Надежда

В полной темноте отключенных автоматических лампочек пахло аппетитно поджаренным мясом. Запах был хорошо знаком Глебу: так пахли котлеты, приготовленные на ужин матерью, шашлык на даче у бывшего друга-однокашки и кишки, разлетевшиеся в разные стороны от неудачливого сослуживца, споткнувшегося на растяжке. Мать умерла ещё до того, как он пошёл на контракт, друг оказался той ещё сволочью, а вот кишки остались. Таран усмехнулся. Должно же в жизни быть хоть что-то постоянное. Темнота не думала пугливо отползать от света динамо фонаря. Его световой путь был короток и узок, и стоило Глебу посветить вглубь туннеля, как луч поглощал мрак. Мерный жужжащий звук работающей машинки прерывался только стуком падения конденсируемых капель. Стонов раненных слышно не было. Оно и понятно. Обгоревшие тушки стонать уже не могли. Он решился выйти в туннель только спустя двенадцать часов после того, как ядерная боеголовка накрыла собой с детства знакомый Питер. Дымящиеся кучки подтверждали, что осторожность была соблюдена не зря. Контактный рельс догадались отключить далеко не сразу. Таран не стал скрупулёзно подсчитывать, какой нагоняй получат военные за жертвы среди гражданского населения. Понимание того, что никакого после не будет, пришло в первые полчаса после взрыва. Никто не будет их вытаскивать. Спасателей не будет. Пожарных не будет. Военных не будет. Никого больше нет. Была надежда. Может быть, ради этой надежды он и жил. Ради этой надежды и шёл. В его распоряжении было десять километров по синей ветке вверх, ещё полтора по зелёной — к Маяковской. И с каждым пройденным километром становилось страшнее. С каждым пройденным километром понимание того, что шанс на то, что она осталась в вагоне, что она вообще уже спустилась в метро, а не заболталась привычно на выходе из офиса с секретаршей Анечкой малы катастрофически. Но пройти стоило. Пройти, чтобы знать наверняка, чтобы не жалеть, что ничего не сделал. Чтобы не гадать. Видишь цель — иди к цели. В обычный день да по поверхности неспешная прогулка заняла бы часа два с половиной. Сейчас же он шёл, по внутреннему ощущению, четвёртый час. Половина пути была преодолена, половина шансов — потеряна. Таран не особенно дружил с высшей математикой, не вникал в теорию вероятности, но прекрасно знал привычки Оксаны. И если верить чутью, а в своё чутьё Таран верил, иначе не вернулся бы из лживо мирной днём Ичкерии, его девчонка в божьекоровкином платье, если и спустилась уже в метро, то запаниковала и осталась теперь ещё одной остывающей кучкой мяса, костей и требухи. Ни в одном из попавшихся ему на пути составов её не было, но сразу в нескольких отвечали, что подобная попутчица была. Именно разнящиеся показания помогли унять внезапно поднявшуюся тахикардию и отогнать от ушей поднимающийся шум. Паника — первый враг. Этот постулат был накрепко вбит пятью годами засад и тонких горных проходок. Запаникуешь — ты труп. Таран, несмотря ни на что, быть трупом не хотел. Больше всего раздражала не уставшая от бесконечных нажатий на ручку фонаря, не его жужжание, а выжившие, несмотря на внятные объяснение временами начинавшие тянуться за ним. Играли ли роль форменные штаны, которые вообще-то носил каждый второй, или общий уверенный вид, но вместо того, чтобы идти в указанном направлении, часть истерящих личностей двигала вслед за ним. — Я не знаю, что там. Идите в ту сторону. На Фрунзу. Я не был ещё на Техноложке. Однако это не помогало. Не помогало и угрюмое молчание, и стояние у очередного трупа в попытке рассмотреть в обрывке чудом уцелевшей одежды знакомый узор. Каждый раз, когда на очередной станции обнаруживались выжившие и его последователи примыкали к ним, Глеб