Волк возвращается спустя десять лун. Плетется словно сомнамбула, не понимая, обоняние ли ведет его или слух. Деревья склоняются ниже, стелятся корнями под лапы. Лес гаркает вороньими глотками, трещит и трепещет. Ж д е т. Волк смотрит в темный, гудящий затхлым воздухом подвальный зев и крепче сжимает давящий на грудь ремень винтовки. Патрон «7,62» – свинцовое сердце окованное сталью, смерть с запахом щелочи, – один и единственный. Волк знает все, но для кого он – не ведает.
Болота пахнут стухшей рыбой, стоячей водой и торфяниками. Болота пахнут пеплом и сгоревшей, закоптившейся плотью. Воздух, до тошноты влажный, тяжелый, переполненный зловонными миазмами патокой стелется по глотке и ныряет в легкие, и у Волка – на одно лишь мгновение – перед глазами плывет от мерзостного, паскудного чувства, что переполняет его до краев. Воздух серый, и трава алая – как тлеющее знамя чужой, придуманной заранее победы. Иллюзия наложенная на иллюзию, обман для обманщика. Сотни костьми полегли там, где прошел один. Десятки черепов – пожелтевших от старости и совсем новых, с которых плоть еще не сошла черными, скользкими пластами, – звонко хрустят под его лапами. Волк смотрит на выпотрошенное, обезглавленное тело Торговца и щерится, покачивая головой. Или ты, или тебя – закон простой и древний. Вирус жрет. Вирус уничтожает. Вирус вредит. Он находит Его в селе. В старом, призрачном остове того, что когда-то было жилищем сотни прокаженных, мерзостных душ, гнилой дохлятины без чести и совести. Людей. Воздух дрожит и резонирует от криков и болезненных стонов. Воздух искрится огненными сполохами. И все вокруг молочно белое и грязно серое от стелющегося по земле едкого дыма, что выедает да жжет глаза без устали и остановки. Незнакомец молчит. Незнакомец стоит на коленях. Незнакомец смотрит на стенающее древо-сотни-лиц своими отвратительно внимательными глазами, и кровь течет по его обезображенным рукам, впитываясь в землю. Алая кровь на его серой коже. Запах мяса на его плаще, бурые подтеки на его шее и подбородке. Незнакомец, что Лес – нелюбимый ублюдок, слишком далекий и слишком близкий, такая же душа без сердца, что ярче каменьев и света ламп. Звук Незнакомца: гул генератора, скрип половиц и влажное чавканье разделываемой плоти. Он улыбается, смотря на брошенную к его ногам винтовку. Лес гудит. Шумит. Визжит сотнею голосов. Влачится, путаясь в самом себе. Волк смотрит на пылающее, вопящее древо и прикуривает от тлеющего корня, пряча лапы в бездонных карманах. В его голове ― та старая, забавнейшая сказка про смерть одной глупой, слишком жадной Курочки. ― Так они оба и умерли. Вместе с горьким дымом выдыхает Волк, улыбаясь, когда совсем рядом сухо щелкает передернутый затвор.Часть 1
10 марта 2018 г. в 23:46
За последние несколько недель Лес сделался особенно беспокойным. Неприятно беспокойным. Тошнотворно беспокойным. Слишком шумный, слишком подвижный, слишком прожорливый. Волк слушал. Слушал на закатах и на рассветах, вслушивался до звона в изорванных ушах, до бельм пред глазами. Лес говорил гулким перестуком ветвей и капелью поросших бурьяном колодцев, скрипом петель покинутых домов и собачьим, звонким до рези лаем. Лес дышал над его ухом, и то дыхание – сиплое, больное – разило тлетворностью и перегнившей листвой. Волк слушал и когтями нервно (раздраженно) перестукивал по рассохшейся оконной раме, пока свечение гирлянд алой пульсацией заливало золото полуприкрытых глаз.
Волк – почитаемый сын и любовник чащобных теней; незримый наблюдатель и охотник на охотников, повязанный с Лесом, как с течной – злой и мерзкой, но ненормально любимой – сукой. Лес пахнет покойниками, влажной землей и склизким перегноем. Лес сходит с ума, пожирая и все никак не нажираясь досыта. Он жрет и губит, губит и жрет – монотонный, опостылевший уже цикл. Волк слушал, – всегда (неизменно) внимательно, – а потому знал. Знал больше, чем хотел.
