Это не любовь

У них никогда не получилось бы любить друг друга. Любовь — это не про них. Любовь — нечто, существующее в красивых сказках, где принцессы в дорогих платьях вальяжно попивают чай, сидя посреди солнечных гостиных. Но не в заплёванных коридорах, где в воздухе стоит запах крови, который давно уже въелся в кожу и волосы — не отмоешь, раз уж пропах на всю жизнь. Не среди разбитых стёкол давно осушенных пивных бутылок, не среди путаных клубков ниток и разбросанных везде крошек. О какой любви могла идти речь, если они целовались реже, чем наставляли друг на друга клинки? О какой нежности? Из всего, что могло быть мало-мальски похоже на мимолётную ласку — соприкосновение тел, когда они стоят спиной к спине против закона и мира, да насмешливые подзатыльники Зака, когда Рейчел в очередной раз ловит его на очевидной глупости и оказывается недостаточно добра, чтобы это скрыть. Рейчел знает, что для них обоих любить — значит убивать. И знает, что именно поэтому Зак до сих пор не убил её. — Почему ты всегда такая мёртвая? — спрашивает Зак, зная, что Рейчел не ответит. Зная, что Рейчел подразумевает своим неответом. Нужды задавать вопрос не было: он и так знал, они оба знали. Слишком похожие в своём безумии, они проросли друг в друга крепче, чем корни цепкого жилистого растения прорастают в твёрдый камень горы. Бесшабашная ярость, которой хотелось упиваться, как крепким алкоголем, и не останавливаться никогда, перетекала в синюю стынь мёртвых, мёртвых, живых, но мёртвых глаз девочки, которая стала женщиной, минуя девушку, ведь лишение невинности — это не только первый секс, но и первое убийство. Их связь была прочнее межатомарной, но это не было любовью, нет, это не могло быть любовью. — Ты не любишь, когда к тебе прикасаются, — замечает Рейчел и будто в насмешку проводит пальцем по слою бинтов на груди, бинтов, которые Зак не снимает даже во сне, которые носит, пока они не начнут расползаться, и лишь потом меняет: подолгу, чертыхаясь и шипя. Грязно-белые горы использованной марли, что всегда остаются после его перебинтовок, напоминают Рейчел сугробы, подобные тем, которые растут у неё за глазами. — Другие ко мне прикасаться обычно тоже не любят, — скалится Зак, — но ты как была на голову ушибленной, так и осталась. Подумать только, тебе в этой жизни ещё что-то нравится. — Мне нравится, — серьёзно отвечает она, но глаза не блестят, как обычно у людей, которым что-то по вкусу. Они никогда не блестят, и это некрасиво, что бы там дурной одноглазый доктор ни плёл. Блести они — стали бы достаточно прекрасными, чтобы убить их владелицу с удовольствием, огромным, ни с чем не сравнимым. Но они не блестели, и только поэтому он до сих пор тянул. Только поэтому, учитывая, как она хотела умереть и как жгла изнутри данная в запале клятва, точно огонь, снова огонь, почему это всегда должен быть огонь. — Хоть бы улыбнулась, — он ворчит, и она послушно пытается растянуть губы в улыбке, но зря. Её лицо становится только более кукольным и неестественным, и эта неестественность отражается в глазах Зака так ясно, что Рей спешит убрать с лица улыбку. Нет: «улыбку». — Извини. Врач говорил, что у меня проблемы с концентрацией серотонина в синаптической щели, но я думаю, дело не только в этом. Рейчел читала много книг, Рейчел знает, о чём говорит. — У тебя эктоморфное телосложение, — тихо говорит она, стараясь, чтобы голос звучал не так монотонно, как обычно, — вроде бы. Но при этом ты не выглядишь… хилым. Так необычно. — Оцениваешь, как курёнка на рынке, — шипит Зак в ответ на непонятные слова, щурится злым золотистым глазом из-под ресниц. И вдруг напрягается, одним быстрым движением вскакивает с пыльного, продавленного дивана, где они валялись до сих пор, будто стремились увидеть синюю луну в выцветшем потолке. Рейчел остаётся лежать там же, тонкая и неподвижная. И впрямь кукла. И не отвечает. — Слушай, а если так? — он наклоняется над ней, загораживает обзор, и Рейчел едва заметно кривится, когда сухая жёсткая прядь волос касается её носа. Другая бы на её месте расчихалась, но к другой он и не склонился бы так опасно близко. — Если я прямо сейчас тебя убью, а? Рейчел молча искривляет