you see all my future sins

— Да я одного не пойму, — зевает Антон. — Вот годы идут, а я не врубаю, Арс. Не нравится тебе что-то — возьми да промолчи. — Двойные стандарты? — Не, не двойные, — Антон смешно сползает с дивана на пол, слабо хватает бутылку водки за горлышко и неаккуратно разливает остатки алкоголя в две рюмки; капли летят на паркет, но они в незнакомой съёмной квартире, выбранной буквально сутки назад, и, как сказал бы сам Шаст, в целом — похуй. — Просто я когда хуйню несу, меня на камеру обычно не снимают, — Арсений открывает было рот, но Антон будто чувствует, оборачивается, смеётся. — «Импровизация» не считается. Я про эфиры ебучие. Сториз, блядь. Чё вас там с Серым и девочками ещё развлекает? Вот это. Арсению впору бы обидеться, наверное. Они еле-еле дотащились до квартиры после посиделок в честь дня рождения Оксаны, на часах около четырёх утра, они оба достаточно бухие, чтобы забить на сложности предстоящих месяцев и вообще на всё, и сейчас бы трахаться, а не проёбы Арсения обсуждать. Скоро начнутся съёмки, скоро продолжится тур, в Москву вроде бы приехала Ира; всё сложно. Всё просто. — Ты меня знаешь, — говорит он; собирается продолжить, но вдруг понимает, что сказать-то и нечего. — Ты знаешь меня. Антон протягивает Арсению рюмку, быстро чокается без всяких тостов, сам выпивает залпом; молчит. Антон никогда не подбирает слов слишком долго, и если он умолкает — значит, просто не считает нужным что-то озвучивать, Арсений знает это, но ему бы хотелось услышать хоть от кого-то вполне конкретное «ты не мудак». Не то чтобы ему все вокруг говорили обратное, конечно, совсем нет, были дела, и восьмое марта, и праздник Оксаны; и среди всеобщего смеха и вечной дружелюбной атмосферы Арсений успел всего-то пару раз услышать — в сообщениях от пиарщиков Камеди в основном, — что, возможно, стоит подумать о том, из какой демографической группы состоит основной процент его фанбазы. Ну, и комментарии ещё успел почитать к своим последним постам в инстаграме. Для общего развития. Проблема в том, думает Арсений, осушив рюмку, что любители регулярно ополчиться на него, в принципе, правы — по большей части. Его редко чихвостят со всех сторон не за дело, и редко без причин напоминают, что он взрослый мужик, который в теории способен следить за тем, что несёт его длинный язык; они все правы, и именно поэтому Арсений мечтает от кого-то услышать обратное. Не фальшивую фанатичную похвалу от людей, готовых целовать песок, по которому Арсений ходил, — и не типичное Серёгино «да они охуели там все», которое он готов выдавать по поводу и без, — а честное и откровенное что-то. Что-то о том, что Арсений не мудак, а если и мудак полный — то его очень честно и откровенно любят даже таким. Со всеми, блин, недостатками. — Я, наверное, многого хочу, — Арсений лишь заканчивает свою суматошную мысль вслух, не распространяется, но Антон — чёртов удивительный человек — как будто бы понимает. Распластавшись на полу в позе подбитой морской звезды, Шаст приподнимает голову, сонно щурится: — Это да. — Ну Шаст. — Арс, ну что? Я не знаю. Меня ты знаешь — я любое дерьмо сжую, если ты мне его на ладони протянешь, — Арсений вытаращивается на него, практически чувствуя, как глаза норовят вылезти из орбит; Антон, по обыкновению, говорит такие вещи, будто о погоде рассуждает или сообщает, какое сегодня число; говорит так обыденно, что иногда страшно становится. — Но это — я. Потому что я тебя знаю, твоя правда. Но у нас вон… аудитория. Просмотры, хуё-моё. Они так не будут, как я. Они тебя слушают и… препарируют. Реагируют. Я поэтому нихуя ни на что подробно не отвечаю в интервью и всяком таком, — чтобы на противоречиях потом не ловили, да, Арсений помнит, они обсуждали уже эти вещи не раз и не десять. — И тебе бы не советовал, но уже поздно совсем не советовать, проехали. — Ты меня тоже слушаешь. — Так ты со мной разговариваешь, — шумно выдохнув, Антон садится, подбирается к сидящему на диване Арсению, не поднимаясь на ноги, складывает руки у него на коленях; Арсений, вообще, не знает, как они регулярно сводят глобальные пьянки к таким вот разговорам, потому что Антон выглядит как человек, который не спал дня три. Арсений, наверное, сам — и того хуже. — А не на публику выступаешь. — Тоже да. — Ты бы сказал мне? — вдруг хмурится Антон. — Что? — Если бы тебе было плохо. Ну, что-то не так. Вообще. Или на сцене. — На сцене мне хорошо, — пожав плечами, Арсений отводит взгляд, — как только я с неё схожу — вот где начинаются проблемы. Он замолкает, потому что ничего нового не случилось, проблемы всё те же, Антон о них знает; они просто никуда не уходят. Они не уходят, потому что Арсению уже не двадцать лет и он не способен что-то менять в себе так легко, как раньше. Они не уходят, потому что некоторые аспекты его жизни несколько лет назад поменялись настолько кардинально, что он до сих пор пытается под все изменения подстроиться так, чтобы ни себя не обидеть, ни остальных, — только вот не выходит, с какой стороны ни взгляни. Они не уходят, потому что Арсений — мудак. Так ему говорят. — Я мудак? — Ты придурок, из-за которого я спать не могу пойти, — вяло хмыкнув, Антон улыбается чуть шире. — Да. И я мудак. Может, не так очевидно. А кто нет-то? И Серый, и Дима, и Журавлёв с Макаром, например. И даже Оксана иногда. — Кощунство какое, Шаст. Оксана-то!.. — Ну да, — тихо смеётся Антон, — не Оксана. Ну ты понял меня. — Люблю тебя, — беспомощно выдыхает Арсений; среди всех возможных реплик он выбирает единственную, в которой уверен, выбирает то, что знает наверняка, хотя и в случае этой его дурацкой любви можно было бы найти миллионы всяких «но», изъянов и причин надолго загнаться. Арсений делает так иногда; не сейчас. Сейчас Антон, пошатываясь, встаёт, хватает Арсения за руку, тянет на себя с дивана, кивает в сторону спальни: — Пошли кровать опробуем тогда. — Логично. — Я логичный, — сообщает Антон тоном человека, вынужденного разъяснять очевидное. — И я тебя тоже, — продолжая вести Арсения за собой, он зевает, — тебя и твою, ну там, вежливость, или мозг, который ты будешь включать в ближайшее время в соцсетях. Типа, следующую неделю хотя бы. — О, эта вера в лучшее. — Оптимизм называется, — ржёт Антон уже в спальне; скинув кольца с браслетами в неаккуратную кучу на тумбочке, он падает на кровать прямо в одежде, ёрзает, вытаскивая из-под себя одеяла. — Нам рано вставать? — Вроде бы нет. — Иди сюда, а? — Арсений замирает у кровати, зависший где-то в уже прошедшем разговоре, но улыбается, стоит лишь посмотреть на Антона, зарывшегося носом в подушку и по-детски тянущего к нему руку. — Иди сюда.