Te amo

Погиб ли тот фрегат, седой волной разбитый, Иль, может быть, пират пустил его ко дну, Но капитана ждет красотка Маргарита, - А вдруг не утонул, а вдруг не утонул... (Алексей Иващенко, «Маргарита»)

..и когда я горел заживо, Мария, моя Мария, я все еще помнил о тебе. Знаешь, я никогда, никогда, ни на единый миг не забывал о тебе. «Люблю тебя и вернусь к тебе», — думал я, когда смотрел на пенную дорожку за кормой корабля. «Люблю тебя и вернусь к тебе», — думал я, когда пушки «Немой Марии» давали залп и пиратские посудины исчезали в клубах белого дыма. «Люблю тебя», — думал я, когда обращался в пепел. «И не вернусь к тебе». Знаешь, любовь моя, при жизни мне казалось, что человеку отпущено слишком мало времени. В Треугольнике Дьявола времени было столько, что его можно было вычерпывать горстями, как рыбак вычерпывает воду со дна утлой лодчонки. Белесый туман, холодный сумрак — и время, время, время. Больше не нужно было гонять обленившихся матросов, нести вахту, проверять орудия. Капитан Салазар стоял на мостике и смотрел в темноту, и не двигался, и никто не осмеливался спросить, что он видит. Наш капеллан, отец Мануэль, шептал слова молитв почерневшими губами, складывал пепельные руки, бесконечно качал головой. Кажется, он путал строки, мешал все слова между собой и обращался то ли к Господу Богу, то ли к морскому дьяволу. Бедняга, он так часто рассказывал нам про райские кущи и адские котлы, а получил холод, темноту и никому не нужную вечность. Наверное, он бы утопился, если б и так не был мертв. Алонсо приручил дохлую акулу. Она приплыла из мрака, виляя хвостом, как уличная собачонка, и угнездилась в выпотрошенном чреве корабля, под его ребрами, выточенными из лучшего красного дерева. Наверное, будь мы живыми, мы бы чуяли, как она воняет. Но мертвым было все равно. Алонсо радовался. Он всегда радовался любой живой твари — может, потому, что отец его пас овец на андалузских пастбищах. Он говорил, тыкая кривым пальцем на свою акулу: «У папаши была такая же собака. Верная. Никого к нам не подпускала». А я? Я вспоминал. Мне почему-то казалось, что воспоминания — это все, что осталось у нас, не живых и не мертвых. Я стоял на палубе, сцепив обгоревшие руки, и перебирал в памяти — не пушечные выстрелы, не крики умирающих, не предсмертный треск корабельного остова, нет. Я думал о цветущих алых розах у церквушки в Альхесирасе, высушенных добела каменных мостовых, светлых, нагретых солнцем стенах домов. Я хотел представить, будто вокруг меня — не холодная темнота Треугольника Дьявола, а жаркий андалузский полдень, и под ногами — не затянутая острыми ракушками и липкой ряской палуба, а твердая земля, и наша красавица, «Немая Мария», покачивается на волнах в порту, и... И я сошел на берег. Тогда я чувствовал себя не иначе как королем целого мира. Я ходил на корабле самого Эль-Матадора дель Мар, Морского мясника, грозы пиратского отребья. Мне казалось, что все смотрят на меня и шепчутся: «Это он, он, тот самый...» Конечно, никто этого не делал. Если б по улочке шел сам капитан Салазар, сверкая серебряными эполетами — тогда да, местные кумушки захлебнулись бы болтовней. Тогда юные девушки, забыв о запретах, выглядывали бы в окна, служанки перешептывались бы между собой, и даже мужчины косились бы, завидуя лучшему капитану испанского королевского флота. Но это был всего лишь я, младший офицер, и никому не было до меня дела. Разве что тебе, моя Мария. Я знал, это ты махнула мне белым платком из высокого окна — хоть это и было вопиющим нарушением всех приличий. Я стоял, задрав голову, как мальчишка, надеялся, что смогу тебя увидеть. Но недовольная служанка высунулась в окно, одарила меня сонным взглядом и захлопнула ставни. Мы встречались с тобой, как и положено жениху и невесте, в присутствии твоей старой дуэньи. Ты сидела у окна, склонив голову над вышивкой, и почти на меня не смотрела. Солнечные лучи ложились на кружево мантильи, на прядку, выбившуюся из строгого узла волос, на россыпь жемчужинок по твоему платью. Странно, я совсем не помню сейчас, во что ты была одета. Должно быть, я никогда не обращал на это внимания. Мы сидели рядом и беседовали о море. Ты говорила, что оно пахнет горечью и гнилью. Я рассказывал тебе, что море, настоящее море, не пахнет ничем. Это прибрежная полоса воняет рыбой, отбросами, морской травой и солью, и это запах не моря, но земли. Ты качала головой — наверное, не верила. Треугольник Дьявола пахнет влажным туманом и более ничем. Я говорил тебе, что море постоянно шумит. Никуда не деться от вечного размеренного шума. Моряки привыкают к этому, и города кажутся им слишком тихими, и это не дает покоя, потому они всегда уходят снова. В Треугольнике Дьявола всегда тихо, будто бы белое марево глушит голоса и звуки. «Вы видели русалок? — между тем спрашивала ты, и твои черные глаза светились любопытством. — Говорят, они красиво поют». «Видел, сеньорита, — отвечал я и думал, что ты сама, Мария