Страшная тайна

Джен
PG-13
Завершён
29
автор
Размер:
4 страницы, 1 часть
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
29 Нравится 6 Отзывы 2 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
В каждом доме есть вещица, которая понятна только его хозяевам: уродливая ваза, подаренная дальней родственницей, скрипучее кресло, раздражающий пейзаж с домиками… Личные вещи. О них можно задавать вопросы, но это не означает, что владелец добровольно расскажет об их истинном смысле и причинах появления в жилище. На ответ будет влиять настроение и, скорее всего, не всегда хорошее. Возможно, мир музыки даже отдаленно не напоминает что-либо из перечисленного выше, а уж тем более не может вызвать у ума творческого ассоциации с хоть одним предметом быта, но все же личное на этом поприще всегда идет рука об руку с общественным. И никто из великих умов не застрахован понять это в самый неподходящий момент. Как, например, в один прекрасный день понял небезызвестный венский композитор. И не без последствий… Моцарт бегает от Сальери. Всякий раз, когда видит того издали, отводит взгляд. Нервно осматривается по сторонам, прихватывает со стола партитуры и бежит в сторону. Который день не желает оставаться с капельмейстером тет-а-тет. Сальери же хмурит брови. Всякий раз, когда видит дерганные движения Моцарта издали, делает широкие шаги к тому навстречу, пытаясь ухватить за краешек камзола. И не успевает. Великий композитор растворяется серди толпы придворных быстрее, чем звук его раздражающего смеха в воздухе. Пересуды не прекращаются. Так продолжается уже долгое время. Неловкие фразы, случайные взгляды, обращенные друг к другу, режут обоих, как холод зимней вьюги. В редкие секунды, когда один из них не знает, что другой смотрит на него, кажется, что у наблюдателя сейчас навернутся на глаза слезы. Любой посторонний скажет, что такая эмоция вызвана завистью. Или, хуже того, — давней враждой, но все иначе. Сальери всегда улыбался при появлении Моцарта. Тот же всегда радовался и забывал обо всем мире и о каждом человеке в комнате, когда замечал в ней своего друга. Каждый раз им было что обсудить, спросить совета, обменяться мнениями, похвастаться достижениями. Время останавливалось в этот момент. Беседы, наполненные искренним вдохновением, пониманием скрытого смысла созданных произведений, наполняли все проведенные вместе часы. Работа театра увлекала обоих. И пускай друзьям фортуна улыбалась по-разному, это не было препятствием в общении. Отходя к окну с пониманием того, что это уже в прошлом, капельмейстер грустно вздыхает. Краснея; как можно тише возмущается, чтобы никто не услышал: — Да полно-те… Моцарт тем временем все так же быстро бежит сломя голову, словно скрываясь от обвинений в убийстве человека. В голове проносится только одно: «Когда же вы поймете. Я…» — последние слова признаний отдаются лишь болью в груди; не хотят появляться в мыслях. Они прячутся, как застенчивая фройляйн за занавеской с тихими смешками. Амадеус и сам смущен до крайности. Стоит ему только вспомнить лицо Антонио, как ноги тут же выбирают направление в сторону дома. Стыд жжет его изнутри даже в тот момент, когда он садится за домашний клавесин и, стараясь не сталкиваться с Констанс взглядом, занимается работой. Он не знает того, что, находясь в совсем другом здании, но все в той же Вене, словно ощущая его мучения, Сальери вторит той же самой мысли, стараясь не смотреть на Терезию, тихим: «Так и я тоже». Отчаяние в эти секунды разрывает душу. Одно отчаяние на двоих. Ведь всему виной любовь. Неправильная, богопротивная, запретная… От которой сводит сводит зубы; о которой нельзя говорить вслух; которая является лихорадкой, мучащей днями и ночами; подобно мелодии стремится ввысь и не желает принять паузы… Не дает спокойно вдохнуть. Слепит глаза и выжигает сердце. Скрывать такую всепоглощающую страсть невозможно. И труднее с каждым часом. Сегодня Сальери решился. Готовился к этому более месяца, продумывая каждый свой шаг. Он пропускал мимо ушей пожелания Иосифа II, чуть ли не зло отмахивался от причитаний Орсини-Розенберга, почти скрипел зубами, когда вдруг от него что-то понадобилось ван Свитену. В эти секунды, подобно шпиону, старался как можно меньше обращать внимания на бледного-бледного Моцарта. Тот выглядел изнеможенным; круги под глазами выдавали отнюдь не бессонницу… Видеть его таким больно. Антонио