***
Рита бежала с приюта на улицы, полные рубцов и сала - на площади били женщин, секли дубинками и валили наземь. Эти ухоженные офицерские ладони, покрытые сеткой вен, были похожи на лопаты, эти ухоженные офицерские ладони хлестали по щекам и хватали за волосы. Рита была голодной, сколько себя помнила, Рита была четырнадцатилетней, хорошенькой, мечтала устроиться малой швеей и попробовать бренди и ростбиф с угольной корочкой. Риту вздернули у булочной с перебитой витриной, шлепнули подошвой армейский ботинок по узкому тазу и погрузили вместе с остальными. В полицейском участке ей чудом свезло: респектабельная, в мягкой абрикосовой муфточке и новеньких сапожках, эта женщина совсем не походила на суфражистку, милое личико, нос прямой, стрижиный, муж вносил за нее залог, когда она отрезала: — Заплати за всех. Он побагровел, и его редкие пшеничные усы задергались, как у уличной крысы, он был еще свеж, но носогубная складка выдавала в нем возраст — без ее углов он точно походил бы на капризного подростка. Он был тощ и скуден, и заплатил по 2 фунта за каждого, не смея перечить ей. Когда всех выводили на улицу, Рита, с наливающейся желтым скулой и мелкой стеклянной крошкой на подоле, оживилась, забурела (робости и хороших манер она не впитала в себя ни с молоком матери, ни с тяжелой руки приютских педагогов), и отчаянно вцепилась в чужую суконную юбку. — Я умею шить, мыть полы и посуду, стирать, гладить, смотреть за детьми, могу читать им, если позволите, все, что угодно могу, миссис. Женщина откинула со шляпки запыленную вуаль, лавандовой дымкой оттенявшее ее круглое лицо, и на Риту уставились два ослепительных глаза, пёстрые, как кувшинковое озеро. Они, внимательно изучив девочку, остановились наконец на рыжем кровоподтеке, порвавшем тонкую шеренгу веснушек от виска до виска. Рита виновато зажмурилась: какие тут дети, молодой миссис и тридцати не было. Юная аристократка была румяной и пахла домом — запах был незнакомым, так наверняка пахли душные ромовые ирисы, сырое тесто и пряности за дверцей буфета, скатерти с приборами и хлебными крошками, резные ящички и дубовые половицы. — Почему ты пришла сегодня на пикет? Рита засветилась лихорадочным фосфором, дырявые башмаки жали, и мозоли поднимались от ступней к голеням. Рита была щербатой и подслеповатой, с узловатыми пальцами и взбухшими синими ногтями. Рита была невзрачно-очаровательной, потому что сердце ее жаждало справедливости, потому что ярость и самодостаточность хлюпало в ней горячим торфом и выплескивалось наружу. — Потому что били женщин. — Ты когда-нибудь работала? Тозиер скалится, и щель между зубами тихонько свистит, веснушки на вздернутом носе оборачиваются созвездиями, оловянные, мерцающие они отчего-то слепят — женщина напротив задушено хмыкает. — Кто бы мне позволил. Дама улыбается. Ее тонкий, бумажный муж отчего-то улыбается тоже, и потому больше не напоминает Рите чечевичный стручок — скорее такой царственный плющ с завитками. — Меня зовут Уиллоу Денбро, пойдем, приступишь с завтрашнего утра.***
Рите идет восемнадцатый год, она живая и юркая, она мнит себя Белонной, когда свищет на рассвете шашками — в пяти кварталах почтовые ящики лопаются, как застаревшая резина. Половина писем влетает на воздух — половина просто плавится в своей узкой красной камере. Риту ловят двумя нарядами, она прячется в компостной куче, за дынными подгнивающими корками и смердевшей варенной капустой, и петляет в штаб дворами полуголая, потому что запах пороха не перебить никакой отрыжкой и вчерашней гороховой похлебкой. Рите идет восемнадцатый год, когда вслед за тусклой Урис