моя, Мария, похожа на русалку, — издалека. Корабли не подходят близко к русалочьим островам, ни один капитан в здравом уме не отдаст такой приказ. Это верная смерть, к тому же глупая». «Капитаны верят в сказки?» — ты улыбалась уголком бледных губ, как приличествует молодой девушке. «Это не сказки, — говорил я, глядя на твои тонкие пальцы, сжимающие иглу. Ты вышивала бурное море и корабль, борющийся с волнами. — В море другие законы. На твердой земле многие смеются над дураками, верящими в россказни о призраках и русалках. Но вдали от берега все становится совсем иначе. Знаете, кто самые суеверные из моряков? Пираты». «Пираты? — ты вскидывала тонкие брови, поднимала на меня взгляд. — А их вы видели? Правда ли, что у них рога и копыта, как у... врага рода человеческого?» Ты никогда не поминала имя дьявола, моя Мария, и я тоже. Пока не умер. «Нет, что вы, — успокаивал я, — все это выдумки. Они такие же люди, как и все остальные. Преступники, отребье. Они всего лишь хорошо знают море...» Уверен ли я в этом сейчас, запертый в скалах на целую вечность? Не думаю ли я, что тот мальчишка, заманивший нас в ловушку, не сам морской дьявол? Я не знаю, Мария, моя Мария. Твоя дуэнья неодобрительно поджимала губы. Не о том должен беседовать приличный молодой кабальеро со своей невестой. Не о том, чем пахнет глубокое море, не о морских дьяволах, пиратах и русалках. Но она не мешала нам, она была доброй покладистой старушкой, сеньорита Исабель, упокой Господь ее праведную душу. Может ли мертвец просить Отца Небесного о живых? Я не знаю. Но я молюсь о тебе и о всех тех, кого я знал. И о нашем капитане — более всех. Знаешь, я стал таким добрым католиком, каким никогда раньше не был. Когда я был жив, то во время корабельной мессы я представлял, как в маленькой прохладной церкви Альхесираса ты преклоняешь колени перед статуей Богоматери, скорбной и усталой, и молишься — за живых, мертвых и тех, кто в море. Я не очень вслушивался, что там бормочет отец Мануэль, благословляя нас на праведный бой. Сейчас я произносил слова молитвы так, будто бы я их выдумал сам. Будто бы я так говорю с Господом Богом нашим. — Et dimitte nobis debita nostra, — выговариваю я, и акула, живущая в подбрюшье корабля, бьет хвостом, — sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. — Если мы наконец-то умрем, — шепчет отец Мануэль, неожиданно подобравшийся совсем близко, — когда мы наконец-то умрем, я спрошу у Господа, за что он покарал нас всех так жестоко. У мертвого капеллана на шее болтается оплавленный крест, светящийся в темноте, как гнилушка. — Разве есть на земле безгрешные? — спрашиваю я, стараясь не вглядываться в темноту. Больше всего на свете я боюсь увидеть там то, что видит наш капитан, Эль-Матадор дель Мар. — Много ли успел нагрешить наш Пако? — отец Мануэль складывает пепел и прах ладоней в привычном молитвенном жесте. — Разве был грешником наш капитан, во имя возмездия уничтожавший пиратскую заразу? За что нас карают не смертью, не адским огнем, но вечным заточением? — Каждый грешен, — зачем-то повторяю я, будто пытаюсь уцепиться за эти слова. — И кто знает, может быть, здесь и есть ад. Отец Мануэль уходит, шурша полусгоревшей сутаной, бормоча под нос что-то путаное. Так проходят все дни, Мария, моя Мария. Сначала я отмечал их, выцарапывая отметины на теле одной из пушек, потом бросил. Нет смысла считать дни, которые складываются в вечность. Мы бродим по палубе туда-сюда, Алонсо говорит с дохлой акулой, Пако дразнит сгоревшую птицу, я вспоминаю, а капитан ждет. Чего? Одному ему и известно. На обгоревших мачтах, как рой светляков, рассаживаются огни святого Эльма. Я смотрю на них и думаю — Мария, моя Мария, молишься ли ты за упокой моей грешной души, как я молюсь за тебя? Любишь ли ты меня по-прежнему, как я люблю тебя? Хорошо, если нет. Я знаю, тебя успокаивали сестры и подруги, тебя гладила по голове сеньорита Исабель, тебя утешала мать. Они говорили — нельзя плакать по утонувшему моряку, твои слезы тянут его душу ко дну. Молись о нем, говорили они, молись и забудь. Молись и забудь, говорю тебе и я. Когда рушатся скалы, Мария, моя Мария, и яростный солнечный свет хлещет нас всех по мертвым лицам, я договариваю: «Amen». Капитан Салазар спускается с мостика и смеется сухим жестким смехом — так каркает мертвая птица, любимица маленького Пако. — Господь избавил нас, — бормочет где-то рядом отец Мануэль, повторяя одно и тоже снова и снова. — Избавил нас, Господь избавил нас, спасибо, Господи! Я закрываю глаза и тоже благодарю Отца Небесного за чудесное спасение. Теперь мне проще представлять солнечный день, алые розы, горячие камни, вышивку с кораблем и тебя, Мария, моя Мария, и себя, пока еще не обратившегося в прах и пепел, и Альхесирас, в который мы — теперь-то мне это доподлинно известно — никогда не вернемся. Молись обо мне, Мария, моя Мария. Ибо участь моя — теперь-то мне это доподлинно известно — хуже смерти и адской муки.