Слишком живой

      Чуткий сон Уильяма был потревожен странными звуками, а может даже просто ощущением, что что-то не так. Открыв глаза, он не сразу сообразил, откуда шел шум. В постели кроме него больше никого не было. Жнец протер глаза и затем взял с тумбочки свои очки — уже привычка. Несмотря на то, что зрение у Уильяма было нормальным, с ними картинка действительно быстрее сложилась воедино.       Трудно было не заметить, что напротив него на полу кто-то сидел, прислонившись спиной к тумбочке. Он прикрывал лицо ладонями, а его хрупкое тело то и дело содрогалось от всхлипываний. — В чем дело? — в недоумении спросил Уильям, положив руку на плечо Грелля.       Тот вздрогнул и резко вернулся в обычное положение, будто сидеть на полу посреди ночи было для него вполне естественным занятием. Попутно он убрал спутанные волосы на одну сторону, вытер слезы, проморгался и только тогда взглянул наконец на Уилла. — А, черт… Я не хотел тебя будить, прости.       Уильям только сильнее напрягся. Он тяжело вздохнул: — Ты объяснишь мне, что случилось?       Грелль в искреннем удивлении глянул на него, словно и не догадываясь, в чем вообще дело. — Ой, да ерунда, о чем ты, — он тихонько усмехнулся.       Уильям вздохнул и, как можно незаметней, возвел глаза к потолку. — Если я спрашиваю, значит это имеет значение, — твердо настоял мужчина.       И через пару мгновений Грелль все же сдался. Он кое-как взобрался на край кровати, взял Уильяма за руку и начал говорить с какой-то потерянной улыбкой на лице. — Ты будешь смеяться. Это все глупости. Но я плачу, потому что мне приснилось кое-что, — он опустил взгляд и сделал паузу, чтобы унять дрожь в голосе. — Мы с тобой сидели на берегу моря. Солнце только-только зашло за горизонт, а огненное небо, почти безоблачное, уже успело окраситься синевой. До ушей доносился ласковый шум прибоя. Морской бриз обдавал наши лица прохладным, влажным воздухом, пропитанным солью. Я уложил голову тебе на колени и завороженно наблюдал за тем, как волны раз за разом набегают на берег и тут же пятятся назад, словно струсив. Ты перебирал мои волосы и смотрел вдаль, будто надеялся заглянуть за горизонт и увидеть спрятавшееся солнце. И знаешь, вокруг нас не только по ощущениям не было никого, но и на самом деле. С одной стороны простерся бескрайний океан, с другой раскинулась нескончаемая пустыня. И за нами не было ни высоких пальм, ни огней мегаполиса; ничего и никого больше. Начинало темнеть, и я перевернулся на спину, глядя на тебя. Прижал твою руку к своей щеке. И ты наклонился, чтобы поцеловать меня… Уилл, — Глаза Грелля враз наполнились слезами, губы сильно подрагивали, голос уже переходил на сдавленный шепот. — Я чувствовал все это так явно, как будто мы действительно были там. И я просто… я очень люблю тебя. Разве могут жнецы чувствовать что-то такое? Скажи, может… Может, это все правда происходило когда-то давно? И, может, я чувствую воспоминаниями?       К концу своего рассказа Грелль уже рыдал в объятиях Уилла. Он вцепился в его спину как напуганный котенок. Для Уильяма чувствовать в руках его содрогающееся тело было просто невыносимо, часто по разным причинам. Во-первых, он привык сохранять холодный рассудок уже не только на работе, но и в свободное время. Разделял не только «личное» и «деловое», но и свою новую жизнь от забытой временем старой. Уилл всегда отчуждался от эмоций и чувств, как отрицательных, так и положительных. Кое-что все-таки переживал внутри — раздражение, стыд, нетерпение, — но отрекался даже от этого, и неспроста. Уилл был убежден, что чувствовать — удел людей, к которым он, как известно, не имел больше прямого отношения. Поэтому с Греллем Уилльяму приходилось тяжко. Уж слишком тот был… живым. Слишком открыто и часто выплескивал все то, что можно назвать чувствами. И иногда даже было интересно: действительно ли он ощущал это, или все происходило по привычке? Иногда он ведь, кажется, переигрывал.       Но была и другая причина, по которой чувствовать, видеть и слышать, как Грелль убивается, казалось трудновыполнимой задачей. Ведь Уильям все же допускал, что он действительно такой, живой. И было не по себе от мысли, каким испытаниям подвергалась психика жнеца, чувствующего как человек. Разве что лишенный сострадания к жизням настоящих людей, так что, почти как.       Уилл не заметил, как всхлипы стихли. Он рискнул медленно опустить руки, чтобы взглянуть в лицо Грелля. Выражение его было крайне неопределенным. — Воды? — поинтересовался Уильям, пытаясь разгадать его эмоции. — Вина? Крови лондонских девственниц? — Ох, кто-то учится шутить? — Грелль всплеснув руками, изображая удивление. — Плохая попытка. — Годы тренировок научили терпеть тебя. И шутить обязательно научат. — Уилл посерьезнел. — И к тому же, ты улыбаешься. — Зануда.       Грелль плюхнулся на кровать и отвернулся, чтобы Уильям не заметил еще шире расплывшуюся улыбку. Тот, тем временем, сел у изголовья кровати, подложив под спину подушку. — Все еще улыбаешься, — снова сухая констатация факта.       После этого Уиллу в лицо прилетела подушка. Очки повисли набекрень, и Грелля очень развеселила его привычная невозмутимость при таком нелепом виде. Он положил ту подушку на место и снова улегся. — Вот новенькие прибудут, и снова буду бесить тебя со всей своей страшной силой, — жнец хихикнул и тогда уже в его лицо впечатали подушку, однако приглушенный смех все равно доносился до ушей Уильяма. — Ты, главное, не опаздывай, — и он отвернулся, натянув на себя одеяло.