Save me

Донхек порой жадный до одури. Особенно, когда дело касается важных людей. Юнхен рассказывает ему о соулмейтах: предназначенных друг другу, связанных красной нервущейся нитью. Юнхен и Донхек тоже связаны — окровавленными бинтами, катетером, шнурками на белоснежной рубашке и абсолютно локальными шутками. Связь эта выглядит слабой, ненадежной — но им, наверное, достаточно. Юнхен рассказывает о бесконечно влюбленных в друг друга и говорит, что Донхек тоже однажды так влюбится: чтобы голова кружилась, сердце часто-часто билось, на душе от одного взгляда в чужие глаза теплело. Чтоб дрожь по телу, мурашки по коже, на губах — вкус поцелуя сладкого как мед. Но у Донхека на запястьях шрамами перечеркнуто само понятие «любовь». Ему врачи их за бинтами прячут, но душу, душу его не забинтовать. Она болит, она кровоточит, она вся в порезах от чужих слов и несдержанных обещаний — а ведь на мизинцах, на мизинцах клялись! Есть ли смысл верить словам Юнхена, если однажды Донхек поверил другому — и был брошен, растоптан, утоплен в собственных чувствах, в собственной, никому не нужной любви. В двадцать два года совершать самоубийство на почве неразделенных чувств, наверное, глупо — пусть! Да, он глупый, он доверчивый, он слабый! Но Юнхен гладит по голове, пряди своими красивыми пальцами перебирает и говорит, что никто не идеален — о боже, даже он сам. Но это все же не так. Юнхен выглядит правда идеальным: у него красивые-красивые глаза с необычным разрезом; у него мягкая улыбка и ухоженные губы; у него длинные пушистые ресницы; и волосы у него мягкие-мягкие, чем-то приятным пахнут, сладко-пряным. Он — сама иллюстрация понятия «эстетика», он действительно прекрасен, не ему говорить, что идеальных людей нет. Впрочем, Донхек не спорит. Ему не хочется перебивать Юнхена, нет, ему наоборот его хочется слушать-слушать-слушать. В этом голосе можно утонуть и Донхек с радостью тонет, с радостью приближается ко дну, где перламутровыми ракушками выложено «парень, ты опять влюбился». И это не выглядит страшным, пока Юнхен улыбается ему и говорит, что все будет хорошо. В такие моменты даже раны болят как-то меньше — затягиваются, затягиваются от одного его целительного присутствия. Юнхен, наверное, лучшее, что с Донхеком за двадцать два года жизни случилось. Но то же самое он думал, когда встретил виновника своих загубленных мечтаний и не сдержанных обещаний. — Ты ангел? — в первую встречу с Юнхеном спросил Донхек. — Нет. Я всего лишь посетитель. Донхеку до сих пор кажется, что все либо сон, либо большая ошибка; вот сейчас Юнхен встанет, потянется и скажет, что вообще к другому парню пришел, но палатой ошибся и к Донхеку зашел. Как же это пугает! Сколько чужую ладонь не сжимай — ощущение эфемерности момента не покидает. Если страхи окажутся дурным предчувствием, и все произойдет наяву — Донхек истечет кровью прямо здесь, на белоснежных простынях в лучах весеннего солнца. Юнхен — его стимул жить, жить, жить; его причина встать на ноги, снять больничную рубашку, начать жизнь почти с чистого листа. Прикрыть шрамы на запястьях напульсниками, рукавами теплого свитера, пальто — чем угодно, но не стерильными бинтами! Врачи говорят, что придется посетить психолога, и это не обсуждается. Юнхен обещает быть рядом и держать за руку, чтобы не было соблазна сорваться и пропустить прием. И нет тех слов, что могут описать распирающую грудь благодарность. Юнхен каждый день рассказывает о соулмейтах и говорит, что в них нужно верить — ради счастливой будущей жизни и прочего. Он не обещает, почти не дает намеков, но Донхек каждое слово впитывает в себя и додумывает, додумывает, додумывает. Он вообще мечтатель по натуре, ему в счастливом розовом мире грез жить приятнее, уютнее. Оттого, наверное, пощечины реальности ощущаются больнее, а голубое небо и солнце — ярче многократно. Ну что поделать, вот такой Донхек человек, вот такой романтик неисправимый. — На деревьях уже появляются почки, — рассказывает Юнхен. — Когда ты выйдешь, они раскроются и превратятся в листья. И цветы зацветут. Ты любишь цветы? Донхек не уверен в своем ответе. Просто он тут давно-давно, он цветов не видел несколько месяцев уже. Просто помнит, что цветы — это красиво, это со сладким запахом, с щекочущей нос пыльцей и с мягкими лепестками. Мягче губ и нежнее кожи Юнхена, наверное. А может и нет. — Я люблю тебя. Но всерьез это не воспринимается даже им самим. Юнхен рассказывает много — но не о себе. Донхеку о нем известен жалкий минимум, все остальное — привычно додумано, но, наверное, от истины далеко. И как-то все равно. Потому что Юнхен все равно прекрасен, и неважно, что о себе не говорит, что больше о великой любви, о родственных душах, о будущей непременно счастливой жизни Донхека («эй, Сон Юнхен, она не может быть счастливой без тебя»). — В этом году март очень теплый. Я поговорю с врачами, может, мне позволят брать тебя на прогулки. Хотя бы короткие. Ты ведь давно не был вне больницы? Очень давно. Несколько месяцев. Донхек пропитан запахом медикаментов, бледностью стен, стерильностью бинтов и грустным шепотом санитаров. Ведь он для них — сломленный жизнью человек, эгоист, решивший, что проблемы не решаемы, а жизнь слишком сложна. Он для них один из тех, кто не ценит великий божий дар. Для Юнхена он малыш, не научившийся дышать полной грудью. — Я научу тебя ценить мгновения, — обещает он. И Донхек верит. Юнхен не клянется собственной жизнью, не дает обещаний на мизинцах — он просто говорит это и действует. — Бросать слова на ветер удел слабых, но удел сильных — помочь слабым. — Хен, а я сильный или слабый? — Ты потрясающий просто. И это не выглядит как ответ, но Донхек доволен. Улыбается-улыбается-улыбается, демонстрирует ямочки, демонстрирует легкие лучики морщинок в уголках глаз. Потому что еще в первые минуты общения Юнхен сказал, что ему очень идет улыбка. Он просто обязан ее демонстрировать как можно чаще. Ведь улыбающиеся люди — счастливые люди. Ведь улыбка лечит — от старой неразделенной любви, от кровоточащих ран на сердце, от серых мыслей и от больничной стерильности — тоже. — Я правда люблю тебя, — повторяет Донхек. А Юнхен гладит его по щеке, чуть пальцами надавливает, смеется. Он теплый-теплый-теплый, он настоящий, он контрастен холодным стенам своими розовыми губами, румянцем и красным пальто. Он прекрасен как не посмотри. — Давай ты скажешь мне то же самое, когда я отведу тебя в свою любимую кофейню. А Донхек все еще жадный, все еще связан с Юнхеном — красной нервущейся нитью, совместными воспоминаниями, совершенно локальными шутками, настоящим «я люблю тебя» и искренними обещаниями. Пусть не на мизинцах. Пусть не прямым текстом. Но обещаниями. Солнце за окном светит ярко, но до улыбки Донхека ей далеко. Бинты больше не нужны — нужны цветные напульсники и мягкие речи Юнхена, указывающего дорогу до кофейни. Нужны общие фотографии, ароматный кофе, пенка на чужих красивых губах, искреннее «люблю». И ответное «я тебя тоже».