Не так страшен чёрт, как его малюют

Случай на Гревской площади, произошедший уже после того, как король увёз из Парижа Квазимодо, иначе как промыслом Божьим не называли. Клод Фролло, приняв некоторое участие в событиях, невольно задумался о том, что ничего могло бы и не быть, если б он не прекратил выслеживать цыганку после неудавшегося похищения или предоставил действовать Шармолю. Разрозненные звенья, не встретив препятствий, соединились в единую цепь. Дело было так. Плясунья Эсмеральда, закончив выступление, свернула узорчатый ковёр и собралась покинуть площадь, когда её буквально пригвоздил к месту вопль, полный неистовой ярости. — Будь ты проклята навеки, египетская саранча! Воровка детей! Гори, ведьма! То кричала затворница Роландовой башни, сестра Гудула, вретишница. Все знали, что вот уже пятнадцать лет она заточена в келье, питается подаянием, молится и проклинает цыганское племя на все лады. Солдаты ночного дозора уверяли, что отшельница не унимается и с наступлением темноты, частенько они слышали доносящиеся из её норы стенания. Оставалось загадкой, когда же она спит и спит ли вообще. Особенно же Гудула невзлюбила молодую цыганку с козочкой. Эсмеральда оставляла нападки без ответа, только вздрагивала и хмурила брови, когда визжащий, как пила, голос Гудулы предрекал ей то адский костёр, то виселицу. Но на сей раз девушка не сдержалась. Доведённая ли до отчаяния изменой возлюбленного Феба, ободрённая ли исчезновением с горизонта страшного священника, просто ли исчерпалось её терпение, но цыганка подошла к окошку, забранному решёткой, и дрожащим голосом спросила: — За что вы ненавидите меня? Что я вам сделала? Крысиная нора, источающая смрадный запах, сразу ожила. Существо, заключённое в её мрачных недрах, зашуршало, заметалось, засуетилось, исходя неистовством потревоженной волчицы. Если бы не прутья в виде чёрного креста, закрывавшие единственное сообщающее отшельницу с миром отверстие, она бы, наверное, выскочила и растерзала молодую цыганку. — Что ты мне сделала? Что ты мне сделала?! Ты ещё спрашиваешь, тварь! Ребёнок! Ребёнок был у меня! — хрипела Гудула, кружа по келье. — Моя девочка, моя крошка Агнеса! Цыганки украли её, выпили её кровь, сожрали на своём дьявольском шабаше! Где моё дитя, ведьма?! Ты живёшь, а она лежит в холодной земле! — Увы, — грустно вздохнула Эсмеральда, ласково гладя жавшуюся к ногам Джали. Цыганке сделалось страшно, но в то же время и жаль обезумевшую старуху, поэтому она не уходила от башни. — В чём же моя вина? Ведь я, когда случилось несчастье с вашей малюткой, ещё даже не родилась. Вретишница придерживалась иного мнения, изменить которое не могли никакие доводы. — О нет! — взвыла она, потрясая костлявыми руками. — Ты тогда уже появилась на свет, моей Агнесе исполнилось бы сейчас столько же лет, сколько тебе. Гудула метнулась к оконцу, вцепилась в прутья. Её худое, едва прикрытое рубищем тело, сотрясалось от негодования, седые космы растрепались по плечам. Цыганка отпрянула. Народ на площади притих, издалека наблюдая за разыгрывающейся драмой, колеблясь — чью сторону принять. — Мне жаль, — тихо произнесла Эсмеральда. — Вы лишились дочери, а я не знаю своих родителей. — Что мне твои родители? Верни мне дочь, ведьма! — захохотала отшельница. — Башмачок — вот всё, что от неё осталось, — внезапно голос её дрогнул, в глазах сверкнула надежда. — Ты знаешь, где найти второй, цыганка? Пятнадцать лет я ищу его, пятнадцать лет молюсь, стоя коленями на камнях. Я превратилась в старуху, а ведь мне нет и сорока, но пусть я сгнию заживо, только бы вернуть мою дочь! Вретишница бережно вытащила из-за пазухи крохотный, расшитый шёлком башмачок. Этот многократно политый слезами предмет единственный не вызывал в ней неприязни ко всему сущему. Гудула нежно поцеловала башмачок и на подрагивающей ладони, просунув руку в оконце, продемонстрировала своё сокровище цыганке. Эсмеральда побледнела, пошатнулась, затрепетала, точно осина на ветру. — Башмачок! — забормотала она, объятая величайшим волнением. — Боже мой, Боже! Да, да, я знаю, где отыскать второй! Девушка схватилась за висевшую на шее ладанку и… извлекла оттуда детский башмачок, точь-в-точь такой же, как тот, что остался затворнице на память об Агнесе. Несомненно, он приходился ему парой и пятнадцать лет назад красовался на ножке похищенного ребёнка. Гревскую площадь, переполошив зрителей, огласил дивный клич рвавшейся наружу радости: — Дочь моя! — Матушка! Матушка! — вторила цыганка. Затворница, чей гнев моментально сменился горячайшей любовью, взялась за прутья, мешавшие обнять дочь, трясла их, что было сил, но те не поддавались. Тогда она схватила камень, служивший ей изголовьем, и принялась выбивать решётку. Стоял скрежет, летели искры, прутья изогнулись, но крепко держались в пазах. Тогда доброхоты из толпы, сообразив, в чём дело, в несколько пар рук налегли на преграду. Благодаря их усилиям вскоре мать