Перемотка назад

Запах пота в холодной раздевалке казался еще резче, еще противнее, чем на пропитанной светом прожекторов душной сцене, и от стылого воздуха волосы на руках вставали дыбом. Ник растирал спину полотенцем, пытаясь хоть как-то согреться, – натягивать майку на голое липкое тело не было ни малейшего желания. Наполовину сползший со стула на пол, Алекс кутался в свое полотенце и был непривычно тих: взорвавшись напоследок вспышкой громкоголосого красноречия, он замолк и, очевидно, переваривал впечатления. Это потом – несомненно – он разразится потоками эмоций и слов, рассказывая и смеясь, и очаровывая, и шумя. А пока он сидит, скрючившись и неловко разведя колени, поминутно одергивает полотенце на костлявых плечах, молчит, и это кажется почти противоестественным. Только что он метался по сцене, прикованный к усилителю шнуром гитары, как захлебывающаяся лаем собака на цепи. Сверкал глазами, извивался, практически закручиваясь в жгут, и льнул к Нику и смотрел так, будто хотел прожечь насквозь. А сейчас сидит – неподвижный манекен. Нику кажется, что так быть не должно, но в то же время он не понимает, в чем проблема-то. Почему он сам чувствует зудящую досаду, больше похожую на голод? Капризное ощущение, что его обделили чем-то, что он и сам не особенно себе представляет. Алекс сопит и елозит на жестком стуле, пытаясь хоть как-то устроиться, и Ник думает над тем, как лучше задать вопрос – все в порядке? нормально себя чувствуешь? что не так? мужик, ты в норме? Пока они были на сцене, подыгрывать было легко, двигаться в ритм было легко, совсем уж просто было смотреть в его сторону таким же бесовским взглядом – но неожиданно сложно оказалось столкнуться с колючим отчуждением. Замкнутое, почти угрюмое молчание Алекса резко контрастирует с его же шумным и заразным буйством. Он сидит, как окоченевший. Кажется, ему неприятно, почти больно двигаться, и Ник вдруг понимает, почему. Ему становится до неприличия смешно, и еще сильнее хочется спросить – что за фигня? ну подумаешь, встал, ну и что с того? с кем не бывает? Сходи в ванную и реши вопрос как взрослый мужчина. Ник искренне не может понять, с чего так конфузиться-то, равно как не понимает, каким сквозняком сдуло весь искрящийся энтузиазм, почему он вдруг оказался отделен от Алекса стеклянной стеной: едва закончился концерт, Алекс отгородился и замкнулся, и такое невнимание, такая отстраненность почти… оскорбительны. И не нужно, совсем не нужно сейчас заводить разговора, но вопрос вырывается у Ника прежде, чем он спохватился и заставил себя молчать: - Неплохо отыграли, да? Самый нейтральный, безопасный из всех вопросов, но когда, не поднимая взгляда, Алекс сухо кивает в ответ, Ника точно окатывает водой, он чувствует, как волны омерзительного холода поднимаются по хребту. Ник понимает: надо заткнуться – и все равно говорит. Ему нужно подтверждение своего существования. Что он не был стерт из мироздания, как только сошел с раскаленной сцены. Ему хочется разбить Берлинскую Стену из стекла, растормошить, вытащить Алекса из его аквариума. А тот замер в метре от Ника, с излишней сосредоточенностью сворачивая крышку у бутылки воды, будто душит ее. Ник требовательно протягивает руку, и Алекс безропотно передает бутылку ему. Сосущее беспокойство скручивается тугой пружиной, когда Алекс – так не похожий на самого себя каких-нибудь полчаса назад – оказывается неожиданно близко. По-прежнему неуклюже прикрываясь полотенцем, он смотрит на Ника дикими осоловевшими глазами только что разбуженного человека и, похоже, уже жалеет, что сдвинулся с места. Потом от него, конечно, разит так, что не будь Ник сам взмокшим и мерзко-липким – скривился бы брезгливо и посоветовал пойти принять душ. Но Ник не может выдавить и слова. Холод никуда не уходит, однако сквозь него начинает пробиваться нервный, щекочущий смех, и накрывает неловкое чувство конфуза, который сейчас обернется либо панической чернотой непоправимой ошибки, либо рокочущим смехом, и в нем захлебнется всё, что Алекс хотел сказать, всё, что Ник хотел объяснить, не в силах подобрать слов. Ник убежден – всё можно еще обратить, откатить назад. Даже если он неудачно пошутит про стояк, ему сойдет с рук (он регулярно плохо шутит и это давно стало шуткой само по себе), но Ник уже не уверен, что именно это – то, что он хочет сделать. На приборной панели ярко мигает кнопка «промотать назад», а сердце вздрагивает от ощущения баланса на краю обрыва, и Ник упускает момент, когда, глубоко вдохнув, подается вперед. - Да, неплохо сыграли, - сипит Алекс. Ник чувствует его дыхание на своих губах, и понимает, что еще сантиметр – и всё, отмотать уже не получится. Еще одно неосторожное слово – разверзнется пропасть – и не соберешь костей. - Только слишком мало, - добавляет Алекс вполголоса. – Я бы сыграл еще, - его голос едва слышно. Таким тоном куда более пристало говорить «раздевайся» или что-нибудь еще из арсенала эротических клише. Самое нелепое – сам он сейчас вряд ли контролирует интонацию, однако этого достаточно, чтобы Ник невольно наклонился ближе. Он уже представляет, как прижмется губами ко рту Алекса, втягивая его в неуклюжий поцелуй, когда Капранос вздрагивает всем телом – в следующее мгновение он уже в противоположном углу комнаты, резко надевает куртку и, невнятно пробормотав что-то вроде «увидимся вечером», попросту уходит. Ошарашенный, Ник смотрит на дверь. Отступившая было досада нахлынула с прежней силой. Если он и не понимал, что происходит, то теперь растерялся окончательно, осознавая разве что две вещи: ему уже не холодно и, - поджав губы, констатирует он недовольно, - теперь полотенце понадобится ему.