Жалкий

Внутренний голос говорит Нишики, что он жалок. Он шепчет одни и те же слова, потом кричит, надрываясь, и снова переходит на зловещий шёпот. Нишики хочет вырвать эту враждебную силу, но внутри нет никого и ничего, кроме его презрения к себе самому. Нишики проглатывает кровавый сгусток; он давится собственной кровью, хотя рождён для того, чтобы чувствовать во рту вкус чужой, человеческой плоти. Он так и не успел добраться до неё, не получил ни одного заветного кусочка; его отстранили, оттолкнули, оттеснили. Его отбросили в сторону другие, более сильные, наглые новички и озлобившиеся старожилы, никто не обратил внимания на его яростные атаки. Как это могло случиться с ним? Он всегда справлялся один. Он всегда мог дать отпор. Кому угодно. В любое время. Легко. Ему нужно мясо, чтобы восстановить силы, но сил недостаточно, чтобы заполучить еду, и это замкнутый круг. Ты никогда не разомкнёшь его и умрёшь истощённый, ничтожный, и «голуби» будут насмехаться над тобой, и вырвут твой кагуне, и будут убивать им твоих сородичей, которые не помогли тебе выжить. Нишики плетётся домой по ночным улицам, зажимая ладонью рану на животе; та пульсирует горячим вулканом, извергающим кровь. Маленькая чёрная дыра в его теле, высасывающая жизнь. Жалкую жизнь, добавляет голос. Жалкую, жалкую жизнь. Проиграть так позорно в своём же районе, в своих угодьях, какому-то новичку — это худшее, что могло с ним случиться, такое унижение не снилось ему и в страшном сне. Хотя Нишики, конечно, снились и куда более страшные сны.

***

Нишики почти не удивлён тому, что попался второй раз. Что несколько ублюдков, которых ещё недавно он раскидал бы в одиночку, теперь пинают его ногами в каком-то грязном закоулке. Это закон их жизни: слабеющий продолжает слабеть, если не происходит чуда, и в конце концов погибает. Можно сказать — обращается в прах, но такие, как они, не гниют в земле — их тела съедают почти свежими. Если Нишики тоже захотят съесть, он постарается стать костью в чужом горле. Чёртов Канеки. Чёртова Тоука. Чёртовы все, кто унизил его. Жалок, жалок, только и можешь, что винить других в своей слабости. Чей-то ботинок бьёт его в подбородок, заставляет больно запрокинуть голову. Его рот снова полон крови, и на этот раз он проглатывает её почти с жадностью — что, если это поможет ему, хотя бы самую малость? Разве гулю пристало так часто проигрывать? Разве он должен постоянно испытывать боль, закрывать лицо руками, корчиться, поджимая колени к груди? Он вновь плетётся домой растерзанный и нелепо спасённый тем, кого не желал видеть, непрошеная помощь мучает его — он не хотел принимать её, нет, не хотел, лучше бы он умер. Лучше умереть, чем смотреть на себя такого: лицо распухло от синяков, одежда в подножной грязи. Каждая новая рана делает его всё более жалким, а Нишики уже не помнит, сколько на нём этих ран. Он бредёт, жаждущий человеческой плоти, в дом, где его ждёт человек. Это немыслимо, глупо и очень смешно, и сам ты смешон.

***

Гули не могут водиться с людьми, это унизительно. Всё, что ты делаешь, — унизительно. Кими что-то говорит, поток бессмысленных слов, и её руки снуют над телом Нишики, пытаются сорвать с ран прилипшую, впёкшуюся в них одежду, прикасается к ним мокрой тряпкой, и это почему-то чертовски больно, почти так же больно, как чужой удар. Нишики чудится, что Кими специально старается сделать как можно больнее, словно она уже догадалась, что он гуль, и хочет отомстить за весь человеческий род. Он огрызается и шипит, вертится на кровати, стараясь отползти в сторону, а Кими изливает на него поток успокаивающих слов, таких бессмысленных и натужных, что Нишики хочется зажать уши ладонями. Но его руки кажутся налившимися свинцом, нет, куда более тяжёлым металлом, каким-нибудь осмием — ему не пошевелить даже пальцем. Человеческая девушка с лёгкостью может победить его сейчас — жалкий, жалкий… Человеческая девушка жалеет его — самый жалкий на свете. Кими проводит кончиками пальцев по его щеке, и Нишики даже не пытается отстраниться — ниже падать некуда, так почему бы не наплевать на всё и не насладиться? Что? Что ты только что сказал? Всё верно. Люди есть пища для таких, как он. Нишики на грани смерти, он не может позволить себе забывать. Он садится и хватает Кими за плечи, это движение кажется ему титаническими усилием, предсмертным рывком. Так хищник тратит последние силы на бросок за жертвой, потому что иначе ему всё равно грозит голодная смерть. Кими улыбается и придвигается ближе, и это ужасно неправильно, потому что люди должны убегать, мчаться прочь со всех ног, едва завидев какуган — чёрную склеру с сияющей красным радужкой. Даже девчонка тебя не боится, вот до чего ты ослаб. Вот до чего ты довёл своё тело тем, что однажды не дал отпор. За слабость, показанную единожды, ты будешь расплачиваться до конца своих дней. Впрочем, конец скоро настанет, за это можешь не беспокоиться. Кими снова гладит его по голове, ласкает пальцами перепачканные в крови пряди волос, и Нишики отступает. Он подавляет себя невероятным усилием, схлёстывается в битве со своим кровожадным двойником, и впервые за очень долгое время чувствует себя победителем. Но внутренний голос продолжает твердить, что он проиграл.

***

Он не просто не убивает Кими, но отправляется за ней, чтобы спасти, и внутренний голос упорно молчит. Наверное, у него просто нет подходящих слов, что высказать своё презрение. Люди никогда не спасают гулей, и потому гули не должны помогать людям. И всё-таки Кими пыталась спасти его, неумело перевязывая кровоточащие раны своими дрожавшими пальцами. Исключение, неуверенно подсказал внутренний голос. Оно ничуть не меняет общей картины. Но почему бы Нишики тоже не стать исключе… Жалкий, жалкий, жалкий — голос прерывает его торопливо, почти лихорадочно, как будто опасаясь чего-то. Как будто стараясь чего-то не допустить. Неужели с тебя не хватит всех этих увечий? Неужели тебе не надоело быть грушей для битья? Нишики надоело, ужасно надоело; он не может ни побежать, ни прыгнуть, едва волочит ноги и наблюдает за чужой битвой, сидя в стороне, потому что только помешает, если попытается помочь. Если бы Кими погладила его по голове — кто знает, может быть, это придало бы ему сил. Но Кими не может подойти. Она связана. Она заложник. Она — небольшой перекус для чужого поганого желудка. И Нишики вдруг понимает, что всё ещё может бегать и прыгать, если так нужно, если у него нет другого выбора. Он кидается на врага, и враг отшвыривает его в сторону с поразительной лёгкостью, но голос почему-то не больше не повторяет, что Нишики жалок, что он позор для своего рода. Так странно — почему он вдруг замолчал? Неужели решил, что Нишики просто-напросто безнадёжен? Нишики некогда рассуждать. Он прижимает Кими к стене, и направленные в неё острия врезаются ему в спину, рвут кожу и мышцы, вонзаются между рёбер. Боль кажется такой далёкой, словно ранен не он, а кто-то совсем другой; и новые увечья больше не волнуют его, и осточертевший внутренний голос робко шепчет, что, может быть, он не так уж и жалок, как могло показаться на первый взгляд.