Черным-черна ночь твоя, черней долюшка моя

Сидит у окна госпожа Елена, господаря Стефана дочка — косы черные, словно ночь, губы алые, словно кровь, кожа белая, словно снег, — песню поет да золотом вышивает. Пляшет иголка по ткани, и расцветают под ней цветы невиданные, шипы у них острые, злые, под листьями змеи прячутся. И песни у нее все про могилы, про мертвецов, про страхи ночные. Ой, земля ты черная, Ой, могила темная, Ты разверзнись подо мной, Лягу, матушка, с тобой, Твоей шалью поутру Слезы я свои утру... «Господарева дочка из матери силу вытянула, кровь по капле выцедила, — шепчутся люди, — мороайка она, кровопийца проклятая». Шепчутся, будто госпожа Елена мертвой родилась, не дышала вовсе, а потом глаза открыла и зубы острые оскалила. Повитуха упала в беспамятстве, а потом, говорят, приказали удавить ее, чтобы не болтала лишнего про господарево дитя. Да поздно было — болтали, пересказывали... знали. Там, где мороайка живет, молоко за полдня скисает, пауки углы заплетают, холодно становится, как в могиле. А ей ничего — смеется, поет, наряжается. Но не бьется холодное сердце под шелком и бархатом, пристально смотрят черные глаза, очередную жертву выглядывая. Ой, земля ты черная, Ой, могила темная, Давишь маме ты на плечи, Но печаль моя не легче... Уморила мороайка мать родную. Как родила она, так стала бледнеть и болеть, с каждым днем все легче и тоньше делалась, а когда уехал господарь Стефан с мадьярами воевать — так и вовсе легла на постель и не поднялась больше. А дочка ее, госпожа маленькая Елена, сидела рядышком, смеялась и ручками всплескивала. Щечки румянцем наливались, как яблоки спелые, глазки блестели... Хороша, хороша была стефанова дочка, кабы не знать, кто она на самом деле. Да и сейчас хороша. Известное дело — нечисть, что чужую жизнь пьет, всегда цветет, словно роза в саду, до тех пор, пока ей в грудь осиновый кол не вобьют. Да кто ж позволит тронуть высокую госпожу? Сам Стефан чел Маре души в ней не чает, слова поперек не скажет, наряжает ее, как куколку, нарадоваться не может. Короли заморские к ней сватаются, и рано или поздно явятся к господарю послы, увезут с собой мороайку, чтоб она в чужой земле кровушку из людей пила. Но не спешит Стефан, выгодного союза ищет. Ох, нескоро оставит госпожа отцовский дом. Поет она у высокого окна, и от той песни озноб пробирает. Ой, земля ты черная, Ой, могила темная, Хоть бы дождь тебя размыл, Хоть мороз бы расщепил, К матушке на дно земли, Стоны чтоб мои дошли... Сидит госпожа Елена, господаря Стефана дочка, забыла про вышивание, не слушает тихую болтовню служанок, не смотрит за окно на синее небо. Тень легла на ее белое лицо, вмиг выцвели алые губы. Страшно ей. За дубовыми дверями, железом окованными, за семью замками, за спинами сорока сороков стражи — страшно. Есть тот, кому двери не помеха, тот, кто замков да стражи не боится. Летучей мышью проскользнет он в окно, черной тенью мелькнет за спиной, дохнет холодом могильным, ночной птицей вскрикнет. — Отец твой расплатиться обещал, — тихо и вкрадчиво шепчет морой в ночной темноте. — Давным-давно, когда пришлось ему тяжко, обратился он ко мне, хоть и знал, что дорого ему обойдется моя подмога. Не испугался он, да и сейчас не боится. Не ему ж, Великому, платить, а тебе, малой. Не сына я требовал, дочку, вот и дал он согласие. Пойдешь со мной, девица? Не боится нечисть креста и молитвы. Не страшны ему лики святых на иконах, не страшен распятый Спаситель. Святой водой в него Елена плеснула, так он рассмеялся только. — Не пугай меня напрасно, девица, — скалит морой клыки острые, смотрит глазами тусклыми. — Я за обещанным пришел. Вечно жить будешь, вечно радоваться. Смерти никогда не узнаешь. Запирает Елена ставни — но распахиваются они в полночь сами собой. — Болтают о тебе, — говорит он, луну на ладони подбрасывая, — мол, ты кровушку у людей сосешь, порчу наводишь. Мать уморила, баб отцовских со свету сживаешь. Смотри, доболтаются, придут к тебе, пробьют колом сердце, и отец не вступится. Я вступлюсь. Глядит он на сундук, в котором книги колдовские лежат — с трудом Елена их отыскала, втайне держала — и снова смеется, будто ворон каркает. — Чарами думаешь от меня укрыться? Еще и ведьмой назовут, красавица. Уже зовут, знаешь же... Все равно нет такого колдовства, чтоб от меня уберегло. Ни за что пропадешь, а от меня не избавишься. Читай свои книги, а я полечу над вашей землей, крови напьюсь досыта, а на кого подумают? А на тебя подумают. Что скажешь, когда в огонь тебя потащат, мороайка, ведьма проклятая? Хохочет мертвый валашский господарь, мышью летучей оборачивается, да только его и видели. — Замуж тебя отдают, — тает в воздухе шепот ядовитый, — в далекие земли. Но и там не скроешься, девица. Что мне версты, что мне дорога? А тебе невесело там придется. Выпью я всех, кто дорог тебе, каждого выпью до самого дна. А тебя — обожду, пока сама не попросишь... Сидит госпожа Елена, господаря Стефана дочка, у высокого окна, смотрит, как по отцовскому двору идут послы далекой Московии, в меха и золото разряженные. И кажется ей, будто мертвые они, как господарь валашский, и меха их молью трачены, и золото их — медяки похоронные. И звучит в тишине долгая тоскливая песня. Черным-черна ночь твоя, Черней долюшка моя... Ты, могила, расступись, Матушка, ко мне явись. В третий раз хочу спросить: Умереть мне или жить?