Смог

— Послушай, я тут песню новую разучил… Богдан послушно разжал пальцы, отдавая бережно придерживаемую на коленях гитару, и позволил себе мимолётную улыбку: пожалуй, ему нравилось слушать, как, надрывая ноты, играл Андрей и слишком громко в полуночной тишине полуфальшиво выдавливал из себя простые, но наполненные жизненным смыслом слова. Дым медленно гас где-то на верхнем этаже обычной общажной «хрущёвки» обычного тверского вуза, растворяясь в предрассветном тумане, а уже через три часа — первый на летней сессии экзамен, к которому он якобы всю ночь готовился. По крайней мере, так думает мама. Тебе не нравится дым — чёрт с ним! Он убивает слова, кругом голова. А сам Лисевский думает, что впервые в жизни по-настоящему влип, и впервые в жизни в его «пацанских» разборках его умение по-боксёрски махать кулаками ничуть не поможет. Потому что ему предстоят разборки с самим собой. *** Я помню белые обои, чёрная посуда. Нас в хрущёвке двое, кто мы и откуда? Пространство вокруг — будто резиновое: ступишь шаг — и шланги-коридоры словно тянутся вслед одеревеневшей ноге. За серым, заляпанным краской окном — не то утренний морок, не то вечерние сумерки. Что-то звонко барабанит по железным подоконникам — но на дождь не похоже. Град, наверное. Размышляя над тем, что происходит вокруг него, Богдан почему-то не подумал о главном: где он и как здесь оказался? И кто простуженным голосом напевает до зубовного скрежета осточертевшую песню, вызывая игольную боль в районе висков и заставляя непроизвольно сжимать пальцы в кулаки, чувствуя зарождающиеся трещины-судороги во всём теле? — Ты любишь апельсины? — раздалось где-то голосом Андрея, и Богдан всё-таки усилил давление пальцев, оставляя на испещрённой близко расположенными венами ладони полулуны от ногтей. «Ты же знаешь, что нет», — хочется бросить раздражённому Лисевскому, но сознание словно издевается, подбрасывая в изнывающую болью голову вопрос, который он уже сколько месяцев боится себе задать. А если бы всё-таки он стал твоим, что бы ты стал с ним делать? — Ты любишь апельсины? — лишённый эмоций голос повторил свой вопрос, и только то, что он принадлежит Кэпу, остановило Богдана, чтобы он не въехал кулаком в хлипкую гипсокартонную стену рядом с собой. — Ты любишь апельсины? — раздаётся вновь, и Лисевский едва сдерживает в себе порывы дико закричать: во-первых, он умеет сохранять эмоции глубоко внутри, а во-вторых, в этом здании, так явно напоминающем психушку своими стерильно-кремовыми стенами и высокими зарешёченными окнами, наверное, не принято орать? Зачем мы давим на тормоз, не на газ? Голос затапливает всё его эфемерное тело и словно трёхмерное сознание: сейчас он сам себе пространство и сам себе время — Тверь-две тыщи двенадцать. Не самый удачный хронотоп — но донельзя унылый и опостылевший своими однотипными вечерами и одинокими ночами, когда молодой организм требует своё, а сердце тихонько ноет от строгого, переменчиво-улыбчивого парня, более старшего и по возрасту, и по «рангу» опытного, видавшего виды человека. — Ты любишь апельсины? Голос наконец материализовался, становясь совершенно реальным, всё так же широко улыбающимся Андреем, который в два шага преодолевает пятиметровое расстояние между ними, и Богдан, не успевший даже как следует удивиться, с силой зажмурил глаза, чувствуя леденящее прикосновение к предплечью. Его начали звать, трясти, тормошить, отчего захотелось лишь сильнее закусить губу и скинуть ненавистную руку, но он всего лишь просыпается, не понимая, как умудрился уснуть по пути в аэропорт в залётном бордюрном такси, заранее зная, что ехать им не более получаса. — Богдан! Приехали уже, — Андрей мягко улыбнулся, посылая невидимые флюиды не то скрытой усмешки, не то неприкрытого сочувствия, и Лисевский едва заметно кивнул, прихватывая рюкзак и вцепляясь в его лямку, как за последнюю соломинку. У них совершенно нет времени на то, чтобы банально подышать свежим воздухом, как хотелось бы Богдану, да заодно долго и с оттягом покурить, наслаждаясь каждым никотиновым вдохом, хоть он вроде как бросил. По крайней мере, так думает мама. Сам Лисевский думает лишь о том, что здесь, в тысячах километров от дома гравитация между ним и Андреем катастрофически уменьшается, а сопротивление стремится к нулю. Когда-нибудь он наверняка сдастся и позволит себе проиграть. Пока же ему едва удаётся свести все их игры в ничью и научиться не реагировать толпой мурашек на каждое прикосновение пальцев к плечу и улыбки вдогонку. Прикосновения плавили мой металл… В помещении уютной, но мрачноватой кафешки с задвинутыми шторами звучит всё та же противная мелодия с ненавязчивым простым мотивчиком, все аккорды которой он давно уже заучил наизусть не глядя, а рядом, вальяжно закинув ногу на ногу, расселся Андрей, придирчиво окинувший взглядом меню и коротко резюмировавший: — Цитрусовое пирожное и кофе. Андрей ненароком