На ощупь

Юнги не знает, как выглядит небо: большое оно или узкое, можно ли его потрогать и как долго до него подниматься. Вокруг только и слышится: «Оно голубое! Необъятное и широкое. Ну, это просто небо! Как я могу тебе объяснить то, что и так понятно?». А вот Мину не понятно. Он не знает, какой цвет — голубой, да и что такое вообще цвет. Понимает только, что это самое небо нельзя понюхать, потрогать или услышать. Оно просто есть, что-то такое недостижимое и невозможное, что раскидывается долгим куполом над головой и пропускает невидимые солнечные лучи. Вот солнце теплое. Оно приятно греет кожу и почему-то всегда хочется улыбаться, подставляя ласкающему свету худые щеки. У него есть свой непонятный вкус, как у пыли в старой комнате, где всюду разбросаны нетронутые книги, навалены ворохами одеяла и вся мебель лаковая, гладкая на ощупь. Еще оно пахнет зноем, едким, забивающим неплотные легкие под завязку жаром и не дающим сделать ни единого вдоха — шанс опалить тонкие чувствительные стенки слишком велик. Но Юнги не знает, как выглядит это самое солнце. Да он, если честно, не может понять, что представляет из себя сам. Вокруг только темнота. Родная, плотная и вязкая, но такая нежная и гладкая, как невесомое перо из подушки или мякоть поздней клубники. Она с самого рождения делит мир вместе с ним, живет бок о бок, и Юнги давно не злится на нее — просто незачем, да и глупо оно все. В какой-то мере он даже благодарен беспроглядной тьме — звуки, вкусы и запахи вокруг кажутся в разы отчетливей, сильнее и обширнее, чем может почувствовать человек из телевизора на каком-то глупом ток-шоу с крикливым «Угадай, что!» в качестве заглавия, а собственная неполноценность принимается как что-то должное и совершенно обыденное, равноценное утреннему раннему пробуждению, когда еще даже солнце не встало, и недовольному ворочанию все оставшееся время в попытке уснуть заново. Так у всех, воспоминания и образы в целом одинаковы, и у Мина с контактом никогда не было проблем. Наверное. Многие воротили нос, считая себя недостаточно низкими для того, чтобы заботиться о беспомощном в современном мире скорости и технологий человеке. Кто-то только смотрел и не мог перебороть вшивую жалость и неприязнь, которые жгучей кислотой растекались по венам и отображались на лице — Юнги не видел, но интуитивно чувствовал сдвинутые брови и искривленные в изматывающей борьбе между брезгливостью и совестью губы. Некоторых переполняло чувство сострадания и какое-то прилипчивое волонтерство, и от этого всего воротило уже самого Мина. Не видеть сложно. И дело даже не в беспомощности, потому что он никогда не чувствовал себя неполноценным или неспособным что-то сделать, а в простых столкновениях разных точек зрения и целых миров — когда картонные знакомые, ломающиеся и тут же заменяющиеся на новых, по ошибке или своему незнанию просили подать «красную кружку, которая с кружочками», Мин впадал в ступор. Найти полку никакого труда не составит, это сделать проще простого, если знаешь человека хотя бы на один процент, но вот выбрать из великого разнообразия керамической посуды, черт возьми, красную в горошек — невыполнимая задача. — Вот эту? — интересовался Юнги, вытягивая вверх самую ближнюю и потертую — как-то само получалось кончиками пальцев считывать тонкие трещинки, сползшую краску и само дыхание вещи, хотя они, вроде как, неодушевленные и рассказать о себе не могут. Мин с легкостью скажет, что люди просто не умеют смотреть и слушать. — Ты что, не видишь, что она зеленая и с надписью «Амстердам» на ручке? Совсем слепой? — раздраженно и едко, видимо, под легкие кинжалом, но у Юнги уже иммунитет — а до этого ядом плевался каждый