уголки губ — даже при всём желании это нельзя назвать улыбкой — и закрывает глаза, покорно обмякая на диване. Она не реагирует, даже когда он вцепляется ей в плечи с такой силой, что самому больно — а на ней уж точно останутся синяки. — Так чего же ты ждёшь? — спрашивает наконец Рей, и Зак взрывается. — Дура ты! — рявкает он, убирает руки с её плеч и хватается за голову. — Дура-дура-дура-дура! Зак срывается с места, и Рейчел приподнимает брови. Она знает, что будет дальше. Какое-то время Айзек, которого ей нравится (но не нравится ему) называть полным именем, так и будет носиться по комнате, круша всё, что попадётся под горячую руку — хорошо ещё хоть, не вооружён. Потом хлопнет дверью и умчится куда-то на улицы, выпускать пар, но её так и не тронет. После его побегов они всегда попадают в неприятности. Не стоит до них доводить. — Ты хочешь, чтобы я стала живее? — спрашивает она, садясь. Пол под ногами холодный, покрытие усеяно красными тонкими прожилками, похожими на нитки, похожими на плоть. — Но я не умею. Она опять повторяет то, что прекрасно известно им обоим, и почти ненавидит себя за это. — Знаю я! — в бессильной ярости отзывается Зак, попутно сметая с полки пепельницу. Откуда она вообще здесь взялась, раз никто из них не курит? — Заебала, ледышка! — А если я научусь? — снова спрашивает Рей, наклоняет голову набок, смешно, по-птичьи — и тот замирает в нелепой позе, уставившись на неё. — Тогда ты убьёшь меня? — Ровно тогда? Ничего не гарантирую, — хмыкает он, понемногу успокаиваясь, и плюхается рядом с ней на диван. — Но ты не ссы. Я же пообещал, что ты умрёшь от моей руки — значит, так и будет. — Я же пообещала, что умру от твоей руки, — эхом отвечает Рейчел и снова кладёт руку на грудь Заку. Под рёбрами гулко ухает — ничего удивительного, бегал же по всей комнате. Бинты сползли, и под ними чувствуется что-то грубое, исковерканное, нездоровое. Что-то, чему никогда не стать цельным и полным. В этом они были похожи. Зак оборачивается, и в глазах — и в чёрном, и в жёлтом — всё ещё пляшут безумные искорки. А потом он толкает Рей в грудь, и та, не ожидавшая, невольно теряет равновесие, отрывает ладонь от бинтов, падает спиной на жёсткую продавленную поверхность. — Что ты… — начинает она — и замолкает: осознание закрывает губы, как восковая печать. — Ага, именно, — он смеётся, видя понимание на лице — ещё полудетском, но уже приобретающем взрослую жёсткость, даже суровость. — Научиться хочешь, говоришь? Рей едва заметно кивает, когда Зак снова наклоняется над ней — ближе, ещё ближе — но он замирает в паре сантиметров от лица, так, что она чувствует на щеке ветерок дыхания. — Я согласна, Зак, — отвечает Рейчел на незаданный вопрос, — если ты считаешь, что это поможет, я согласна. И сама расстёгивает на своей груди рубашку. Захоти он — и всё бы случилось без её слов: Зак сильнее, намного сильнее физически. Но Рей всё равно говорит, потому что знает, что без согласия он и пальцем её не тронет. Не потому, что боится. Потому, что уважает. Хоть никогда в жизни и не признается. Ей сложно представить, как всё будет: она, чьи руки были в крови даже не по локоть, а по самое сердце, не знала иной близости, кроме той, что наступает, когда сшиваешь воедино изорванные половинки. Ему ещё сложнее: девушка перед ним кажется такой холодной, что при одном взгляде на неё желание улетучивается. Да она никогда и не вызывала его толком, блёклая, как рыбина, и слишком тощая. Они оба понятия не имеют, что делать, и пауза затягивается. — Эй, ну ты хоть… — Зак запоздало вспоминает, на что похожа её улыбка, и матерится про себя, — разозлись, что ли. Звучит по-дурацки, и он сам начинает злиться из-за собственной досадной… беспомощности? Да, беспомощности, ненавистной, напоминающей разом обо всём пережитом дерьме, выход из которого в своё время нашёлся лишь в убийстве. Но убить Рей сейчас он не может, поэтому просто молча бесится, не сдвигаясь с места. Ярость придаёт решимости, достаточной, чтобы вцепиться, как в спасительную соломинку, в лямки простого белого лифчика без всякого рисунка, рвануть на себя изо всех сил — Рейчел терпеть не может, когда он портит вещи, но кому, чёрт