Границы нормальности

      –Ты не зайдешь.       — А ты не спустишься.       Один и тот же диалог, из ночи в ночь, — когда Кристин все-таки засыпает.       ***       — Я не буду самым лучшим твоим любовником. Но я стану тем, которого ты не сможешь выжечь из своей памяти, — просто не захочешь. Пойми, ты ненавидишь свою приемную мать не за ее отношение к тебе, — хотя оно, конечно, играет роль, — но прежде всего по той причине, что она была нацистским палачом, а ты — нет, что она родилась в то время и карал всех неугодных немецкой расе, а ты — нет, что она вершила правосудие, а ты возишься с гигантским концерном, который скоро обанкротится. Ты завидуешь ей, Крис. Ты просто завидуешь, — и надменный красавчик в нацисткой форме садится в свой «Кадиллак» и уезжает.       Крис просыпается в холодном поту:       — Блядь. Хватит. Хватит, хватит! Я же не схожу с ума, я не могу сойти с ума, — слишком многое поставлено на карту! Если я сойду с ума, я потеряю всё, — концерн, власть, деньги, свое положение в обществе! Да я сейчас даже потрахаться не могу нормально, — всё эти сны, они сводят меня с ума! Так, хватит, — бери себя в руки…       Пробормотав все это, Крис идет к холодильнику и запивает горсть успокоительных коньяком. Потом она набирает номер известной в определенных кругах конторы «Острый шип» и отрывисто говорит в трубку:       — Двух. Метр восемьдесят пять. В нацистской форме. Через час. Нет, я не хочу слышать ни о каких опозданиях! — уже кричит она и бросает телефон.       Только бы забыться, пока двое мощногрудых парней в фуражках раздевают ее и имеют, как хотя, — впрочем, за ее же деньги, не иначе. Только бы избавиться от навязчивого образа надменного нациста, издевающегося над ней во сне.       ***       — Алло, неотложка? Да, приезжайте, — у нас передоз успокоительными и кокаином. Да, скорее. Улица Маришкер, дом 185…       Крис лежит на спинке дивана, пока служанка вызывает врачей, — открытые глаза остекленели, левая рука с красной плетью бессильно повисла. Она в отключке, и это хорошо, — сейчас никто не напомнит ей о том, что она жалкая, ничтожная дрянь, которая боится собственных галлюцинаций.       …Или желает их воплощения в реальности, — язвительный кивок Риббентропа, взмах кожаного плаща, — он скрывается в машине, и только ветер напоминает о его присутствии на улице.       Именно с этим шепотом в голове Крис приходит в себя, именно поэтому она глухо ругается с врачами, откачавшими ее.       А когда они уходят, — тихо плачет, закутавшись в больничную простыню.       — Никакой благодарности, — негромко говорит немолодой усатый врач в курилке своему коллеге. — Хоть бы спасибо сказала, мы ее с того света вытащили, — а она нас проклясть готова, будто мы ее заставили таблетки глотать, а не жизнь ей спасли.       — Да стерва она, — откликается веселый парень в халате. — Стервой родилась, стервой и осталась. Президент какой-то там корпорации, — ясен хер, что стерва, плюс не было у нее мужика нормального, — не вызывала бы шлюх из агентства. Как по мне, так им всем одно лекарство нужно — хрен и кулак. Оттрахать и показать, кто тут хозяин…       — Молчи уже, — раздраженно дергает головой усатый. — Нас уволят к чертовой матери, если пациент услышит.       Молодой врач пожимает плечами, докуривая папироску.       ***       — Здравствуй, мама. Как дела? — Крис сегодня сама любезность, и Нину это настораживает.       — О, какие люди, — моя дочь! Чем обязана? — старая женщина никогда не теряет бдительности, годы, проведенные на службе у нацистов, обязывают.       — Мне нужны все твои фотоальбомы с нацистами, — всё, что у тебя осталось, — Кристин, против обыкновения, переходит сразу к делу. — мне нужно кое-что найти.       — Вот как? — Нина усмехается. — А квартира моя и дом в придачу тебе не нужны? А то забирай бонусом… С чего вдруг тебе моя история? Ты и в детстве никогда особо не интересовалась фактами…       — Меня занимали, цифры, мама, я не прогадала, — у меня есть концерн и крупные сделки. А что до твоей квартиры, — всё это и так мне отойдет, по тому договору, помнишь?       — Ну да, — кривится Нина, — что бывшие нацистские преступники обязаны все имущество отдать государству. Только вот с какого хрена ты у нас теперь государство, мне непонятно?       — На тот момент я представляла его интересы, — усмехается приемная дочь, — потому что свою компанию я выкупила позже. Так что всё честно. И давай о деле, — я не люблю терять время. Где все эти снимки и пленки?       Нина нехорошо усмехается, потом идет к шкафу, достает оттуда сумку:       — Вот. Забирай.       Крис заглядывает внутрь — и видит лишь обрывки фотографий испорченные, залитые чем-то зеленым пленки. Она отшвыривает сумку от себя и садится на диван, скрестив руки.       Нина насмешливо наблюдает за ней:       — А ты думала, девочка, что я просто так отдам тебе свое прошлое, свою память? Нет: по моему завещанию, все документы и фотоматериалы, касающиеся моей нацистской деятельности, касающиеся вообще всего моего прошлого, обязаны быть уничтожены в день моей смерти. Всё заверено нотариально, так что хрен тебе, а не моя жизнь, моя память.       Крис уходит, не обернувшись. Последняя надежда найти призрак Риббентропа тает. Вернее, последняя мирная надежда…       ***       — Ваша мать умерла, — говорит седой врач Крис. — По-видимому, отравление опиумом. Она принимала опиум?       — Насколько я знаю, иногда, — говорит девушка. — В последние годы ее мучили боли в животе, — колит, и бессонница. Ее личный врач прописал ей опиум.       — И она могла принять больше, чем нужно? — продолжает выспрашивать врач, цепко всматриваясь в Крис. — Больше, чем положено?       — Я не знаю точно, — мы мало общались с ней в последнее время. Спросите у служанок, они приглядывали за ней.       Крис кусает губы, вспоминая, как незнакомый врач вкалывал в руку ее матери двойную дозу опиума, — конечно же, по ее дочернему поручению. «Так надо», — вспоминает девушка свои слова. — «Она так сама хотела».       Впрочем, кто назовет Крис убийцей? Она просто делает так. как нужно для ее жизни, для ее свободы, а мать ей мешает. Крис — чудовище, но никто не лучше. Просто она делает, — в то время, как другие желают сделать, но боятся.       Крис уходит в комнату матери, достает из шкафа сумку с фотографиями и прячет ее под пальто. Не столь важно, что указано в завещании, — сумку могут и не найти.       В машине она лихорадочно просматривает испорченные, поцарапанные пленки, обрывки фото, — там, где ее приемная мать стоит рядом с нацистами, гордясь своей профессией надзирателя концлагеря. И ведь она действительно ей гордилась, — примерно так же, как Крис — очередной удачной сделкой, при которой противоположная сторона оставалась в убытке, да еще и должной компании Крис.       Но нет, никого там не находится, никого, даже отдаленно похожего на Риббентропа из сна, и дело не в качестве фотографий, — при желании все это можно сложить в цельный пазл, просто не было на пленках Риббентропа, никто не запечатлевал его ни рядом с матерью, ни в отдалении от нее.       Крис приезжает домой и сжигает сумку около своего дома, — получается, последняя воля ее приемной матери все-таки выполнена, пусть и против желания Крис.       Крис смотрит в огонь, — и, как издевательский смешок, в огне появляется образ нациста в кожаном плаще, а потом она видит уже скрученную от жара фотографию, — единственную фотографию, где Риббентроп снят крупным планом, в Нюрнберге рядом с Гитлером.       