Преданный пёс

— И чем ты ширанулся в этот раз? Голос Белого отражается от стен и бьёт по барабанным перепонкам, как по заклятому врагу. Тиканье настенных часов вдруг превращается в пытку, подобную капающему без остановки крану. Космос невольно втягивает голову в плечи, стараясь спрятаться, сам не зная: от звуков или от Белого с его намеренно громкими шагами, когда он врывается в кабинет, широкими смазанными жестами, когда он хватает со стола стакан с водой для того, чтобы залпом осушить его, и непривычной хрипотцы в голосе, когда он задаёт свой колкий вопрос. Ответ порошком ворочается где-то в альвеолах лёгких и круглой таблеткой застревает в адамовом яблоке. Сомкнув веки, Космос ищет силы на то, чтобы огрызнуться, но Пчёла, усмехаясь, отвечает за него: — Тебе лучше не знать, Сань, — и начинает набирать на телефоне комбинацию номера. — Не понравится. Разлепить веки удаётся с трудом, с заминкой и почти ощутимой острой болью на склере. Космос краем зрения ловит взгляды, обращённые на него. Приглушённый и будто начавший рябить свет люстры на потолке остаётся жёлто-зелёными пятнами на сетчатке. Он часто моргает и сильно жмурится, пытаясь прогнать режущие зрачок блики. Когда Космос открывает глаза, друзья, словно завершив безмолвный разговор, кивают друг другу. Белый начинает скучающе скользить взглядом по своему — их — кабинету. Раньше они ютились в простой веранде на пустыре, а теперь восседают в помпезном помещении со сложной геометрией на стенах. Космос тоскует по той веранде. Воздух, по воспоминаниям, там всегда был свежий, пах молодой травой и цветами иван-чая и сныти. В кабинете же все окна закрыты: воздух душный, тяжёлый; в нём — точно в плотном безвкусном киселе из детства, который Космос всегда пил через рвотные позывы и силу. Пчёла бросает ещё один меткий взгляд на него и уходит за дверь, приложив телефон к уху; его шаги отдаются царапающим звонким эхом внутри черепа. Голова и желудок болят до тошноты. Очень хочется заснуть, но Космосу холодно, страшно холодно, и даже длинное шерстяное пальто не греет — пальцы дрожат вместе с губами, слипшимися и будто заиндевевшими. Он подгибает под себя ноги, складываясь в позу эмбриона для того, чтобы истаить остатки тепла; на кожаном диване неудобно: длины не хватает, чтобы лечь прямо, ширины — чтобы колени не свисали с края. Белый вдруг останавливает на нём глаза — блестящие, льдисто-голубые, покрасневшие в уголках век, с вычерченными недосыпом и усталостью мешками. А после упирает ладони в колени, наклоняется, чтобы оказаться лицами примерно на одном уровне. Космос вынужден пересечься с ним взглядом. Белый смотрит как на уродца, плавающего в формалине за пыльным стеклом, и то ли изучающе, то ли едко щурится, склонив голову вбок. — Мне как Пчёла позвонил, сказал, что ты при смерти, так я и пригнал. Едва не поцеловался с чьей-то «копейкой». А ты, как, чёрт подери, всегда. Хорошо тебе сейчас, а, Кос? — со жгуче-ядовитой, кислотной ухмылкой спрашивает Белый. — Хорошо? Космос не хочет с ним разговаривать; ему мерзко и отчего-то стыдно. Он прячет взгляд в зазубрине от ножа на деревянном полу, в паре сантиметров от лакового ботинка Белого. Недолго постояв напротив, ощупав глазами и тихо фыркнув, Белый отходит в сторону и открывает форточку — в стопы впивается холод, и Космос готов зарычать, громко и зло, но лишь скулит — жалко и едва слышно. — Да не скули ты, как побитая псина. Сейчас укрою. На периферии зрения Белый тотчас поправляет его пальто, закрывая стопы подолом. А после стягивает собственное и укрывает, словно чёрным одеялом, от талии до кончиков пальцев ног. Становится теплее. — Пчёла уже жужжит по городу в поисках лучшего нарколога, — размеренно, уверенно, негромко говорит Белый, садясь на диван и заставляя Космоса подвинуть голову, чтобы освободить место. — Давай, Кос, держись, и не из такого дерьма выпутывались. Выпутаемся. Ты же знаешь меня. Мы же с пяти лет вместе. Я на ветер слов не бросаю. Ты же мне столько раз жизнь спасал... Помнишь, как во втором классе я барбариской на уроке подавился? Задыхаться начал. А ты мне по хребту вдарил. Нас тогда еще рассадили и до конца школы вместе не сажали, даже на трудах. — Или как мы бегали по гаражам зимой восьмидесятого или восемьдесят первого. Я поскользнулся и чуть не полетел вниз. А там метров пять, и ещё два по отвесной. Если б ты не схватил меня за руку... Расшибся бы, как пить дать расшибся. — Или на выпускном, когда этот безбашенный, Сифа, хотел мне за то, что я с Елисеевой танцевал, тёмную устроить? Ты ещё это тогда пронюхал и предложил через чёрный ход свалить. Смотрели потом с твоего балкона, как эти бараны до утра парадную дверь пасли. Смеялись, ставки делали. Пиво цедили каждый раз, когда он на своих срывался. И Космос помнит. Конечно, он помнит. Помнит, как сердце билось в горле от страха за друга. Помнит, как всё его существование сходилось на вопросе, как вытащить Белого из очередной передряги; как иногда находил себя нервно курящим третью сигарету подряд и смотрящим в одну точку, пока ответ сам не приходил в голову — тогда