вдребезги

Первый раз Катсуки видит его совершенно случайно. В прокуренном до нельзя помещении, где гул музыки ожесточенно бьет по ушам, алкоголь гадкой отравой расползается по венам, а обдолбанные люди вокруг содрогаются в конвульсиях, гордо именуя это танцем. Конечно, он и сам с каким-то непонятным глухим треском осознает, что ничуть не лучше, потому что голова невыносимо раскалывается, будто по ней тысячу раз, не меньше, вдарили чем-то тяжелым; перед глазами все кружится и смешивается в однотонную хаотичную массу, переворачиваясь и расщепляясь на составные части; не говоря уже о том, что глотку вновь и вновь, словно до кровавых подтеков, раздирает в рвотных спазмах. Бакуго тихо выругивается, насильно переступает через себя и, почти не чувствуя под ногами пол, отталкивается руками о рядом стоящих людей, не замечающих ничего перед собой в густой темноте и разным по цвету свете прожекторов. Пытается идти вперед, к двери выхода, чтобы не блевануть прямо здесь, по середине зала, на виду у всех, и на немой вопрос веселящегося рядом с ним Киришимы, куда тот поперся, Катсуки нервно выдавливат из себя тихое «курить». Парень не знает, услышал ли тот его сдавленное бормотание, потому что сейчас он по-другому, блядь, говорить просто не мог, но уже как-то все равно. Мысленно наплевав раз десять, медленно поплелся к двери, ощущая, как ноги то и дело подкашиваются на ровном, относительно, месте. Уже через пару секунд раздраженно дернул на себя ржавую ручку двери, услышав характерный звук скрипа металла открывающегося выхода, который был схож с тем, будто по оголенным клеткам мозга наждачкой провели, даже отдаленно не пытаясь щадить слух. Вышел на улицу, не свойственно быстро и лихорадочно захлопнув дверь, где в нос тут же ударил резкий запах помоев, исходящий прямо от стоящей рядом мусорки, в которой, как казалось, как минимум сорок дней уже что-то непрерывно разлагается. Или кто-то. Поэтому остатков сил хватило лишь для того, чтобы отчаянно вцепиться саднящим от ссадин кулаком в шершавую и, по видимости, грязную поверхность бетонной стены, дабы удержать хлипкое равновесие, наклониться и наконец-то высвободить все, что до этого момента находилось в желудке. А находилась там, как уже понятно, всякая дрянь, раз даже сейчас Катсуки все не перестает блевать желчью, свободной рукой со всех сил хватаясь за скрученный изнутри живот. И уже начинает казаться, что он готов вот-вот выхаркать собственные кишки, ведь сейчас настолько хуево — дай нож и прикажи сделать харакири — блядь, не сомневайся, сделает. И когда через пару минут душащая изнутри удавка наконец-то отпускает, Катсуки тихо раздраженно скалится, пиная на свою невнимательность. Отчетливо ощущалось чье-то давящее присутствие, и Бакуго, из-подлобья глянув на какого-то паренька, что неподалеку выдыхал сизый дым, ловко держа в тонких пальцах тлеющую сигарету, бегло пытался рассмотреть место, куда все же попал. Он наблюдает и, по примерным подсчетам, довольно недолго прожигает парня взглядом, от которого большинство здравомыслющих людей внутренне сжимались в страхе, почти сразу же ловит на себе ответный, изучающий. В вязкой темноте разглядеть получается мало что, да и почти не охота, поэтому Катсуки медленно сползает на землю, опираясь спиной о стену задрипаного клуба, тут же прикрывая глаза от безудержной усталости, что резко навалилась, словно накрывая стальным куском металла. Безусловно, стало немного легче, но тихий звон в ушах все никак не хочет покидать хозяина, от чего Бакуго медленно, но верно сатанеет, готовясь выпустить пар путем разбивания костяшек до кровавого месива или же избиения близлежащих мусорных баков, ведь убивать людей, блядь, на зло запрещает закон. Не табу, конечно, но на десять лет за решетку пока не очень хочется. Да