побери, сейчас есть до этого дело? Ткань с треском рвётся, обнажает белое, будто фарфоровое, тело, Рей вздрагивает — и будто просыпается. Когда она приподнимает голову и соприкасается с Заком лбом, в глубине безразличных глаз горят алые всполохи. Рейчел чувствует что-то странное, поднимающееся из глубины, что-то, чего с ней ещё не было. Что-то, от чего не избавиться, перевив плотными стежками верной алой нити. — Смелее, — говорит она и первой впивается губами в его губы, сорвавшись в движение настолько стремительно, что оба теряют равновесие и грохаются с дивана на грязный пол. Как и были — в обнимку. Сейчас, когда её глаза наполнены непонятной, незнакомой Заку жаждой, Рей почти живая, почти прекрасная. Почти достойная убийства — но лишь «почти», и поэтому он тянется не к ножу и не к стоящей поодаль косе, а к застёжке на собственной толстовке. — Это почти как убивать, — шепчет Рейчел, сбрасывая рубашку, стягивая с тонких ног чулки, сдирая вместе с трусами юбку, которая вдруг стала такой нелепой и мешающей. — Почти так же интимно. — Выражайся проще, я не секу, о чём ты, — её странные речи бесят тем сильнее, чем ярче сияют глаза, чем быстрее бьётся сердце, громко бухая изнутри в грудную клетку. Чем быстрее исчезает беспомощность и приходит понимание, что делать. Рейчел больше не пытается улыбаться: её лицо, как обычно, бесстрастное, сейчас сияет неожиданным румянцем. Внутри всё крутится и сжимается, словно в предвкушении, и сладко ноет, как в моменты, когда нецелое наконец становится единым. Она сама тянется к ширинке Зака, когда он вцепляется ей в волосы и дёргает вниз, запрокидывая голову Рей, заставляя смотреть на него. И она смотрит — смотрит так, как никогда не смотрела раньше, и видит то, чего не видела прежде. — Ты гляди, не такая дохлая, как обычно, — знакомая весёлая злость в голосе Зака нравится Рейчел, и она в ответ запускает руку в расстёгнутые штаны, почти с наслаждением вглядывается в его лицо. Миг замешательства. Осознание. Ухмылка — почти такая же, как обычно. А ведь он даже не может покраснеть так, чтобы это было заметно, думает Рей. И не жарко под этими бинтами? Она не знает, что права: под бинтами становится жарко, они начинают мокнуть от пота, и после окончания этого безумия их, скорее всего, опять придётся менять, чего Зак всегда терпеть не мог. Но сейчас не похуй ли? Ладонь Рей — тёплая, неожиданно тёплая для этой ледышки. Настолько тёплая, что непривычно, что даже заводит, что член напрягается под её движением, и он неловко сдирает штаны одной рукой, второй продолжая держать Рейчел за волосы. — Скажи, — спрашивает Рей, — а у тебя уже… — Ты думаешь, я помню? — Зак хмыкает. Это правда: он держит в памяти слишком мало событий своей суматошной жизни, да и люди, с которыми Айзек встречался, в основном умирали от его руки, а не делили с ним постель. — Но ты посмотри на меня. Если кому и захочется, так разве что извращенке какой ебанутой. — Спасибо за комплимент, — откликается Рейчел, и это тоже необычно: до откровенного сарказма она обычно не скатывалась. Что бы ещё такого сделать, думает Рей. Но раньше, чем она находит ответ, Зак подаётся вперёд и подхватывает её обеими руками под бёдра. Отпущенные, волосы разлетаются в сторону, оседают на спине золотистым ковром, щекочут кожу. От его прикосновений жарко. Не так жарко, как когда касаешься раскалённого металла — по-другому: тепло идёт изнутри живота, как будто Рейчел проглотила грелку. Жарко и влажно: пот выступил на теле, и снизу, оттуда, где уже растут недетские курчавые волосы, сочится что-то… незнакомое. — Сделай это, — шепчет Рей и жмурится. В ответ её легко, как пушинку, приподнимают над полом, тянут на себя: резко, но без очевидной грубости. Девчонка продолжает смешно морщиться, вцепляется ногтями ему в спину, чуть ли не сдирая с кожи бинты. Насрать: всё равно они уже никуда не годятся. — Эй, ну чего ты, открой глаза, — насмешка превращается в требование, которое перерастает в просьбу, и Рейчел выполняет её, послушно вглядывается ему в лицо. — Так-то лучше. Даже на человека похожа. Когда он входит, Рей даже сперва не осознаёт, что случилось. Не райское наслаждение, обещанное книгами, но и не