О молчании, гелевых ручках и огне

На заднем дворе безликого арендованного дома на отшибе небольшого городка, где охотился отец, снова горел небольшой костер, разведенный, чтобы избавиться от очередной партии блокнотов и листов, разрисованных рукой Сэма. Дин не понимал, зачем брат устраивал эти ритуальные сожжения, а тот не стремился объяснять. Это вошло в своеобразную привычку — не пытаться давить, чтобы выяснить то, что Сэм хочет скрыть от него. Глупо переть напролом, если Сэмми и так большую часть времени проводил отгородившись от кого бы то ни было стеной холодности и отчуждения. Иногда он подпускал к себе Дина, для которого это было сигналом, что у Сэма очередной кризис. И несмотря на то, что перо ручки больно царапало кожу, скорее оставляя неглубокие ранки, а не краску на ее поверхности, Дин молчаливо терпел. Он помнил, как сам будучи ребенком просто не хотел открывать рот и что-то говорить. Для него звуки были пустыми, ведь мамы, которая всегда с ним разговаривала и поощряла детский лепет, больше не было. Как, в сущности, и отца, увлекшегося собственной вендеттой со сверхъестественным и забывшем о том, кто он прежде всего для своих сыновей. Но Дин справился. Преодолел сидящие в мозгах ограничения и заговорил. А Сэм не смог. Или не захотел. Или просто родился таким. Врачи не находили отклонений, им было не понять, что Сэмми просто скрывался от пугающего его окружающего мира, в котором единственной константой оставался Дин. Поэтому Сэм, не желая подчиняться приказам отца, в тоже время послушно исполнял то, о чем его просил Дин. И осознанно или бессознательно повторял за Дином. Правда, в отличие от самого Дина, Сэм постоянно рисовал, будто выплескивая на бумагу все, что копилось на душе и не давало покоя. Эти рисунки не несли ничего, кроме тьмы и боли — черная гелевая ручка, которую не выпускал из пальцев Сэм, казалось, была зачарована наносить только гнетущую картинку на листы блокнотов. Опустившись на расстеленный плед рядом с Сэмом, Дин уперся взглядом в пламя, усердно и жадно пожирающее макулатуру. — Никогда не понимал этого, — проговорил он, почувствовав, как Сэм взял его руку и легонько сжал. — Ты столько времени тратишь на это, а потом безжалостно избавляешься. В чем смысл? Сэм не ответил, тяжело вздохнул и опустил голову на его плечо. Предплечье Дина болезненно зудело разодранной металлом и раздраженной чернилами кожей. Иногда Дин думал, что Сэму вместо ручки нужно было взять тату-машинку — прока больше было бы. Но на это предложение Сэм отчаянно мотал головой из стороны в сторону и на его лице был такой неподдельный ужас и страх, что Дину тоже становилось страшно. От невеселых мыслей отвлекло мягкое прикосновение сухих губ к местечку за ухом. — Да, прости, задумался. В носу защекотало от вдыхаемого вместе с воздухом дыма, и Дин не удержавшись чихнул. Сэм беззвучно засмеялся, отстраняясь и запрокидывая голову. И от этого, настолько редкого мгновения его веселья, у Дина болезненно закололо под ребрами сожаление. Ему слишком тошно от этого, слишком противно, что он ничего не может поделать. Поэтому и притянул Сэма к себе, обнял, пытаясь втиснуть в себя, желая оградить от всего, что угрожало ему даже в его голове. Сэм на краткий миг испуганно замер, а уже спустя пару секунд расслабился, обнял в ответ, пряча лицо в диновой шее. На губах Дина горели извинения, проклятия на Бога, что лишил Сэма голоса и возможности говорить. Иногда мелькала глупая мысль, что в этом виноват отец — не уделял внимания, не следил, оставил их вдвоем против всего чертового мира. — Я так люблю тебя, Сэмми, — прошептал Дин, взяв лицо брата в ладони и заглянув в темные глаза. — Больше жизни. Сэм на краткий миг опустил глаза, смущаясь. «Я люблю тебя». Дину не нужен был язык жестов, чтобы прочитать это в глазах брата. Он и так это знал.