с мышиными курчавыми волосами, промозглой ноябрьской улыбкой и тихой агонией в толстых розовых кистях, на пороге появляется тонкокостная датчанка. Ее острое личико, напоминающее скандинавок, сирен и романтизм, словно наждак, ниже - маленький рот с белым порошковым налетом, темно-вишневые глаза с болезненно-яркими веками, которые то и дело одолевал тик. Рите ужасно хочется бросить ей "А ты что здесь забыла?", потому что доходяг чудовищно жаль каждый раз, потому что их, хрупких, слабеньких, забирают первыми, и они первыми гаснут на отсидке, и первыми уходят после нее, но их и так все меньше и меньше: кого-то давят работодатели, кого-то мужья, семеро под арестом, двоих из них уже госпитализировали в бессознательном состоянии после первой "кормежки" из шланга. Датчанка представляется Эдит Каспбрак и сыпет ирландским акцентом, Ричи разочарованно вздыхает — так хотелось экзотики. Девчонка прекрасно говорит, девчонке не дают степень, и она вынуждена корячиться в аптеке под полками и навесами с пыльной, воняющей мочой и формалином шваброй. Девчонка прекрасно ставит диагнозы и прогнозирует Рите сердечную недостаточность. Рита уверена, что ее надолго не хватит. Риту саму не хватает надолго. Эдит бросает метко, и она достаточно быстрая для того, чтобы проскользнуть мимо офицеров и пуститься вниз по улице, скользнуть за груду бочек и исчезнуть из поля зрения ищеек. Их накрывают после речи Панкхёрст, их накрывают под оглушительное, отдающее креозотом и ссохшейся кожей вокруг мозолей: — Мы идем на радикальные меры, потому что другие вам незнакомы! Эдит путается в своей тонкой ленте "право голоса женщинам" и не может вздохнуть, она задыхается, Рита видит, как темнеет ее лицо, как шея покрывается испариной и западают скулы, когда грузный офицер хватает ее за волосы. Рите подворачивается зонтик миссис Денбро, и она, не раздумывая, ни секунды рассекает им воздух и обрушивает десяток хлестких спиц на толстое полицейское горло. Он задушено хрипит и валится наземь, когда Рита помогает Каспбрак сдернуть удавку с шеи. Их сажают в кэб минутой позже. И дают срок. Рите не впервой, но Эдит чахнет, она пребывает в прострации всю неделю, что их держат там (за демонстрации много не дают), но одиночная сказывается на ней довольно необычно - на свободе Каспбрак льнет, как мартовская кошка, не дает покоя, всеми правдами и неправдами избегая одиночества. И не то, чтобы Риту это напрягало. Уиллоу негодует от того, что ей приходится оставаться в тени, когда ее подопечные (она устраивает у себя и новенькую Бонни, чей отец выставил ее за дверь, стоило ей по неосторожности схлопотать свой первый срок), жертвуют собой, лишь бы их заметила пресса. Рите осточертело пренебрежение властей и зверство полиции. Стелле осточертела снисходительность и высокомерность. Бонни устала от ужасных условий труда и низкой оплаты. Эдит устала от бесконечного обесценивания ее ума, а Уиллоу - от лицемерия и лжи государственного аппарата. На заглавной странице Дэйли Мэил — королевские скачки.***
Эдит сопит на груди Тозиер, когда они коротают ночь перед поездом в церкви святого Георга, ее юбка задирается, открывая вид на тонкие щиколотки и розовые кварцевые коленки. Рита не может сдержать слез, и узкие скулы блестят в полумраке лампадки. Соль собирается воском на кончиках ресниц и срывается вниз тяжелыми анисовыми бусинами. Рита не может сдержать слез, потому что Уиллоу Денбро в положении, и у нее подгибаются пальцы и подрагивают мелкой рябью предплечья, потому что она боится, что девочке, пришедшей в этот мир, будут здесь не рады. Потому что Бонни Хэнском вся покрыта