заключила неожиданно обретённое дитя в объятия. Затворница и девушка, сопровождаемые толпой, пришли к собору Богоматери. Клод Фролло, выйдя им навстречу, выслушал из уст Гудулы сбивчивый рассказ: — Чудо! Господь явил чудо, отец Фролло! Моё имя Пакетта Шантфлери, я была публичной женщиной и имела дочку. Цыганки украли её у меня и вот через пятнадцать лет она вернулась, моя крошка Агнеса! Господь сжалился над слезами бедной матери! Поражённый священник, стараясь не смотреть на пунцовую от переживаний Эсмеральду, распорядился выделить матери с дочерью келью, предназначенную для ищущих убежища. Добрые люди, прослышавшие о преображении уличной плясуньи, принесли к вратам храма одежду, обувь, пищу — словом, всё, что могло понадобиться двум бесприютным женщинам, не имеющим ни единого су за душой. Фролло повелел причетнику отнести пожертвования постоялицам. Сам он в тот день долго молился, а с наступлением сумерек прокрался к заветной келье. Прижавшись к стене, впитывая горячечным телом холод камня, Клод слушал болтовню матери и дочери, то и дело прерывающуюся всхлипами, объятиями и счастливыми восклицаниями. Архидьякон мог войти, спросив для виду, как устроились постоялицы и не требуется ли им помощь, но так и не вошёл. — Если бы я тогда не остановился, — перекрестился Клод, — они бы не встретились. Благодарю Тебя, милосердный Отче! Содрогаясь, шепча молитву, он вернулся к себе. Пакетта и Агнеса Шантфлери, а также козочка Джали, прожили в соборе несколько дней. Затем, собрав нехитрые пожитки, ушли восвояси. Клод не желал знать, куда направилась та, из-за которой он чуть не погубил свою душу. Он огромным усилием удержался, чтобы не скатиться в ту пропасть, куда прежде старательно ввергал себя. Эсмеральда навсегда исчезла из его жизни. Он при всём желании не смог бы отыскать её. Потеряв и цыганку, и Квазимодо, Фролло вдруг остро ощутил собственное одиночество. У него по-прежнему оставался брат, беспутный школяр Жеан, посвящающий дни и ночи кутежам с дружками, у него оставались книги, наука, но ничто не радовало его. Клод любил брата, но брат не любил его. Все деньги, которые Жеан получал от него, спускались на выпивку и доступных красоток. В конце концов, Клод, скрепя сердце, решил перекрыть финансовый источник, о чём и объявил Жеану, явившемуся за очередной подачкой. Обманутый в лучших надеждах проситель увещевал, льстил, угрожал — брат оставался неумолим. Тогда белокурый бесёнок прибег к последнему, самому надёжному средству. — Братец мой, отлучая меня от своего кошелька, вы толкаете меня к кошелькам чужим! — провозгласил он, дерзко тряхнув головой. — Мне давно уж сделали выгодное предложение и, коли вы не дадите мне денег, в которых я крайне нуждаюсь, я стану бродягой. Высказавшись, Жеан подбросил в воздух свою шапочку, поймал её на лету и снова водрузил на голову, лихо заломив. Так, видимо, он демонстрировал готовность стать подданным королевства Арго. Архидьякон скрипнул зубами. Он словно прозрел, увидев, насколько глубоко порок пустил корни в сердце, душе и разуме младшего брата, а, прозрев, укрепился в принятом решении. Священник заговорил. Каждое слово, срывавшееся с его языка, звенело от негодования. — Так тому и быть. Становись бродягой. Я долго внимал твоим клятвам, Жеан, я устал краснеть от стыда, покрывая твои выходки. Ты в прошлый раз обещал мне приняться за учение, а сам спустил в кабаке деньги, которые я дал тебе, чтобы заплатить за комнату и книги. С меня довольно, ты не получишь больше ни одного су! Ты уходишь — я не смею тебя удерживать. Я и без того много слов потратил впустую. Возможно, новые приятели заставят тебя взяться за ум. Выслушав отповедь старшего брата, Жеан демонстративно заложил руки за спину и, насвистывая бравурный мотив, удалился. Он ожидал, что Клод окликнет его. Но Клод не окликнул. Кусая губы, прерывисто дыша, священник упал в кресло, охватив голову руками. Так он долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, утешая себя тем, что действовал ради блага школяра, что тот, хлебнув вольной жизни, образумится и вернётся на университетскую кафедру. А если и не вернётся, если участь бродяги придётся ему по вкусу, то в том его, Клода Фролло, вины нет. Он сделал для белокурого шалопая всё, что мог. Книги и наука не утешали архидьякона в его горе. Они лишь ненадолго отвлекали его. Разом утратив все привязанности, Клод прибег к последнему оплоту, к старому испытанному способу. Он целиком предался делам духовным, окончательно отрешившись от мирского, пытаясь вернуть тот покой и ту ясность, что царили в нём до встречи с Эсмеральдой. Иногда лишь мысли архидьякона возвращались к Квазимодо, единственному существу, искренне любившему его. Клод полагал, будто горбун, распрощавшись с тюфяком и монастырской скромной пищей, купается в неге в королевском замке, не вспоминая о приёмном отце. Он не знал, как сильно ошибался. Квазимодо ни на минуту не забывал Клода Фролло.