ужасная боль, которой пугали некоторые: резкая вспышка, тягучее ощущение наполненности, и ещё — чувство, что всё идёт как надо. Как оно должно идти. — Мне двигаться? — спрашивает она — но подаётся вверх и снова вниз, не дожидаясь ответа, чувствуя, как спина Зака едва заметно вздрагивает под её ладонями. Рейчел едва удаётся держаться в этом непонятном промежуточном состоянии, чем-то средним между обычной маской хладнокровия и всепоглощающей жаждой подчинять, убивать, делать «своим». Разрезать и сшивать. — Да как хочешь, — комментирует Зак. В принципе, это необязательно: прямо сейчас он может сбросить её на пол, перевернуть на спину, прижать к полу — и двигаться уже самому, полностью контролируя процесс. Но его забавляет, как Рей пытается проявлять самостоятельность, и потому Зак не делает этого, а она закусывает губу, старается держать темп, судорожно вздыхает, когда случайно насаживается слишком глубоко. И молчит. Рейчел странно. Рейчел жарко. Рейчел не уверена, что всё делает правильно, потому что от Зака ответа не дождёшься, и ей приходится определять по хриплым стонам, похожим то ли на хохот, то ли на кашель. Но она продолжает, и изнутри поднимается незнакомое доселе исступление, поднимается, как горячая волна, и бьётся, бьётся о толщу льда внутри, истончая и согревая. Но лёд никуда не девается, и Рей помнит о нём, даже когда в ушах начинают стучать невидимые барабанчики, а неудобство и напряжение сменяются экстазом. И, несмотря на то, что в животе бушует пожар, а тело покрыто потом, сердце по-прежнему сковано арктическим морозом. — Прости, — шепчет она, — у меня не получается. Прости. Что-то тёплое течёт по щеке, и Рейчел не сразу понимает, что это не пот, а слеза. На границе оргазма, в миг, когда всё должно было стать как надо, она не ощущает ничего, кроме всепоглощающего отчаяния — не вышло! не получилось! — и всё-таки проваливается в свой лёд, срывается с края, и огоньки в глазах медленно тухнут, пока тело изгибается в судороге. Безнадёжность мешается с наслаждением, делает его только более ярким, и Рей всё-таки стонет, чувствуя, как ноги трясутся, а внутри всё сводит в непривычном блаженстве. Стон переходит в крик, когда она понимает, что всё зря, что каждая её попытка ведёт лишь к большему разочарованию, что замёрзшее, обледеневшее внутри не растопить, не исправить, не сложить воедино, точно так же, как Заку не свести шрамы от застарелых ожогов. Чужие пальцы снова стискивают ей плечи, и когда Рейчел поднимает опущенную было голову, она натыкается на изумлённый взгляд Зака. Он не понимает, что происходит. Только что всё было охуительно, и он уже готов был кончить, но тут Рей вдруг заплакала — с какой это стати? Больно ей, что ли? Так могла бы и сказать, блин! И глаза у неё снова мёртвые. Мертвее, чем раньше, и ещё темнее. Рейчел, не прекращая двигаться, смотрит на него в упор, и айсберг, застывающий внутри, становится огромным и тяжёлым, а отчаяние, не найдя выхода, превращается в холодную горькую злость. На себя, такую несуразную, что даже в сексе не может забыться. На мир — за то, что позволил ей сделаться такой. На Зака — потому что не убивает её уже который год, как бы она ни просила. — Эй, да что с… Он не успевает договорить. Рей, ещё недавно почти живая, а сейчас только сильнее заледеневшая, стремительно бросается вперёд, сжимаясь внутри так крепко, что он снова оказывается на грани — и вцепляется пальцами в бинты на лице, рвёт и царапает, превращая марлю в месиво обрывков, обнажая давным-давно обгоревшую плоть. Быстро, настолько быстро, что Зак не сразу успевает перехватить её за кисти. — Да ты что, спятила?! — рявкает он, по инерции падая на спину, так, что волосы Рей падают на лицо. На голую, чёрт её дери, кожу. — Какого хуя?! Рейчел плачет. Ей стыдно. Ей стало стыдно ещё в миг, когда она кинулась на Зака, когда увидела в его глазах короткую вспышку… паники? Злость ушла, и сейчас Рей не чувствует ничего, кроме беспросветной печали, и слёзы падают на Зака, остывая в полёте — до него они долетают уже холодными. — Прости, — бормочет она, — прости… я и вправду полная дура. — Кто бы сомневался, — бурчит Зак, морщится, прикрывает лицо ладонью. — Ебанутая