искренне боялся, что Амадей не выдержит и сейчас, а потом в какой-то момент, заметив хоть одно неверное движение, убежит. Ожидание убивало мучительнее сильнодействующего яда… Не к лицу придворному капельмейстеру изображать охотника, прячась за занавеской, но иного пути нет. Кто-то обязан прекратить безумие, накрывшее с головой обоих, выразившееся всего в одном разговоре, который, не успев толком состояться, был тут же окончен бегством. Все так просто, на самом деле… Один шажок из тени и тут же — удивленный полукрик от испуга. Со стороны — детская игра, в которой (вот незадача) два взрослых человека делят игрушку. И хорошо, что дележка проходит без свидетелей. — Герр Сальери, пустите меня! — ухваченный за партитуру творец краснеет и тянет на себя бумаги так, словно его хотят ограбить. Прекрасно зная, что без своих сокровищ Амадей никуда не денется (все же нотные листы стоят денег, которых у коллеги никогда не было), названный герр настойчивее тянет заветную папочку на себя. — Моцарт! Моцаа-арт! — взволнованно звал он, — Успокойтесь! Давайте просто признаем то, что понятно без лишних слов! — Не стоит, — чуть ли ни обиженно протестовал Амадей, все еще пытаясь отвоевать свои листы обратно. — Ваш ответ мне был понятен… Сальери чуть не поперхнулся отчаянным криком: — Если я был бескрайне удивлен вашим предпочтениям, это еще не значит, что я вас осуждаю! Папка, до этого служившая канатом, упала на пол. Амадей замер в удивлении, почти с неверием смотря на человека напротив. Сальери же был готов поклясться в этот момент: если б не абсолютная темнота того помещения, где он настиг великого композитора ценой нечеловеческих усилий, можно было бы рассмотреть, как у того дрожат губы. Реакция прозвучала неровно, словно произведение выпускника-второгодки без особого музыкального чутья; трудно было узнать в таком хриплом тоне знаменитого на всю округу придворного хама. — Правда? Антонио, грустно вздохнув, сделал последний шаг навстречу. Прошептал чуть слышно. — Правда. Они смотрели друг на друга так, словно не виделись десять лет. У обоих в груди роилось чувство, близкое к восторгу. Наконец-то тайное стало явным. Улыбки почти против воли растянули губы обоих. Тишина, такая привычная за дни размолвки стихия, прервалась просьбой придворного капельмейстера. — Повторите то, что сказали мне, мой друг. Моцарт зажмурился на мгновение. Выдохнул. После выложил все, что копил в себе долгие годы, одним махом; плюя на все запреты, которые насильно и, большей частью успешно, на протяжении всей жизни вбивал в голову отец. — Я ненавижу оперы, Сальери! Все мои концерты вызывают у меня тошноту! Капельмейстер, кивая, будто бы своим собственным мыслям, улыбнулся шире. — Это первый шаг… Продолжайте. Радостно и еще раз, почти судорожно, вдохнув, Амадей громыхнул следующие проклятия, которые разносились по пустом помещению, как звук только что оборванной струны. Увертюра пройдена. — Каждая нота, записанная на лист, кривит мои губы в презрительной усмешке… — на этих словах он слегка замялся и, нервно хохотнув, добавил: — Не хуже вашей! Сальери чуть поджал губы и сощурился, погрозив Моцарту пальцем. Он смотрел в его смеющиеся глаза пристально, зная, что тот высказал не все свои соображения. — И последняя часть? Тут Моцарт спрятал лицо в ладонях и начал шептать очень тихо. Сальери мог бы и возмущаться, но смех его уже душил. — Больше всего на свете… — плаксиво начал Амадей. — Ну? — так же грустно вторил ему Сальери. Моцарт даже всхлипнул для полноты признания. — Больше всего на этом свете. Клянусь, я люблю… — Любите? — чуть ли ни нежно проговорил Антонио, давясь смешками. — Шансон! — громко признался великий композитор, вскидывая руки. Братские объятия после взаимных признаний прерывались чуть ли не слезами. Цепляясь друг за друга, они почти кружили в квадратах вальса. Мысленно каждый пообещал себе, что ни одна живая душа об этом не узнает. Ни Гайдн, ни Бетховен… НИКТО. — Я люблю только его… — одновременно тихо произносили оба, прикрыв глаза. Привалившись друг к другу щеками, замерли; стояли на месте так, словно их накрыла лавина снега. Холода не чувствовалось, ведь под сугробом их было двое. Каждый в эти секунды напевал пошлый мотивчик, который слышал от гуляк в кабаке. И это было истинным наслаждением для обоих. Нотные листы валялись на полу в изумлении.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.