и, если честно, желание самому себе разбить голову вон тем рядом лежащим кирпичом нарастает с каждой секундой все сильнее. Можно сказать, именно и оттого-то Катсуки принимает протянутую этим парнем сигарету. И неожиданно до подгибания коленей становится смешно, поэтому он, кладя сбитую дрожащую ладонь на глаза, мучительно медленно выгибает кончики губ в кривой полуусмешке. Действительно, почему бы и не посмеяться? Это ведь очень забавно, отмечать про себя то, что, мало того, на спор через силу залил в глотку две бутылки какого-то черезмерно дешевого дерьма, после им же и отхаркиваясь в вонючем закоулке, так и позволил какому-то ублюдочному, судя по первому впечатлению, долбаебу увидеть это, и после беспардонно протянуть желанную до смерти сигаретку, вот так вот снисходительно за всем наблюдая. Очертания предметов проступают к взгляду размыто, будто из пелены сумеречного промозглого тумана или же заляпанного стекла. Неожиданно сильно захотелось рявкнуть что-то вроде: «Эй, слышишь, хуйло, тут нормальные люди вот сдохнуть от собственных мыслей пытаются, будь так добр, свали обратно в канаву, с которой ты пару секунд назад выполз, да поскорее, и не мешай своей «все-будет-хорошо» протянутой сигаретой». Ведь, и Катсуки просто уверен, оба прекрасно знали, можно так произнести, высекли каленым железом на лбу, что все, блядь, не будет приторно-сладко хорошо; что жизнь, для тех кто не в курсе и часто пропускает прайм-тайм, не дешевый любовный роман, а они не главные герои; что, черт возьми, не всегда все получается так, как того хочет жадное и тщеславное эго, сидящее внутри выедающим живую плоть мерзким червем. Ведь сейчас они так «по-дружески», блядь, курят, «мило» перекидываясь редко-брошенными взглядами — неизвестный парень, стоя ровно; а Катсуки, сидя рядом с собственной блевотиной, — в клубе или, как принято в народе, чертовом «траходроме», где, кривя рожи от омерзения, брезгуют проводить досуг нормальные люди, у которых, как по намеченному заранее плану, все и всегда хорошо. Катсуки сжимает сигарету в руке, шарит дрожащей рукой в кармане и пытается найти собственную зажигалку. Останавливается и смотрит прямо перед собой, на противоположную стену, словно пытаясь проломить огромный кусок камня из сложенных в определенном порядке кирпичей силой мысли. Удивительно, но секундное замешательство собственного тела привело в чувство отключающийся мозг. Щелчок. Катсуки заглатывает горький дым и задыхается. Потому что сигарета эта — дешевое дерьмо. * * * Второй раз очень неожиданной встречи с «я-не-знаю-как-тебя-зовут» ублюдком приключился на чьей-то хате, куда его опять притащил чертов Киришима в надежде оторваться или, как сказал тот, элементарно проветриться. Тогда же Катсуки смог и впервые рассмотреть его. Смотрел, конечно, невнимательно, ведь ему далеко все равно, да и почти ничего удивительного в нем нет. Выбеленные с одной стороны волосы, с другой же огненно-красные; глаза разные — наверняка, линзы; и этот блядский непробиваемый ничем голос — о боги, в тот момент Катсуки как никогда сильно захотелось раскроить чью-то черепушку. Физиономия спокойная-спокойная, словно он и не веселиться пришел, как все, а на поминки какого-то левого человека. Хотя, зачем себя обманывать? Катсуки самого уже тянуло отсюда свалить как можно дальше, лишь бы его больше никто не дергал. Да и еще этот уебок постоянно мелькает перед глазами. Десятки баб, за тоннами бесполезной штукатурки скрывающих свои морщинестые ебла, гордо игнорирует; общаться — ни с кем не разговаривает, будто псина, которой вот уже много лет приказали заткнуть пасть; только сидит в своем маленьком уголке, как таящаяся крыса, периодически заливая в себя что-то жидкое из стакана, то и дело за всем вокруг наблюдая. Неуютно. Бакуго, конечно, на него