Дежурство

Потрескивает, догорая, задыхаясь собственным дымом, костёр. Дым подбрасывает пламени ещё пару обломков — кажется, до Катастрофы это была скамейка, странно, что дерево, а не пластик или там железные сиденья, как обычно: он упорно не мог вспомнить, бывал ли на Ломоносовском вокзале, но подозревал, что от других станций тот ничем особым, разве что степенью обшарпанности и каким-нибудь местным «деликатесом» вроде пиваса местного производства или котлет по-ломоносовски не отличался — и переводит взгляд на упорно не засыпающую, пусть явно уставшую, девушку. В дыры в полу второго яруса и крыши, почти отсутствующей здесь, видно небо. — Нат, а там вон медведица ходит, видишь? — он показывает куда-то неопределённо, в самую яркую, кажется, ту самую Большую Медведицу, звезду. Вообще-то, пальцем он не тычет ни во что уже очень давно, но надо же как-то для неё обозначить точную точку. — Ты знаешь, кто… Девушка вскидывает автомат, всматриваясь в проём над головой, целит и даже, кажется, к небу принюхивается, подобравшись моментально. Сон слетает с неё темнотой ночи. Вслед за ней и он напрягается, всматриваясь в мерцающую темноту. Ничего. Парой секунд спустя Дым понимает, как произнёс начало экскурсии по звёздному небу. — … такие медведи? Нат, из звёзд, не живая. Вон там. Вон та звезда называется так. Большая Медведица. Ну, куча звёзд Медведица, вообще, а там вон самая яркая Полярная, вот. Сталкерка опускает автомат, удостоверившись, что кроме звёзд в проёме и правда ничего — и никого — нет и смеряет его взглядом а-ля «ты что, дебил, что ли? какие нахуй медведицы в небе?», но всё-таки фыркает, придвигаясь ближе к огню, и, вспомнив, видимо, справочник по биологии с мудрёными поначалу для пятилетней девочки картинками, где порой ей тоже попадались очень странные названия и слова, проникается интересом: — Медведи. Это типа волколаков такие, только на всех четырёх? В книжке был один, грибы ест, — и, замолкнув, Ната не хочет задавать вопросов, зная, что получит ответ, но вот какой будет сочтена зеленолицым — про морду, как говорят остальные, почему-то не думается — мужчиной, думать не хочет; как всегда, Дым почему-то угадывает, что ей есть, что сказать ещё, и молчать не получается. Они и не говорили толком раньше, так долго — никогда; они и одни — спящие товарищи не в счёт — так долго не оставались. Ната поднимает взгляд от костра, буркает совсем неразборчиво, как будто бы и не к напарнику обращаясь. — Бурый — это какой? В чём фигня? В отсветах костра почему-то зелёная бугристая кожа Дыма отдаёт желтизной и неприятным болотным. Девушка морщится. Почему-то ей совсем не нравится думать о болезненном на его коже оттенке. Дым отвечает почти сразу, подумав, вспоминая, какими должны были бы быть эти два цвета рядом: не то чтобы он когда-то в них разбирался, но вопрос Наты нельзя оставлять без ответа. — Ну… типа это. Как коричневый. Бурый, он как, — чуть не сказанное «как медведь» девушке мало бы что дало бы. Дым подбирает слова, чтобы донести мысль и не показаться совсем уж косноязычным, — как вот кожа у жмыря. — Так она коричневая, — в тоне Наты отчётливо сквозит удивление; в другой раз она, может, успела бы его спрятать. Сейчас не прячется почему-то, и её это выводит. Хотя, наверное, не выводит. Ната не особенно хочет копаться в себе и выяснять. Ната этого вообще не умеет. Много странных мыслей, высказывавшихся давно в её детстве матерью, она и до сих пор совсем не понимает, а значит, не поймёт уже, выросла, всё. Своё отличие от матери, часто плакавшей и много проговаривавшей вслух, Ната поняла рано. Вовремя, чтобы научиться выживать как раз к моменту, когда матери больше не стало. Ната смутно помнила только её постоянные слёзы, путанные слова и вечно льнущие к ней, не терпевшей прикосновения, руки. Понимает, что сказала что-то, чего от неё Геннадий не ждал, она уже после, взглянув на замолчавшего снова сталкера. — Ген, ну, это темнее