Девушка цепенеет, а затем кидается к сумке, пытаясь выхватить неожиданный кусок загадки, понять, что это, почему, что происходит с ней, — но огонь лижет бумагу, и лицо нациста навеки пропадает.       Крис мрачно смотрит на огонь, стирая сажу с лица.       «К гипнотизеру!» — мрачно и отчаянно постановляет она. — «Если реальность ни черта не помогает, пусть хоть шарлатан попытается».       ***       — Когда-то я никому не верил, — негромко надиктовывает своему секретарю Риббентроп, — но сегодня, когда я увидел, что она действительно попыталась спасти ту фотографию, что в ней есть еще что-то человеческое, я решил, что пора прекратить пытки и показаться ей. Конечно, это забавно, — издеваться над живыми людьми, заставлять их плясать под твою дудку, когда ты уже давно умер, но другой вопрос, когда тебе начинает нравиться твоя жертва, — это и прекрасно, и опасно для тебя, призрака. Я, конечно, не влюблен в Крис, — откровенно говоря, она этого и не заслуживает, — но я просто хочу встретиться с ней лицом к лицу.       — Господин, — поднимает глаза секретарь, — Он этого не одобрит. Он дал Вам другую задачу…       — Заткнись и пиши! — командует Иоахим. — Мне уже плевать, — хуже, чем есть сейчас, мне не будет. Я хочу встретиться с Крис — встретиться во плоти.       Секретарь гулко сглатывает и дописывает внезапно вспотевшими пальцами.       А Риббентроп удовлетворенно кивает самому себе.       ***       — Да поймите Вы, — уже час убеждает Крис гипнотизер Фарадье, — у Вас очень сильная воля и жуткий подсознательный блок, Вас просто невозможно ввести в состояние транса! Дело не в отсутствии у меня желания Вам помочь, — просто Вы сильны, очень сильны… Вам нужен не гипнотизер, а…       — Психиатр? — язвительно переспрашивает Крис, вставая с кушетки. — Мозгоправ?       — Священник, исповедник, — заплетаясь, бормочет Фарадье.        — И что я ему скажу на исповеди? — все так язвит Крис. — Что меня уже полгода преследует призрак некоего нациста, наверное. Риббентропа, что во сне он разговаривает со мной, оскорбляет меня, что однажды он попытался меня трахнуть, что из-за этого я не сплю нормально уже полгода? Кто во все это поверит? Психиатр сразу отправит меня на лечение, — но я не больна, у меня фирма, мне нельзя в больницу, когда дела у моей корпорации пошли в гору! И просто, — тут Крис запинается, но продолжает, — если честно, я хочу… хочу, чтобы он стал реальным… Мы с ним стали даже нормально разговаривать, он уже почти не оскорбляет меня…       — Вам нужно к психоаналитику, — наконец выдыхает Фарадье. — Правда. Я не смогу Вам помочь. Прощайте.       Крис на пошатывающихся ногах выходит из кабинета. Она только что призналась в том, что призрак ей нравится, и, — в этом она даже себе не признавалась, — что у нее с ним начало складываться нормальное общение. Нормальное — с тем, кто ранее смешивал ее с грязью, пусть и во сне. А сейчас между ними появилась какая-то странная нежность — между бесплотным и телесным, между живым и призрачным, между реальностью и сном.       Бред становится явью и, более того, единственной желанной реальностью, — и самое пугающее в том, что это уже не пугает.       «Ты же не…?» — спрашивает сама себя Крис, и тут же трясет головой: «Я же — да».       А в Ином мире Риббентроп заводит «Кадиллак» и чистит плащ.       ***       — Почему ты стала владелицей корпорации? Почему именно это? — спрашивает Риббентроп?       — Ну, я хотела стать сильной, — а деньги дают власть над другими людьми, потому что правило одно: у кого больше денег, тот и прав. Мне просто не повезло с родней, — отца не было, мать вообще приемная, постоянно издевалась надо мной, — и тогда, еще будучи ребенком, я поклялась, что отмщу им. Впрочем, жизнь их сама нагнула: мать стал военной преступнице, а отца сожгли, перепутав с евреями, в бухенвальдской печи нацисты. А я живу и радуюсь, — у меня есть всё, о чем я когда-то мечтала: деньги, власть, компания, дома по всей Варшаве. Я довольна.       — И не особо счастлива, — Иоахим утверждает, не спрашивает.       — Тебе-то какая разница? — тут же ощеривается Крис. — Не тебе судить о счастье и вести такие разговоры, — ты кучу народу убил и сжег! К чему тогда эти тупые фразы?       Немец, усмехнувшись, смотрит на злую Крис.       — А ты ведь восхищаешься мной, — говорит он. — Восхищаешься. И завидуешь. Да, я был убийцей и палачом, — но я таким и остался. А ты не была и не будешь, и это тебя злит: унижать с помощью денег — одно, а лишать жизни своими руками — другое. И пойми: если бы ты была счастлива, ты бы оставила в покое бедолагу Анджело, не испытывала бы глубину его веры, не соблазняла его. Ты бы занималась своей жизнью, а не разрушала чужие.       — И это говоришь ты, который… — опять вскидывается девушка, но Риббентроп прерывает ее:       — … который сам разрушал чужие жизни, — и испытывал удовольствие от этого. Моя жизнь была в том, чтобы разрушать чужие, и ты это знаешь.       Крис медленно кивает, соглашаясь. Потом она поднимает руку, — и ее пальцы соприкасаются с ладонью призрака. Тот улыбается и шепчет:       — Это всего лишь сон.       И Крис резко просыпается — с болью в спине и заходящимся сердцем. Она слышит резкий звонок в дверь:       — Энн! Мэри! Да кто-нибудь, откройте дверь! — но никто не идет. Тогда она сама вскакивает, накидывает пиджак и сбегает вниз, угрожая уволить всю прислугу:       — Дармоеды чертовы!       Крис распахивает дверь — и понимает, что, в общем-то, она уже всё.       Около дома, присев на «Кадиллак», стоит Иоахим Риббентроп и улыбается.       — Ты не зайдешь? — выдыхает Крис.       — А ты не спустишься? — парирует Иоахим.       — Но я уже здесь, — шепчет девушка.       — Я тоже, — отвечает Риббентроп, распахивая дверцу «Кадиллака».       Крис просто шагает вперед и садится, — ей нечего больше терять.       ***       — Это же не любовь?       — Нет. Это — обладание.       — И кто кем?       — Я тобой, ты — мной. Тебе так уж это важно, Крис?       — Если честно, мне плевать, — я не верю в бога и ад, я верю только в деньги и смерть. Ну, и в тебя мне придется тоже поверить, Иоахим…       ***       — Алло, скорая? Улица Маришкер, дом 185, — передозировка кокаином. Да, скорее!       Остекленевшие глаза больше ни на что не реагируют, язык завалился в глотку, кожа Крис синеет.       — Не спасем? — спрашивает молодой врач усатого. — Что-то не так…       — Мы ее теряем!       Писк аппарата превращается в тонкую линию, тело под простыней больше ни на что не реагирует.       — Померла? Ну-ну, — говорит в курилке молодой врач. — Не жалко, честно.       — Почетный пациент, однако, — усмехается старый врач. — Ладно, давай ее в морг.       — Его. Тело потому что, — поправляет молодой.       Они оба смеются и идут в палату, — увозить то, что раньше было Крис, в ледяную камеру.       Ночью молодой врач, пробираясь по стеночке, придет трахать мертвое тело, — у него есть своя традиция: насиловать умерших пациенток-стерв (а иногда и пациентов). Ничего личного, просто традиция, сведение счетов с живыми.       А в Ином мире Крис и Риббентроп просто пьют коктейли в «Кадиллаке» — дурацкий, эфемерный призрак загробного счастья.       В аду тоже есть своя нежность, и только выбирая Иное — мир, измерение, грань, ты можешь ее почувствовать.       Когда ты выбираешь свои границы нормальности.