извращенка, я же говорил. Рейчел кивает. Он наверняка жутко обидится, а то и разозлится — и, того и гляди, совсем передумает убивать. — Прости, — повторяет она и тянется рукой к обрывкам бинтов, — если хочешь, я могу… поправить. Так, как я это обычно делаю. — Ещё чего! — Зак поспешно перехватывает её ладонь — снова. — Только стежков на ебле мне для полного счастья не хватало! А ну уйди! Рей съёживается, сползает с него, едва удерживаясь, чтобы опять не заплакать — и чувствует между ног что-то липкое. Касается пальцем. — Что это… — А, это? А сама не видишь? — интересуется Зак, шарясь по сторонам в поисках одежды. — Сперма? Но разве ты… — Рейчел недоумевает. Ей неловко. Разве то, что она сделала, не должно было убить всё возбуждение на корню? Он верно истолковывает её взгляд — и тут же заводится. — Эй, а ну не смотри на меня так, словно я мазохист ебаный! Не то чтобы мне понравилось, когда ты швырнулась — это скорее реакция, эта, как её там, слово забыл… рефли… лефре… — Рефлекторная, — подсказывает Рей. Странно, но, судя по всему, он на неё не злится. Почему? — Во-во, рефлекторная. А то напридумывает тут всякого, а ты потом доказывай… — Зак, — зовёт Рейчел. — Ты на меня… не сердишься? Почему? Зак швыряет в неё каким-то комком, который на поверку оказывается кулем её собственной одежды, и Рей пытается натянуть на себя то рубашку, то юбку: жар ушёл, и теперь она, вспотевшая, на холодном полу, начинает мёрзнуть. — Да ну тебя, — нехотя отвечает он. — А смысл? Когда я злюсь, меня убивать тянет. А тебя убивать вообще неохота, особенно когда ты смотришь так, будто уже сдохла. — Понятно, — кивает Рей и утирает слёзы рукавом. — Спасибо. — Ну чего ещё? Имей в виду, больше так не делай. Убить не убью, но… Рейчел придвигается ближе и осторожно гладит его по щеке, проводя пальцами по всем выпуклостям и неровностям. — Знаешь, — медленно говорит она, — мне кажется, тебе и так хорошо. Без бинтов. Зак открывает было рот — и захлопывает, не найдя, что сказать. — Иди уже, — выдавливает он наконец, — в душ. А потом под одеяло. Если простынешь, я тебя лечить не буду, потому что не умею. Тебе, конечно, только в кайф кони двинуть, но не от пневомии же! — Пневмонии, — поправляет Рейчел и снова пытается улыбнуться. Зак спешно отворачивается: эти попытки действуют ему на нервы. Когда Рей возвращается из душа, они долго лежат всё на том же диване: в маленькой квартирке в трущобах, где так легко скрываться от властей, есть лишь одно спальное место, и до сих пор они помещались там вдвоём без всяких задних мыслей. С этого дня — наверное, тоже будут. В конце концов, то, что произошло между ними, нельзя было назвать любовью. Любовь — это не про них. — Ты жалеешь? — спрашивает Зак. Рейчел сопит под боком, закрыв глаза, и кажется, будто она уже заснула. — Ну, обо всём… этом. — Нет, — бормочет она и обнимает его руку, как большую игрушку. — Но у меня не вышло. — Да забей уже, не вышло так не вышло… я всё равно тебя убью, обещал же. Так что не переживай, умрёшь-таки наконец. Он зевает. Всё с ней не так, с этой Рей, даже сейчас, когда с виду так обманчиво хорошо и спокойно. Да, она лежит тут, рядом с ним, касаясь его, и её тело вовсе не холодно-кукольное: нормальная живая девушка, тёплая, мягкая. Вот только где-то в глубине этого мягкого ворочается оскольчатая глыба льда и металла, царапаясь в нежную плоть. И никакие ласки, никакие смешные шутки, никакое удовольствие не сможет растопить эту глыбу. Но о таких вещах Зак старался не думать. — От моей руки, значит, да, — медленно тянет он, перебирая в пальцах разметавшиеся по подушке светлые волосы. — Да, — откликается Рейчел, но не открывает глаз. — От твоей руки. P. S. — Эй! — двумя неделями спустя он грязно матерится, переворачивая её сумку в поисках лекарств. — Я сказал — от моей руки, а не на моих руках! Это разные вещи, поняла? И не вздумай передёргивать и подыхать прямо сейчас, ёбнутая ты ледышка! — Я не вздумаю, — сипит в ответ Рейчел и бледно улыбается, прижимая руку к окровавленному боку: вот ведь, опять нарвались на погоню, хорошо хоть, сбежать успели. — Это же совсем разные вещи. И почему-то её улыбка сейчас почти похожа на настоящую.