плевать с высокой колокольни. Нет, с десяти высоких колоколень. Он пришел сюда расслабиться, вроде бы, снять стресс, если вспоминать слова чертового Киришимы. Хотя, по сути, стресс этот только с каждой секундой все прибавляется, не говоря уже о каком-то там мнимом снятии. До побеления костяшек хочется чем-нибудь закинуться, да потяжелее, чтобы бабы, коих в невероятных масштабах приводит Эйджиро, наконец-то стали казаться хоть немного привлекательными. Да даже не обязательно привлекательными. Достаточно, чтобы хоть встал. Кажется, ранее Катсуки был далеко не против баб на одну ночь. С такими, что, словно ройло пчел, обитают здесь и насилуют уши бесконечным шепотом, очень просто. Они все, как под копирку, раскованные и острые на язык. А загляни в глаза — настолько стеклянные, что можно увидеть свое прозрачное отражение, искаженное тупой агонией призрачных, давно сожженных в сереющую пыль надежд. И пахнут одинаково — резко приторно и до тошнотворного горько. Катсуки это нравится. Никто здесь не ищет новых встреч, после бурно проведенной ночи, и не визжит, как свиньи на побоище, когда пора отправляться восвояси. Тут все свое уже отжили. Дальше — только за грань. С этими мыслями как-то совсем незаметно быстро исчезает очередная бутылка виски, протяжно неспешно растворяясь приятной горечью на языке. Но, сколько бы Катсуки не ждал, не мозолил глазами стену, не выслушивал очередные тирады о жизни от рядом сидящих, чуда не происходит ни через тридцать минут, ни через час. Черная нефть в сознании поразительно быстро обосновалась плотным вакуумом, какими-то совсем размытыми красками затуманивая рассудок, но это только больше показывает, что нихуя, кажется, уже точно не произойдет. Хотя... — Че за придурок? — лениво кидает Катсуки парню, сидящему рядом, с которым они пару минут назад хлебали из одной бутылки. Вопрос сам слетел с языка, и Катсуки вскинул взгляд на угол, где до сих пор в гордом одиночестве рассиживало уже отдаленно знакомое уебище. — А? — парень, к которому обратились, оборачивается и смотрит, куда показал Бакуго, где сидел так называемый «придурок», а после вновь без особого интереса обращает внимание на раздраженного его молчанием Катсуки. — А что, понравился? — усмехается и ждет ответной реакции, бессмертный. — Через раз, — выходит скомкано и раздраженно. Реагировать на усмешки спокойно, хотя бы без крови и пары сломанных носов, ему трудно, так что разбить рядом сидящее ебало об асфальт захотелось тут же. Но нельзя. Здесь все с миром, так что нужно, хоть и насильно, сожрать белый флаг. — Тодороки, вроде как, — заканчивая испытывать чужое терпение, все же отвечает парень, сразу же отхлебывая из бутылки, — тут недавно обосновался. Несговорчивый и закрытый, сам видишь. Хуй знает, зачем сюда приперся, если только сидит и стенку взглядом ебет. Катсуки ничего не отвечает. Хочется только спросить сколько ему лет, потому что Тодороки этот или, как его уже успел про себя прозвать Бакуго, «двумордый» из-за его крайне глупого вида в своей этой безразмерной блядской рубашке, кажется, ожогом на физиономии и «мне-на-все-похуй» видом выглядит, как полнейший долбаеб переходного возраста со спермотаксикозом в придачу. И только темные круги, длинными полосами пролегающие под глазами, говорят об обратном. Катсуки прекрасно понимает, что пора бы перестать пялится шальным взглядом серийного убийцы, но тело почему-то вообще не хочет подчиняться здравому смыслу. На вид чересчур спокойный парень кажется ему каким-то пожухлым, несмотря на рваные джинсы с режущими глаз разноцветными заплатками и кеды с ядрено-желтыми шнурками; он кажется надломленным и неуклюже склеенным, как оконное стекло на заброшенном складе. Бакуго неосознанно заглянул в разноцветные глаза, смотрящие прямо на него. На тело. На