раз. — Да, — делано-угрюмо кивает, возвращая несчастную чашку на место и на прощание поглаживая округлый бок — керамика еще слабо хранит тепло и отдается визгливым скрипом дна о полку. Посуда честнее, чем человек. Да, по-хорошему, любая вещь честнее живого существа. Ей незачем лгать. — Может, эта? Сзади слышатся сдавленные бормотания под нос, даже немного раздраженные, вязким мороком виснет неуемная неловкость, звуки кажутся резкими и обвиняющими, а сам знакомый неуверенно тянется к чашке и сдавленно благодарит сквозь сжатые губы — он не злится и даже не обижен, только странная вина давит на него стотонным грузом, и Мин знает — это последний раз, когда они видятся. «Встречаются», — исправляет он сам себя и спокойно садится на стул — тот шатается и сдавленно скрипит по паркету, — кивая на предложение выпить чай и закусить кексиками. От выпечки пахнет гарью, вяжущим изюмом и слишком сладким тестом, но Юнги не вправе отказываться, даже если очень хочет. У него целый мир и ни одного человека. В мире технологий жить не так уж и сложно: весь ближайший район города уже исхожен вдоль и поперек, и теперь даже нет никакой необходимости в том, чтобы держаться за стены и неровную колкую ржавую сетку. В магазинах можно самостоятельно выбирать товар, начиная от свежих фруктов и заканчивая металлическими отвертками — трогай, определяя назначение и материал, втягивай носом тонкий невесомый запах и слушай напряженно стук и мягкое причмокивание сжавшейся в руке сладкой плоти плода. Лестница дома уже как родная, Юнги даже может сказать, сколько раз мальчишка с нижнего этажа написал едкой перманентной краской «Субон шлюха», хотя девочка из очень примерной семьи. У Мина руки ловкие, пальцы чувствительные, как тонкие весы, так что готовка каждый раз превращается в приключение — необходимо проложить себе дорогу сквозь залежи сырых продуктов к приятному сладковатому вкусу готового блюда с помощью ножей и горячей плиты, благо техника умная и всячески помогает. Не спалить дом в огне, например. Но, возможно, этот вариант не так уж плох, как мог бы показаться изначально. Юнги живет тихо, незаметно, растворяется в кишащих артериях города хлипкой тенью, вдыхает в себя спертый отравляющий воздух и чуть заметно улыбается, утягивая себя в любимый парчок. В нем всего пятьсот семьдесят четыре шага, три скамейки, из которых только одна нормальная, и шелестящие листвой высокие деревья, заглушающие истошные крики автомобилей на улицах. Тут хорошо поздней весной, и Мин посвящает всего себя искусству воображения, сидя на уцелевшей лавочке: мимо проходят девушки с колясками, скрипя тонкими босоножками на платформах и колесами массивных передвижных люлек, из которых доносятся угуканья и влажные причмокивания младенческих губ; суетливо спешит офисный планктон, шебуршащий складками костюмов и накрахмаленных воротничков, и на этих лицах людей не расцветает ничего — они будто и вовсе не живут, лишь бесцветными бликами отражаются от поверхностей на благо экономики государства; веселая ребятня кричит друг другу сквозь знойный воздух, выстреливает сложенными из пальцев пистолетиками и заливисто смеется, переговариваясь о новых играх и выдуманных приключениях. Юнги иногда, когда находится в благоприятном расположении духа, помогает мамочкам перейти шумную дорогу, развлекает незатейливой беседой отбившегося от безынициативного стада мужчину и выстреливает в мальчика в ответ, забавно выпуская сиплое «пуф» изо рта. Он даже может сказать, что, в целом, вполне себе счастлив. Но иногда одиночество затачивает о душу когти, раздирая ногтевыми пластинками с острым кончиками тонкое плетение спокойствия и нирваны. Что-то плотное и вязкое рвется