коснулся мыском ботинка его джинсов, и Богдан в очередной раз отметил про себя пользу тёмных цветов, на которых не видно грязи. Капитан искренне-виновато улыбнулся, извиняясь, и Лисевский вдруг отчаянно понял: его невинная улыбка выглядит так же. Кажется, Андрею и вовсе наплевать на чувство вины и банальной совестливости, и он не остановится ни перед чем, если захочет. А ещё он понимает, что едкий апельсиновый аллергический запах даже не выжигает его слизистую и не вызывает привычного отторжения. Два дня наедине с капитаном (Богдан вымученно повторяет про себя это слово, не позволяя мысленно назвать Андрея по имени) — его персональный ад и его персональная мечта. И он даже не сомневается перед тем, как занять место рядом с ним в такси и в самолёте, в гримёрке и автобусе, увозящем прочь в пучину чёртовых гастролей. Уставшие, но довольные и счастливые — Лисевскому всё сложнее сдержать оцепившую челюсти улыбку, а с лица Андрея она, кажется, целый день не сходит. Сомкнуть с силой глаза и постараться уснуть — уснуть, чтобы увидеть один и тот же сон, где он ни в силах уйти от замораживающих прикосновений и где он вынужден отвечать на вопросы, убивающие изнутри вот уже без малого шесть лет. Нас в хрущёвке двое, кто мы и откуда, откуда? Ты любишь апельсины? А если бы всё-таки он стал твоим, что бы ты стал с ним делать? Потёртая, чуть разлаженная гитара да беспощадно натикавшие без пятнадцати пять часы на небольшой хрущёвской кухоньке — вот и всё, что наполняет это унылое почти-утро. Андрей промачивает пересохшее, расцарапанное неумелым пением горло глотком остывшего кофе, а Богдан старается нечаянно не сказать о том, что так хочется. И всё-таки говорит. Пусть и некоторое время спустя, пусть и уже не сокоманднику, а капитану, но в той же локации. И от этого ещё хуже. Лисевский не может не испытывать никаких размазывающих тоску по телу чувств, когда, болея, открывает дверь своей небольшой квартиры заглянувшему его проведать Андрею. И курит всё на той же кухне, заходясь в выплёвывающем лёгкие кашле, а капитан участливо протягивает ему небольшой пластиковый пакет всё с той же невинно-лукавой улыбкой «Ты любишь апельсины?». Богдан отрицательно мотает головой, а затем, ощущая прикосновение горячих пальцев к собственным обледеневшим, неуверенно кивает, не в силах сдержать предательскую полуулыбку. И он давится этим кисло-сладким цитрусовым вкусом, чувствуя, как скачет вверх температура. И не идёт ложиться спать под одеяло, как думает мама. Андрей не говорит ему ни «да», ни «нет», но это молчание хуже категоричного, кинжалоподобного отказа. Андрей всего лишь оставляет на тумбочке разящие кислятиной апельсины. И словно издевается в каждом сне, отбирая спокойные минуты не только бодрствования, но и необходимого забытья-забвения, вынуждая видеть всё один и тот же сон. И даже в другом городе, в другой стране, в уютном автобусе, разрезающем ночной сумрак, чувствовать всё те же горячие пальцы на руке и тихое сопение Кэпа куда-то в затылок. Двое суток пролетают, как несколько часов. К потраченным нервам и пожиткам самовыдержки и самосохранения добавляется ещё много, и Богдан скрывается в родной «хрущёвке», стирая с лица все лишние эмоции и вспоминая, чем ему теоретически мог запомниться этот вояж. Чем, кроме смелых улыбок капитана, его всё тех же необдуманных прикосновений и последствий, которые тот всё так же не учёл? Наверное, только теми же апельсинами и пронизывающим ветром в минус семь, проникающим под ворот куртки и неприятно щекочущим незащищённую шею, хоть он и брал с собой шарф — по крайней мере, так думает мама. Богдан боится уснуть хотя бы на несколько часов, хоть и глаза откровенно слипаются, но его «спасителем» снова становится Андрей всё с тем же арсеналом — пара бутылок пива, какая-то нехитрая «закусь», старая-добрая потёртая гитара и широкая, довольная улыбка. — Послушай, я тут песню новую разучил… Лисевский невольно улыбается в ответ и понимает: до новой песни сегодня так и не дойдёт — ещё не сыграны все старые. Как понимает и то, что от Андрея несёт всё тем же парфюмом с едва уловимыми цитрусовыми нотками. До утра остаётся менее часа, а в открытое окно наконец туманно-ветреным шлейфом врывается весна. Весна с новыми играми, проблемами, гастролями и отговорками для самого себя — «…а что бы ты стал с ним делать?» Вырывая из пальцев немигающего Богдана собственную руку, нетрезвый Андрей всё же встаёт и небрежно водит плечами: — Я пойду, да? — Я тебе такси вызвал уже. — До встречи на репетиции. Четвертьфинал скоро. — Думаю, мы увидимся раньше. Если ты, конечно, не пообещаешь перестать сваливаться на мою голову, когда не просят. — Не пообещаю, — Андрей, выглядевший абсолютно трезвым, быстро направляется к выходу, а Богдан мысленно ставит ещё одну галочку напротив важнейшего для него слова «смог». А уходить, не спросив, — нету сил. Давай попробуем заново всё собрать.