облегчённо выдыхал. В напряжённой тишине туннеле он чувствовал себя гораздо лучше, чем в окружении всхлипов, рыданий и криков. Но если на станциях было подобие безопасности — наводили порядок люди в полицейской форме, мелькали работники метрополитена, то в туннелях творилось нечто непередаваемой. В двух шагах от платформы во тьму начинался ад. Темнотой пользовались, чтобы заполучить желаемое. Агрессивные мальчишки мордовали друг друга, трое пользовали не подающее признаков жизни женское тело. Они были так увлечены, что даже не заметили, как подошёл Глеб. Ему приходилось убивать людей, но на гражданке — никогда. Всё когда-то бывает впервые. Точный удар тяжёлым фонарём в висок отправил туда, куда попадают насильники после смерти, первого. Со вторым и третьем пришлось повозиться, впрочем они так закатывали глаза от возможности присунуть ещё тёплому телу, что секунды, в которые могли бы спастись, просто упустили. — Никто просто так не давал, ублюдки? Дать ему ответ было некому. Пульса у незнакомки в лимонной блузе не было. Таран заботливо натянул на её ноги порванные узкие джинсы, валяющиеся рядом, и продолжил путь. Иногда, когда ему попадался перевёрнутый и опрокинутый вагон, ему приходилось опускаться на пол и ползти вперёд. Касания рельсов вызывало идиотские ассоциации с осмотром у врача, когда холодный стетоскоп вызывает по коже дрожь. Пахло гнилью и плесенью, как и должно было бы пахнуть под землёй на глубине в сорок метров. Ничего неестественного, ничего неожиданного, ничего приятного. После всё равно приходилось забираться вверх и осматривать внутренности хотя бы крайних вагонов. Осмотреть те, что ехали в середине, возможным не представлялись. Впрочем, судя по доносящейся из них тишине, живых там не было. Контактное электричество нашло проводника для того, чтобы превратить опрокинутый состав в гроб на колёсах. В других случаях, чтобы протиснуться мимо вставших посреди перегонов вагонов, ему приходилось вплотную вжиматься в стенку и двигаться боком. Этот метод, в отличие от другого, позволял без дополнительных усилий убедиться, что внутри её нет. Возле таких вагонов сгоревших туш было больше всего — пассажиры уставали ждать помощи, пассажиры вылезали из окон на встречу мгновенной и благостной смерти. Таран не знал, считать их везунчиками или же неудачниками. А чуйка его подвела. Она сидела в очередном полупустом вагоне на перегоне между Техноложкой и Сенной. Пахло страхом и экскрементами. А у неё тушь на половину лица размазалась. И салфетки из сумки не помогли. Ну, или она о них просто не вспомнила. Вообще-то, Таран не плакал. Вообще-то, Таран просто не умел плакать. Так что щиплющая влага в глазах ему показалась, как и горячие дорожки на щеках. Потому что Таран не умел плакать. Да и прошло наваждение через какую-то долю секунды. Так что — не было. Совсем не было. Его увидели и, как он привык уже за сегодняшний долгий день, приняли за спасателя. Но сухого анамнеза с отправлением на ближайшую станцию не вышло. Крики были привычны и от других, слышенных ранее, не отличались. «Почему Вы один?! Где спецтехника?! Что вообще происходит?! Где Вы вообще шлялись?! Тут женщина вылезла, она вообще поджарилась! У меня дочь с ума сходит! Он не дышит, Вы слышите, он не дышит?!». Глеб не мог подобрать нужных слов. Глеб смотрел на Оксану, отгороженную от него толпой, подобравшую ноги на сиденье, уложившую подбородок на колени. Оксану в божьекоровкином платье. — Я сейчас, Ксан. Посиди там, — он махнул ей рукой, и, увидев лёгкий кивок в ответ, успокоился окончательно. Видишь цель — иди к цели. Лицо девчонки в божьекоровкином платье было серым от слабого аварийного освещения. — Вылезайте по одному. Это уже