из-под навеса морской сети для ловли рыбы, душит едва заметно, затекая болотной трясиной через раскрытый рот в горло, и сдавливает в неплотные тиски, двигаясь обманчиво-нежно и почти трогательно. Мин не может в такие моменты понять, в чем дело — ему удушливо плохо и удушающе прекрасно; он чувствует то же, что и любой другой человек с улицы, но четко понимает — ему, в отличие от всех остальных, идти-то не к кому. Нет теплой семьи и мирного покоя в родных руках, нет честных и поддерживающих друзей, которые хотя бы чуточку правдивы и реальны, нет любимого человека, в чьих объятиях и поцелуях можно раствориться и осесть благодарной пылью на мягкой и чуть колючей от хрупких волосков поверхности кожи. Но опоры, кроме безучастных социальных работников, нет никакой. И от этого тошно в такие момент до ярких реалистичных мечтательных образов перед глазами, которые просто по определению не могут существовать в реальности. Время идет, стекает бессмысленным потоком секунд в небытие и стирает людскую память, как вода, стачивающая камень в ничто. Сезоны сменяют друг друга в бесконечной веренице однотонных событий, окрашенных в черный, а, по сути, в жизни ничего не происходит. Парчок все точно такой же, разве что дорожки выложили новой брусчаткой, деревья сбрасывают листья и вновь с поразительной скоростью возводят их вверх, к солнцу. К тому самому теплому «желтому», «слепящему» солнцу. Дети с выдуманными играми заменяются на подростков с выдуманной жизнью, а младенцы растут и заполняют нишу «дети» в непрерывном круговороте общества. Юнги кажется, что проходят десятки лет, но на деле он разменивает всего двадцать пятый год в окружении мартовского влажного воздуха, температуры под десять со знаком плюс и влажной, чуть склизкой глади деревянной скамейки. Вокруг почти никого нет — погода слишком неприятная и непредсказуемая для большинства людей, а потому праздных гуляк можно по пальцам пересчитать: они разносят вокруг себя удушливый запах одеколона, отражают стук каблуков или плотной подошвы кроссовок от дорожек и нетерпеливо переговариваются по вездесущему телефону, переходя с удобного уровня громкости на ультразвук. Мин слабо морщится, дергая головой в сторону и потирая стрельнувшее ухо о плечо, и вдыхает в себя пряный запах мокрой земли и обшарпанной коры деревьев, опираясь спиной на влажную спинку лавочки — плащ, наверное, весь в нелицеприятных пятнах и следах краски, но ему абсолютно все равно. Он же не видит. Рядом садится человек. Чуть грузно и почти не изящно плюхаясь на хлипкую поверхность всем весом, он слабо хлюпает носом и задорно чихает, мазанув взбалмошной рукой по угловатому колену Юнги и слабо, почти незаметно поцарапав бледную кожу сквозь неплотное сплетение нитей на рваном куске джинсов. По крайней мере, все говорят, что эта кожа бледная, сам-то он не знает. — Тебе платок дать? — миролюбиво интересуется Мин с закрытыми глазами, откидывая голову за спинку и продирая собственное горло выпирающим кадыком так, что это давление мешает сделать вдох — немного отрезвляет и позволяет стряхнуть с себя липкий призрак одиночества. Неожиданный сосед однозначно мотает головой из стороны в сторону, задевая проколотыми мочками ушей отросшие темные волосы — надо бы сходить постричься, наверное, — и аккуратно выпутывает застрявшие локоны из холодного металла сережки, извиняясь молчаливо и через прикосновения. У него теплые, обжигающе-горячие кончики пальцев с мягчайшими подушечками и чуть сбитое неуверенное дыхание, от которого мурашки разбегаются по телу: может, дело в том, что он дышит прямо в шею. А может все потому, что это слишком непривычно. Черт разберешь. Юнги пытается завязать разговор: рассказывает о прослушанной аудиокниге — «Звездная пыль», кажется, — и честно обрубает, что ему не понравилось — чересчур быстро развиваются события, эмоции какие-то ненастоящие, процесс зарождения чувств слишком атипичный, а вся история так сжата, что даже не кажется такой интересной; хрипит что-то о недавно найденной в одном из магазинов шоколадке с инжиром — какое-то извращение, честное слово, но на вкус не так уж и плохо, как могло бы показаться изначально; шумно сглатывает на затянувшееся молчание в ответ и неожиданно резко для самого себя шарит рукой в стороне, пытаясь найти живую теплую — обжигающе-горячую, — ладонь своими ледяными пальцами. Руки переплетаются как-то совсем естественно и гладко, будто всегда находились вместе — тепло слабо тревожит недавние порезы от кухонного ножа — все же пробовать шинковать зелень не надо было, — а мозоли и выпирающие сухожилия кажутся очень родными и удивительно правильными, как когда-то давно изученный рельеф стены рядом с домом или приятная пупырчатая поверхность пахучего апельсина. Мин не может понять: он чувствует себя спокойно и в то же время неуютно, ежится на месте и сжимает ладонь, наверное, слишком сильно — человек сдавленно выдыхает сквозь сжатые губы и сцепленные зубы воздух, но руку не отнимает, лишь переплетается сильнее, чтобы наверняка. Юнги кажется, что он упускает что-то очень важное. Жизненно-необходимое. Он слышит, как сосед шебуршит складками своего пальто, как вытягивает из крупного вместительного кармана скрипящую бумагу и что-то неразборчиво пишет на ней карандашом, придерживая, похоже, блокнот напряженными ногами, чтобы не елозил. Высунув от старания кончик языка — тот почти беззвучно прошуршал по губам и как-то интимно причмокнул влагой, — он выводит вязи иероглифов и, резко оторвав, нетерпеливо впихивает исписанный листочек в свободную ладонь. Мин устало и с едва различимым отчаяние аккуратно складывает бумагу, вкладывает ее обратно, нащупав несчастный блокнотик в чужих руках — на пальцах и кисти заметно расцветает пылеобразный грифельный след, стягивает «бледную» кожу в тонкие маленькие морщинки, — и откидывается обратно, грустно улыбаясь: — Я не могу прочитать. Не могу увидеть, что ты написал, понимаешь? Наверное, это что-то очень важное. Юнги еще не успевает закончить, а до этого сжатая в чужой ладони рука касается чуть влажных губ напротив совсем невесомо, лишь очерчивая контур по периферии. Он недолго изучает их самыми подушечками, слабо надавливает и приравнивается к форме, чуть склонив голову вбок — теряется и не может понять, в чем, собственно, дело вообще, что от него хотят и требуют. Они мягкие, плотные, как апельсины, и чуть ребристые, в складочках пересушенной кожи, уже наверняка измазанной чернильным грифелем. Чужой рот раскрывается, и Мин следит за этим на ощупь, пытается считать формы и округлости звуков, лишь запоздало понимая, что это были слова. Довольно интересный способ говорить, он восхищен и в то же время растерян. Сплошные крайности. — Можешь повторить еще раз? — почему-то шепотом просит Юнги и склоняется чуть ближе, улавливая переносицей выдыхаемый воздух и считывая перебираемые слоги, домысливая все желанное, что уместилось в коротком «я немой», и совсем неестественно для себя, но так правильно сердцу принимается «у тебя красивый голос». Мин смущен; он чувствует очень отчетливо, как невинно загораются щеки и теплеют пальцы, все еще касающиеся чужих хрупких губ, а вся уверенность теряется и рассыпается бесчисленным бисером под ногами, скрипя под ветром неловкими боками и попадая в зазоры брусчатки. Юнги отодвигается на свое место резко, закусывая губу и сведя брови к переносице, а рука, будто