Второй шанс

Бежать. Бежать из операционной, сумев освободиться лишь чудом. Бежать от людей в белых халатах, острых скальпелей и рабского ошейника. По длинным коридорам, многочисленным ступенькам. Вниз! – Куда же ты, мальчик мой? – смеется мне в спину. Двери совсем близко, но и люди в масках тоже. Поворачиваюсь и медленно пячусь. Ступню пронзает острая вспышка. Не время, нельзя останавливаться, нельзя чувствовать боль. Пара метров – и спина коснется входной двери. Свобода. Близко. Недосягаема. Разворачиваюсь и изо всех оставшихся сил грудью врезаюсь в тяжелую резную дверь. Заперто. Заперто… Нет! Нет! Нет! Из глотки невольно вырывается почти вой. Отчаянный, обреченный. Топот за спиной перерастает в неторопливые шаги – безумно четкие, они словно отсчитывают интервалы, отсчитывают, сколько мне осталось. Боюсь повернуться. Боюсь того ада, в который мне предстоит вернуться. Не хочу, не могу, не надо… Ноги подкашиваются, и я просто падаю на холодный, выложенный плиткой пол. Закрываю глаза, чтобы сдержать подступающий к горлу противный ком. Устал. Вымотался. Не могу больше. Господи, забери меня или просто позволь сдохнуть прямо сейчас. Прекрати все это. Но нет. Разумеется, гребаного чуда не происходит и на моем плече сжимаются затянутые в белые перчатки пальцы. Рывком ставят на ноги, и сил даже на то, чтобы просто дернуться, уже нет. И зачем? Обречен. Обречен… Заломленные за спину руки ноют. Стекло хрустит под босыми ступнями, маленькими колкими осколками впиваясь в кожу. Почти не чувствую. Не выбраться, мне уже не выбраться отсюда. Не уйти от длинных, причиняющих адскую боль игл с неизвестными препаратами. Не уйти от влажных похотливых взглядов хозяина «Игуры», не уйти от свиста плети. Не уйти от унизительного рабского существования. – Акира, мальчик мой, зачем же ты шалишь? Не расстраивай папочку, – широко улыбается Арбитро, стоит только моему конвою поравняться с ним, стоящим на самом верху витой лестницы. Шагает ко мне и, чуть помедлив, кладет руку в перчатке мне на голову, треплет за волосы. Как собаку. Отвратительно. Но я молчу, изображая покорность. Так проще всего, ведь на дерзость сил уже не осталось. Она вся вытопилась, как и призрачная, придавшая мне сил надежда. Испарилась. Померкла, как свет в окошке. Послушно перебираю ногами, хоть и прекрасно знаю, что ждет меня ТАМ. Конец… Конец прежнего меня. Створчатые двери распахиваются, и в нос ударяет приевшийся до одури, стерильный запах хлорки и чего-то еще. Слишком светло вокруг, даже и не пытаюсь разглядеть что-то – зачем? Я не хочу – если Арбитро взбредет в голову зашить мне глаза, как Кау, – чтобы операционная, напичканная пыточной хренью, стала последним, что я увижу. Холодный хирургический стол, на который меня укладывают несколько пар рук. После эти же руки срезают с меня остатки рубашки, фиксируют конечности. Пахнет спиртом, кажется. Негромко переговариваются между собой, а я вдруг с ужасом осознаю, что мне не плевать. Не все равно! Чертова апатия отступает, уступая место просто кричащему чувству самосохранения. Уже слишком поздно, я пытался, пытался… Дергаю руками, проверяя фиксирующие ремни на прочность. В этот раз не вырваться. Сглатываю, стараясь заткнуть вопящий внутренний голос. Взгляд отстраненно блуждает по абсолютно одинаковым нелюдям в белых масках и халатах, выхватывает отвратительное ядовито-розовое пятно, выделяющееся на фоне общей массы. Поймав мой заинтересованный взгляд, масочник улыбается и шагает ближе к столу. – Ты станешь идеальным, мой хороший. – Очередной уродской куклой?! – Ужасные манеры! Как ты разговариваешь с папочкой? – в притворном ужасе прикрывает рот краем боа и наклоняется ниже, выдыхая мне прямо в лицо: – Ты станешь послушным, очень-очень послушным. И больше