решеткой шрамов отцовской ласки, вся покрыта ожогами и волдырями от утюжного пара, а ее легкие под завязку наполнены жарким ядом прачечной, и в руках она больше пятака никогда и не держала. Рита не может сдержать слез, потому что Стеллу Урис ее родной отец отдал на удочерение, когда ей не было и 6. Стелле едва исполнилось 17, но она все ещё отчаянно помнит, как он вышвырнул ее мать за полночь, стоило ей вернуться на полицейском форде после речи Лидии Беккер. Он не мог заботится ни о ней, ни о Стелле, потому что работал всего лишь курьером. Он сидел в том душном кабинете и подписывал бумаги, наплевав на мать, которая заливалась слезами, умоляя его, ссаживая колени о грязные половицы и торчащие штыки крючковатых гвоздей. Женщина не имеет прав на ребенка, которого она выносила, и Стелла не может найти ее в бесконечно израненном, гноящемся Лондоне уже третий год, как выпустилась из пансиона. Рита не может сдержать слез, потому что Эдит Каспбрак никогда еще не была так красива, потому что она создана для того, чтобы быть чьей-то музой, чьей-то нежной любовницей. Она арктическая и сладкая, как спелые виноградные грозди, и слишком красивая для того, чтобы умереть на нарах. Потому что Эдит смешно морщит носик, и ее измятый больничной белизной рот — самая желанная погибель. Потому что Рита отдаст все, чтобы Эдит жила в том мире, которого заслуживает.***
Дерби в Эпсоме — 4 долгих часа на поезде. Эдит жмется к ней в вагоне, больно давит обручем шляпки разлет ключиц. Стелла изучает газету, но Рита знает, что на самом деле она принюхивается к своим пальцам, и знает, что они все еще хранят крупицы динамита. Дом Дэвида Ллойда Джорджа снедает адское пламя, и зарницы метаются над пепелищем блестящими стрелами, и небеса насыщаются чужой кровью. Бонни остается сегодня с Уиллоу, ее каллиграфические буквы горят на плакате дорогой берлинской синью - мистер Денбро разрешил опустошить свою чернильницу. Свернутый трубочкой "VOTES FOR WOMEN" сегодня встретится с десятком фотокамер (Эдит выбрала удачное место), и хотя бы жалкий клочок точно должен просочиться в печать. У Риты трясутся пальцы, исполинской канонадой разрывается недостаточное сердце — Эдит качает головой, рекомендует поменьше перенапрягаться и невесомо касается губами солнечного сплетения, скрытого за грубым льном уродливого платьица. Они прибывают с опозданием, скачки уже стартуют, и им приходится расталкивать себе путь локтями и узкими ридикюлями. Рита рвется к ограде, и Эдит чувствует неладное, вцепляется в рукав мертвой хваткой, пытается удержать мокрую, призрачную ладошку в своей, но приступ подступает к горлу клубком шипов. Эдит снова не может вздохнуть. Рита чувствует ее удушье спиной и останавливается. Ее лицо, какое-то безумное, матовое и мокрое от слез. Она улыбается дикой, завораживающей улыбкой, пробирающей до самых костей, и сокращает расстояние. Рита целует ее отчаянно, громко и глубоко, выпивает всю горечь с ее губ, делится своим дыханием, чтобы Эдит могла со скрипом выдохнуть, закашляться и продолжить дышать дальше. Долго и счастливо. — Никогда не сдавайся. Не отступай, слышишь? Рита Тозиер, заливаясь жгучими слезами и стеклянным мертвым хохотом, вырывается на полосу скачек, чтобы столкнуться с лошадью короля Георга и принести себя в жертву. Рита Тозиер попадает на первую полосу новостных газет. Мертвая Рита Тозиер с атласной белой лентой "VOTES FOR WOMEN".Собирайтесь, цветы, на войну! Защитите прекрасное! Затопите шоссе и проселки, Как армии грозный поток, И в колонны людей и цветов Встань, убитая Аллисон Краузе, Как бессмертник эпохи - Протеста колючий цветок!