проживая свою собственную жизнь, перебирает, спускаясь, ворот теплого пальто с пуховой подкладкой, крупные пуговицы с двумя крошечными дырочками и рукав, обшитый щекотящей бахромой. Поверхности и одежда считываются, закрепляются на кончиках чувствительных рецепторов и запоминаются как будто навсегда, откладываясь в подкорку мозга за семь плотных печатей невозврата. — В таком случае, мы сможем помочь друг другу, — неуверенно улыбается Юнги и оставляет ладонь на костяшках, поглаживая выступающие суставы скорее бездумно, чем осознанно. Он чувствует — хотя старался никогда не полагаться на такой недостоверный источник, как сердце и сентиментальность, — что теперь все совсем чуть-чуть, но по-другому. И дело даже не в том, что они оба неполноценные, «калеки», лишенные чего-то человечески- и общественно-необходимого. А в том, как безымянный незнакомец придвигается ближе, надеясь, что делает это беззвучно — ткань настойчиво шуршит о дерево, сдирает тончайший слой отшелушивающейся краски торчащим неровным ворсом, и Мин едва заметно улыбается, сжимая кисть в своей в качестве одобрения. В том, как ненавязчивый, легкий шлейф апельсинов — и где только нашел нормальные в начале марта? — тормозится в носу и заполняет цитрусовым свежим ароматом легкие под завязку. В том, как спокойно и приятно вести себя неестественно, но правильно. Они сидят долго: Юнги не хочется уходить, и он все говорит, заполняет звенящую чужими эмоциями тишину своим охрипшим и усталым голосом, рассказывает о знакомой девушке, с которой буквально на днях говорил о звездах и вымышленных фигурах созвездий, о религиозных мифах Древней Греции и Японии, которые еще помнил с детства или школьных лет, о маринованной свинине, что хотел сегодня пожарить на ужин вместе с рисом и овощами, а сидящий рядом оказывается самым откровенным и честным слушателем — он внутренне возникает и не соглашается с некоторыми высказываниями, мотая головой из стороны в сторону и фамильярно дыша в шею, одобрительно кивает и чуть слышно фыркает, заливаясь хрипящим беззвучным смехом. Мин пробуждается от забвения с первыми закатными лучами — солнце прекращает греть так сильно и плавно скатывается за горизонт и силуэт домов, из воздуха пропадает сам запах тепла и жизни и взамен насыщается парами ночной и вечерней прохлады и влаги, — степенно прощается и поднимается с места, потягиваясь в разные стороны и разминая затекшие мышцы. Сердце чуть заметно сдавливает, и оно будто истошно просит о чем-то, пытаясь перекричать шум тока в сосудах и гул спешащих домой на машинах трудяг, но еще пока слишком рано. Даже если все кажется самым идеальным вариантом. — Тебя как зовут? — напоследок интересуется, позволив себе дружески — как давно у него так не было; такое ощущение, что никогда, — зарыться пальцами в волосы и потрепать по макушке. Незнакомец предпочитает остаться незнакомцем, ластясь к ладони как кот. «Оно не нужно, хен», — мажет губами и беззвучным шепотом на прощание по запястью и счастливо уходит по дорожке в противоположную от Юнги сторону. На самом деле, Мин слышит, как перебираются мелкие камушки под чужими ногами, когда он медленно бредет к себе домой и думает обо всем произошедшем, но виду не подает — позволяет довести себя до подъезда, удостовериться, что дошел в целости и сохранности, и, поддавшись взыгравшему искрящемуся детству, посылает немой воздушный поцелуйчик в темноту с легкой шкодливой улыбкой на губах. Тьма отвечает сдавленным вздохом и быстрыми шагами, в которых отчетливо слышится нервозность и угрюмая решимость — Юнги бы посчитал это опасным, но по телу разливается истома и легкое покалывание в районе горла и сердца; дыхание спирает. Кольцо не