он срывался с места, бежал, летел на другой конец города, обзванивал всех и каждого, словно больной со своим обсессивно-компульсивным расстройством, со своей персональной манией: спасти Сашу Белого, чего бы ему это ни стоило. Помнит, как потом Белый всегда обнимал его крепко и тепло, говоря, что обязан ему уже по гроб следующих трёх жизней, — он выдыхал, — изнеможённый, но утешенный, — и цеплялся за плечи Белого в ответ. — А помнишь, как в пятнадцать с пацанами за школой курить пробовали? Тебя ещё тошнить начало, прямо когда та молодая училка, по которой ты сох, — Марьиванна, что ли? — мимо проходила. Ты ещё зарёкся тогда папироску даже под страхом смертной казни палить. — Белый усмехается, наклоняется к нему и переспрашивает с ехидной улыбкой: — Помнишь, а? Космос не смотрит на него, вперив невидящий, мутный взгляд в стену и едва удерживая себя от того, чтобы провалиться в беспокойное забытьё. Но чувствует, как чужие губы почти касаются вспотевшего виска. Дыхание Белого тёплое и успокаивающее. Пьяное. Дрожь пробегается по позвоночнику. — Белый, и без тебя тошно, — хрипит Космос, не слыша собственного голоса. — Заткнись, а. По-братски. Белый отстраняется, прежде усмехнувшись и опалив дыханием кожу. В тот же миг Космос как-то сдавленно, неловко чихает. Ноздри что-то щекочет, и он чихает ещё раз, по наитию жмурясь, а после ещё раз, — сотрясаясь всем телом и касаясь ладонью носа. Взгляд Космоса проясняется, когда он отводит руку. Кровь брызгами клюквы остаётся на фалангах. Так же, как и каждое утро в последние две недели. Слизистая саднит, на дёснах и корне языка оседает металлический, солоноватый привкус. Космос шмыгает носом и спешно прячет пальцы под борт пальто, пока их никто не увидел. Он, прислушавшись, выжидает несколько мгновений, а после поднимает осторожный взгляд на Белого. Тот перестаёт рассматривать гранёный графин на столе напротив, поворачивается головой и вглядывается в черты Космоса с добрым интересом на дне зрачка. И улыбается — белозубо, широко, радостно и по-своему, по-родному сумасшедше. — О, борзеешь. Значит, жить будешь. Что-то меняется, чувствуется не так — не то внутри, не то снаружи. Космос обращается к своим растревоженным до предела ощущениям и лишь спустя несколько секунд понимает: его голова оказалась на ноге Белого. Словно пёс положил морду на колени хозяина. Большой преданный пёс, о котором так давно мечтал Белый. Пёс, который защищал бы его семью. Пёс, который без сомненья стал бы рвать чужие глотки за него. Больной уставший пёс, которого теперь проще пристрелить, чтобы не мучил ни себя, — в надежде забыться эйфорией занимаясь саморазрушением, ни других, — в горячечном припадке бросаясь на своих друзей; на своего хозяина. Почему-то никто так и не решается нажать на спусковой крючок. Слова проталкиваются через горло, бьют по мешающим болью гландам, увязают на языке, как ноги в глинистых почвах, размоченных дождём, продираются сквозь колючую проволоку, венчающую высокий забор зубов, — с остервенением сбежавшего, но обессиленного, изодранного преступника: — Да куда ж я от тебя денусь. Он хочет показательно отвернуться, но взгляд Белого наводняется гипнотическим лукавством, которое всегда — сколько Космос себя помнил — заставляло идти за ним хоть на край света, ввязываться в любые авантюры, выходить победителем оттуда, где вчуже победить невозможно. Космос не отрывает от него глаз — улыбка напротив проникается лаской, непривычной нежностью. Что-то в междуребье сжимается до размеров игольного ушка. Белый дружески похлопывает его по плечу, а потом отворачивается головой к противоположной стене и, будто задумавшись о чём-то, забывает убрать ладонь, оставляя её на руке Космоса. Тепло льётся с его пальцев, проникает сквозь ткани одежд, скапливается на коже. Похожее на то тепло, что оставлял стакан чая в юности, когда он ставил его на колено потёртых джинсов, сознательно привлекая к тем ещё больше внимания, а к себе — зависти. И он был горд, доволен, независим, позволял себе скалить зубы и смотреть на других свысока. Пока Белый, вернувшись из армии, не указал на место возле себя — вновь посадил его на знакомую цепь, заменив горячий стакан своей ладонью на плече, а порождающие зависть джинсы — своим обществом. Космосу кажется, что он не может, не должен это чувствовать. Белый не отнимает руку даже через минуту — тиканье настенных часов и ровное дыхание поблизости звучат в гармонии, едва ли не умиротворяюще. В таком положении уютно и тепло, как дома. Космос не хочет ни о чём думать и ничего менять — и позволяет себе прикрыть веки. Ленивые мысли чётками перебираются в голове, пока не теряются за пеленой дрёмы, как из смежного помещения вдруг слышатся уверенные шаги. Космос с неохотой открывает глаза. На пороге появляется Пчёла; улыбка нежится в уголках его губ. Белый убирает ладонь. Космос совершенно иррационально начинает мёрзнуть. — Ну что, граждане алкоголики, наркоманы, тунеядцы. — Пчёла закуривает, опирается о дверной косяк и смотрит на них мягко-насмешливо и словно бы понимающе. — Собирайтесь. Лечить вас будем.