душу. На естество. Его нервно передернуло. Кажется, что в мозгу уже долгое время копошатся черви, а под кожей неумолимо скребут крысы. Видимо, он окончательно ебанулся. Потому что просто не свалил, не поступив, как обычно, когда заметил, что тот странный ублюдок шлюховатого вида идет к нему. — Привет. — Иди нахуй. — покусанные и разбитые в кровь губы, отвечая на приветствие, двигаются сами, рефлекторно. Тишина давит. Бакуго нервно сглатывает и впервые не знает, что дальше сказать. * * * Третий раз, когда он встретился с двумордым, да, однозначно, был знаменательным. Ведь тогда они впервые потрахались. Можно обводить датку красным маркером в календарике. Только вот, проблема, маркеры у Катсуки уже года три не водились, а календари, блядь, и подавно. Потому что все дни монотонны и однотипны, постоянно быстро прокручиваются, словно давно неисправная и покрытая раздражающей легкие пылью пластинка. Тянутся медленно, как патока с давно истекшим сроком годности. Разъедают плоть, как реки концентрированной серной кислоты. Образуют внутри мягкий сгнивший труп. Того двумордого ублюдка, как потом оказалось, зовут Тодороки Шото — тупое имя для идиотского обладателя. Поэтому Бакуго отчаянно слизывает его и еще долго смакует на губах. Его, конечно, ничем уже не удивить. Даже тем, что Тодороки — бывший золотой мальчик, который, вопреки всему, ожесточенно прогрыз алмазную цепь и пустился во все тяжкие. Но Бакуго, естественно, до глубины печенки похуй, будь он хоть принцем затерянного королевства или изгоем выцветшего мира. Потому что сам он — никто. Сгусток космических частиц, который вскоре распадется ко всем чертям, размазывая облаками кровавую смесь по небосводу. На первый взгляд двумордый кажется совершенно тощим и нескладным. И только полностью стянув с него поношенную одежду, Катсуки понял, как сильно ошибался. Да и замечать, что отсасывать этому ублюдку приятно, на самом деле очень стремно. — Такое чувство, что ты следишь за мной, — этот ровный тон одним мигом выбивает тело из оков равновесия. Да и восприятие порозень. И Бакуго хочется сказать, нет, рявкнуть, что, да, блядь, следит. Потому что уже невероятно сильно не терпится выколоть ржавой отверткой эти, не оказавшиеся линзами, глаза, словно выведенные потрепанной временем кистью и блеклыми красками, как нечто среднее между постмодернизмом и пьяной мазней; потому что, побери дъявол, не хватает уже привычных, его вечно мелькающих перед глазами перстрых толстовок и безразмерных застиранных рубашек с шекочущим глотку едким запахом порошка, напоминающим горящие хвойные иголоки; и Бакуго отчетливо чувствует, что, пошло оно ко всем чертям, двумордый ублюдок прогрыз в его разлагающейся изнутри плоти сквозную окровавленную дыру. Хочется много чего сказать. Но Катсуки лишь, скрепя зубами, проглатывает собственные слова в недрах глотки, будто горсть полыни. Он и Тодороки — как два абсолютно противоположных полюса. По неведомой никому аксиоме постоянно отталкиваются и никогда не должны встретиться. А если вдруг и столкнутся — неминуемо разлетятся в истлевший прах. Намертво. А Шото стоит и смотрит на него, как на дауна. Разглядывает с легко прослеживаемой ноткой снисхождения, будто незримо докуривая очередную третьесортную сигарету, туша тлеющий в тусклом свете фонарей окурок о тело Бакуго, прожигая кожу сразу до кости. Алый закат на руках отдается тупой ноющей болью. Поэтому разобрать его ли это ощущения или же побочный эффект от очередной дозы — невозможно. Катсуки скалится от беспомощности. Чувствует себя гниющим в мутном сальном озере осадком ила. Поэтому отчаянно тянется вперед и агрессивно хватает ублюдка за волосы, притягивая. Впивается в чужие губы. И перекошенная ухмылка наползает на лицо. Ведь они обязательно разобьются. Фатально и вдребезги.