Все изменилось тогда – ветреным, зябким утром, – когда до смешного уродливый, смердящий страхом и падалью ублюдок, рубленной, нескладной тенью нарисовался на границе его лагеря. Незнакомец. Волк раскатывает это прозвище-кличку по розовому языку и чувствует, как то горчит у самого корня. Заросшая плотью да набитая зубами-треугольниками пасть, истекающая мутными, кровянистыми соками кожа и пара внимательных (слишком) глаз. Волк говорит: «дохлятина», но в этой падали, в тщедушном его теле ума и жизни до отвратительного много. Слишком. Волк смолчал, но наперед знал, что выродок станет Лесу костью посередь глотки. Поперхнется же, неразумное порождение, посинеет да удавится и сгниет, а с ним – и все остальные.
Незнакомец – один из сотни паразитов, оказавшийся вирусом, паскудной раковой клеткой, которой дела не было ни до чего, кроме личной, блять, выгоды и смутной цели-надежды. Раковой клетке тоже нет дела до судьбы носителя, до его жизни, до всех этих «до» и «после», до тривиального смысла бытия и каких-то там грандиозных планов. И даже Волк – извечно смотрящий и вслушивающийся Волк, – не разглядел сразу, не приметил, сколько на самом деле тьмы кроется за простейшей личиной.
Волк – возлюбленное дитя и хозяин этого дендрологического некрополя, но он лишь наблюдатель, пахнущая мясом, табаком и порохом тень без права действия и голоса. Волк помнит это, как лишь собака может помнить заученную команду. Волк слышит, как зовет его Лес, как он манит его и просит, угрожает в отчаянии. Волк слышит это в визге собак, что слепо и отчаянно рвут дикарей и пожирателей; в надсадном треске крепких баррикад и том скрипе, с каким Волк оттирает замаранное бурой кровью цевье единственной верной винтовки.
Волк говорит: «н е т».
Волк Незнакомца не знает, и знает же слишком хорошо. Слышит его, как и все вокруг, так, словно тот – часть этого места, последняя деталь. Нежеланный, презренный симбионт, что клещ нажравшийся едкой крови и гнилой плоти. Цвета Незнакомца: серый и алый, и ран его боле не видно под спекшейся кровавой коркой. Незнакомец звучит белым шумом; старинным, охрипше-визгливым радио и тихим, но навязчивым скрипом стекла о стекло, от чего неприятная дрожь стекает по вздыбленной холке за черный от грязи воротник телогрейки.
Незнакомец приходит к нему спустя десятки лун, и Волк скользит когтистыми пальцами по затертому, кожаному ремню автомата, делая вид, что ему все равно. Что ему до смерти весело. Потому что, в какой-то, знаете, мере, ему действительно, блять, весело. У Незнакомца не хватает трех пальцев и плащ его по нижнему, рваному краю – карминово-алый. Такой приятный, насыщенный цвет, что у Волка кишки опять сводит от сучьего голода. Незнакомец – его пресловутый, угольный ларчик в котором секретов столь много, что никто не захочет их разгадывать. Волк смотрит на него не моргая, и на мгновение задумывается, как сладко бы было разорвать его и заглянуть внутрь, разобрать на капли и волокна, на кости и жилы, и найти, найти то зерно – не то гнилое, не то единственно живое – что сводит с ума изнывающий Лес.
Волк прогоняет его, брызжет вонючей слюной да зубами щелкает, гонит, рычит и под ребра пихает, лишь бы тот убрался, да поскорее. И ублюдок уходит не медля, молчаливо и ровно, даже не пытаясь обернуться, оставляя его – Волка – средь звенящей, мертвой тишины, что пахнет мясом и пролитой кровью. Это был не_конец – Волк знал, как всегда знает – но он уходит тоже, возвращается в свою алую нору и забивается в дальний угол, засыпая на охладевшей, наполовину сожранной туше Прекрасной Леди, пока Ужас Ночи поет ему свою тихую, захлебывающуюся колыбельную, обволакивая теплом пульсирующей крови и утягивая во тьму.