своих рук непривычное, обвивается вокруг тела, как одеяло, и мерно укачивает из стороны в сторону под звуки невнятных шагов и бессмысленного шепота в макушку — Мин упирается носом в плечо и судорожно, через горящие огнем легкие насыщается спелыми кисловатыми апельсинами, — а на губах расцветает непонятная режущая счастьем улыбка, от которой уголки глаз начинает щипать. Наверное, так не бывает. Не должно быть так просто, естественно и правильно, но Юнги разрывает на кусочки и склеивает вновь с удвоенной силой, внутреннее неспокойное море швыряет из стороны в сторону и зализывает ранки самостоятельно. Все внутри переворачивается, граничит с крайностями и переливается чаном смешенных чувств в общий котел, который кипит и шипит пеной во все стороны, слабо обжигая. Приятно до невозможности. Мин не приглашает, а незнакомец не просится — они оба неловко мнутся на месте у подъезда, скомкано прощаются — Юнги через силу выдавливает из себя едва слышное «до встречи», а в ответ раздается сиплое дыхание и шуршание волос по пальто во время торопливых кивков, — и расходятся в разные стороны, уже в последний раз. Мин взбегает по лестнице легко и просто, будто окрыленный — из горла рвется веселый задорный смех, он щекочет стенки и голосовые связки, — а весь мир вокруг кажется чуть-чуть светлее. Глупо, конечно, но так приятно и хорошо. Счастье разливается по сосудам и стягивает стенки. Они видятся нечасто, возможно, раза два в неделю, но Юнги терпеливо ждет этих встреч и определяет знакомого незнакомца по одному дыханию, щелку бусинок на запястье, легкому дребезжанию металла в сережке и учащенному дыханию. Расползающейся улыбке. Они сидят на этой же скамеечке, взявшись за руки и интимно склонившись друг к другу, изредка ходят вдвоем по городу — в такие моменты Мин спокоен и уверен, потому что его ведут за руку, тянут на себя и поддерживают, проводят по закрытым недоступным местам, показывают мир с другой стороны. Он знает, ощущает всеми микрочастичками души, что в таком окружении можно чувствовать себя уверенно и не волноваться по пустякам. — Ты мой светлячок, — роняет как-то раз Юнги, улыбаясь и подставляя солнцу чуть похудевшее лицо — вокруг шуршат листья во всей своей красе, а самая ближняя звезда даже не греет — обжигает поцелуями. Вокруг цветет лето, жаркое, горячее. Пахнет зноем и все тем же апельсином, трава под ногами колючая и чуть пружинистая, а влажный воздух от реки щекотит нос, забираясь в самые легкие. Он бы никогда не дошел сюда сам, но парень, как всамделишный светлячок, проводит до все новых и новых мест, открывает интересные локации и нагружает мозг жизнью, пряной и приятной, как вереск. В макушку в ответ упирается горячая щека — наверное, покраснел от смущения, как помидор, — и невнятно, смазано проговариваются целые монологи, длинные тяжелые речи. Мин, к своему стыду, не слушает и не пытается понять, растворяется в движении губ позади, в толике безысходности во всей этой прекрасной атмосфере и объятиях со спины, в которых так приятно нежиться. Любовь как чувство пришла сама. Зашла, не спрашивая, поселилась в маленьком закутке сердца и распустилась апельсиновым деревом, крохотным неуверенным ростком, распределяя вокруг запах цитрусовых. Юнги лелеет тонкостанное деревце, взращивает его внутри себя и безвозмездно орошает тихой неуверенной лаской и накопленной нежностью, спрятанной в закрома души. Он боится и в то же время отчаянно рвется вперед, вверяя неокрепшие ростки в мозолистые ладони. — Как жаль, что я не могу увидеть тебя, твои глаза и закручивающиеся на дне зрачков чувства. Потому что я уверен, они прекрасны. «Как жаль, что я не могу о них тебе рассказать», — считывается губами.