безопасно. Идите к Техноложке, так ближе. Вам всё объяснят. Они покидали вагон почти пятнадцать минут, перекочёвывая в темноту — Таран позволял руке хоть немного отдохнуть и фонарь не горел. Со временем глаза привыкали, и отсветов вполне хватало, чтобы разглядеть рельсы. Наконец, поток выживших иссяк. Она ждала его, как и обещала. Кроме неё в вагоне оставался труп мужчины пятидесяти лет. Тарану хотелось думать, что Ксана думает, что он уснул. — Иди ко мне. Я помогу спуститься. То ли от шока, то ли ещё от чего-то такого же, она молча послушалась. Чудом оставшиеся после потока выживших в окне осколки он выбил фонарём. Подумав, накинул на него куртку, чтобы микрочастицы не впились ей в кожу. Она встала на сиденье и высунула тело по плечи в проём без его команды. Вытянуть лёгкую девушку и опустить ногами на пол труда не составило. Она, в отличие от него, даже смогла повернуться лицом к Техноложке. Его куртку Оксана стянула с окна и перекинула себе через плечо, предусмотрительно перевернув стороной, на которой стекла не могло быть даже гипотетически. Только сейчас Глеб понял, как сильно устал за день. — Нам сейчас идти, Ксан. Долго идти. Прости, я не смогу тебя понести. Руки должны быть свободными. Но всё будет хорошо. Ты меня поняла? Она кивнула. Послушно выбралась за ним, засеменила по рельсам на каблуках, не всхлипывая, не охая, когда, в очередной раз оступившись, она взмахивала руками, чтобы удержать равновесие. Глеб этого не видел, но слышал прекрасно — звуки её шагов прерывались мерно жужжащим фонариком. Оксану вырвало возле первой же уже не дымящейся кучкой. Он подошёл, он помог устоять, крепко держа за плечи. Таран помнил, как сам был таким же. Только очень давно. Существующая в качестве молчаливого правила мысль в момент, когда Ксана блевала желчью возле трупа, оформилась окончательно. Такой, как он, она не станет. Нервный смех не застал его врасплох, как не застали и слёзы. Рука стыдливо загорелась от нанесённой ей пощёчины. Стыдно бить женщин. Но так — так можно. — С тобой этого не случится, ты поняла? Я не позволю. Ты будешь жить. Просто слушай меня. И всё. От тебя больше ничего не требуется, но, чёрт, Ксана, почему каблуки?! Мы же в парк собирались, ну, Ксан?.. Сорвался. Понял свою ошибку, прижал к себе, медленно гладя по плечам. — Прости. Прости, сейчас мы придём, и всё кончится, ты поняла? Она кивнула, с запозданием отвечая на вопрос, носивший исключительно риторический характер: — Они красивые… С потолка медленно капал конденсированный воздух. — Конечно, родная. Красивые. Сейчас мы придём, и ты ляжешь. Впереди оставалось около восьми километров. В светлых перегонах у перронов он нарушал свои же слова, и нёс её на руках, пока они не наткнулись на очередных ублюдков. Смерть пришла к ним быстро и внезапно — за пару часов отсутствия контроля они слишком привыкли к безнаказанности. — Ксан, открывай глаза. Они больше не… — он не закончил. Он не знал, как закончить, как не испугать Оксану, что вообще нужно сказать, — Ксан, ты знаешь, я такой везучий. Ударь оно на пятнадцать минут раньше или позже… Нет, не надо об этом. Ксан, ну ты чего, ну Ксан? Она плакала, прижавшись к стене. Глеба трясло, руку сводило в судороге, окровавленный фонарь молчал. Они дошли до тайной двери между Московской и Папой спустя четыре часа, и, когда Оксана разрыдалась в очередной раз, он не стал ей мешать. Она сидела на кровати, и он растирал её раздутые от напряжения и мозолей ноги. Она ойкала, перестав наконец плакать, зато начав смущаться, и он знал, что теперь-то уж точно всё будет хорошо. Самого страшного не случилось. — Ксан, давай поедим? У меня консервы есть. И хлеб. Будешь скумбрию? Теперь они были дома.