или светлее? Если бурый — это коричневый, как у жмыря, то нифига не темнее и не светлее, а точно такой же, но Геннадий в курсе, что принципиальное отличие есть, хотя его он сформулировать не может никак. Цветов и до Катастрофы в мире было не особенно много, а почему в учебнике и не только, и потом по жизни, коричневого медведя называли бурым, он сам как-то в толк теперь взять не мог: ну говорят так, и всё. А раз придумали, то кто-то нашёл же отличие, а? — Ну… Темнее, по-моему. Такой чуть ещё как болото. Коричневый с болотом, — он видит, как в глазах Наты разгорается понимание, и улыбается. Конечно, ей неловко спрашивать о незнакомом, самой неловко просить дать. За время знакомства и дороги он успел понять её характер. И поэтому, хотя не только, старался держаться рядом, поближе к ней, точно зная, что помощи Ната может и не попросить: не слабачка. — А там вон, вот справа, стрелец ещё есть. Он кентавр, — и, не дожидаясь вопроса, которого сразу вслед за другим непременно не будет, поясняет. — Кентавр — это полулошадь-получеловек. — Хера себе мутант. — Э… Нат, их придумали. Не было таких. До Катастрофы мутантов не было вообще. А эти, кто придумал, вообще за кучу лет до нас жили. Сказочки всё это. Брехня, что там из звёзд кто-то на небе. Геннадий говорит уверенно. Сигарета в зубах — дым костра и дым сигареты Дыма. Почему-то несмотря на непрошибаемую, как и обычно, уверенность Геннадия, Нате совсем в мир без мутантов не верится. Это как, без мутантов? Как вообще люди раньше на поверхности жили? Может, в города всякая гадость и не совалась, но вокруг же наверняка ходили, вот, кто-то видел, рассказывал, а остальные: сказки… Задумавшись, девушка фыркает снова. В свете костра на лице сталкерки лежат глубокие тени, и только подбородок, снизу, освещён, отчего общее выражение можно было бы счесть жутким. Геннадий докуривает и аккуратно затушивает сигарету о стену. — А ещё, Нат, там на небе рыбы где-то. Большие. И вода льётся. Много воды. Одного кента там так и зовут, Водолей. Вот он всё льёт её и льёт себе там вон. — Придурок. Во-оду, — тянет девушка последнее настолько презрительно, что с экскурсиями по звёздному небу как-то заканчивается: Геннадий перебирает в уме адекватных героев для созвездий и окончательно убеждается в шизанутости древних греков. Как и современных — предъядерных — астрофизиков, следовавших традициям своих древних шизанутых пра-пра. — Ген, а… Не договаривать не в привычках Наты, совсем. Мутант поворачивает голову. Продолжения не следует, только в свете костра Ната как-то непривычно тиха. Девушка проверяет работу автомата, мало ли, что там ещё до утра может случиться. Геннадий тянется к своему, вроде бы всё в порядке. Испарения с болот до них не долетают — ветер в другую сторону, и стена защищает от запахов и не даёт их запаху разноситься по округе совсем уж вызывающе для монстров. Мутантами Геннадий их зовёт реже. Как-то он сам не тянет на вот такого мутанта — а он вроде именно, порешили когда-то общей сходкой, увидев первые изменения, мутант. — Ген, вот вернёмся из экспедиции, — Ната вытягивает ноги, опираясь на стену, и, засыпая снова — усталость за долгий переход марш-бросками берёт своё — опирается плечом на него, — поцелую. Что ему раза в два больше, чем ей, и по возрасту вроде как не положено им, сталкерка если и слышит, то пропускает мимо ушей. Геннадий улыбается и думает, что где-то там, в жизни до Катастрофы, укрыл бы её пледом и отправился бы спать на диван; в этой жизни Крокодил Гена — так его как-то, пытаясь то ли задеть, то ли вправду веря, что это он тот крокодил из детской книжки, о которой, может, не слышал вообще, назвал Ксива — то есть Дым, сигарету не закуривает, за двоих вслушиваясь в наполненную могущих стать смертельными для неё — об отряде думается фоном — шорохов. Ната спит, он рядом, а значит, они вернутся, и она поцелует. Через полчаса их сменяют Окунь и истеричный проповедник Ишкарий.