никогда не поднимешься с колен. От этой фразы кожа, кажется, покрылась тонким слоем инея, а внутренности и вовсе заледенели, подвергнувшись мгновенной заморозке порцией кристально чистого ужаса. Сглатываю, быстро облизывая сухие губы. Что бы там ни было, я не стану умолять и плакать. Не доставлю ему такого удовольствия. Понимая, что никакого ответа он от меня не дождется, масочник отодвигается и, растянув губы в неестественной, словно резиновой, усмешке, манерно ведет пальчиками по воздуху. Это тут же привлекает внимание его верной стаи в белом – сумасшедших, как и он, хирургов. Вдох. Выдох. Тонкая игла втыкается в вену правой руки. Вещество ледяное, тут же сковывает, вызывает дикое онемение ниже локтя. Словно под кожей копошится целый клубок червей, которые медленно, растекаясь из одной точки, ползут ниже, к пальцам. Опутывают их, парализуют. Ничтожная, бесконечно короткая минута – и я уже не могу пошевелить кистью, я просто ее не чувствую. Затем чуть выше локтя затягивают жгут. Еще один укол куда-то в область шеи – не вижу. Дергаюсь, и голову тут же фиксирует пара рук, пахнущих резиной и тальком. Негромкий щелчок, с которым неизвестная муть покидает цилиндрический шприц, отдается в моей голове почти эхом. Наваливается странная сонливость, не могу разжать челюсти, чтобы сказать что-то. Или же я уже несу какую-то чушь? Нет? Тогда почему мои губы шевелятся? Белые пятна вокруг плывут, голова странно тяжелая, словно инъекция неизвестного мне вещества в разы увеличила ее вес. Не могу держать ее прямо, и она безвольно заваливается набок. Как раз так, что перед глазами только онемевшее плечо да почему-то окрашенный в темно-бордовый цвет локоть, в котором копошится еще пара рук. Словно режут пенопласт. Но тогда почему я чувствую, как что-то отрывается, истончается… Надрезанные лоскуты кожи выглядят так неестественно, как разорванные рукава куртки с алым подкладом. Пинцетом осторожно цепляют один из таких лоскутов и тянут его вверх, заворачивая над локтем, фиксируя, а после – следующий. Я… Я не соображаю, не понимаю – словно в каком-то наркотическом угаре. Могу только лишь наблюдать за странными манипуляциями, не более. Кажется, шьют что-то. Я вижу, как мелькает темная толстая нить. Негромкие щелчки ножниц, тут же пара стежков. Салфетка, пропитанная чем-то едким, – чем-то, запах чего противно щиплет мне ноздри, – уже порхает, обтирая блестящую металлическую поверхность пилы. А после эта матовая полоска железа опускается на белую, лишенную плоти кость чуть ниже локтя. Пилят… Одна пара ладоней старательно орудует инструментом, другая придерживает руку, поворачивая ее время от времени. Запах… Запах жженого дерева, горячего металла, еще чего-то. Треск. Так ломаются тонкие, уже надломленные прутья. Эй, что с моей рукой? Куда ее уносят? То есть – как уносят?! Отчаянно пытаюсь заставить работать законсервировавшиеся мозги. Прошибает пот, тошнота накатывает. А я начинаю понимать. «Ты никогда не поднимешься с колен». Не поднимешься потому, что все, что у тебя останется, – это жалкие, изуродованные культи. Последняя мысль очень четкая, материальная, острая, кислотная, ужасающая. Буквально пронизывающая меня насквозь. Пытаюсь дернуть плечом. Кажется, удалось сдвинуться, совсем чуть-чуть, на пару сантиметров… И тут же в шею, во вставленную туда трубку, вливается еще порция обездвиживающей дряни. Безвольно дергаюсь, обзор закрывает длинная челка, прилипшая к неизвестно когда успевшему намокнуть лбу. Снова нити. Теперь ими соединяют оставленные ранее шматки мяса, зашивают, закрывая. Щелкают длинные ножницы. Убирая излишки, уродующие идеально наложенный шов. Вот и все: снова пропитанная стерильностью салфетка мелькает, обрабатывая зашитую рану. А жгут уже затягивают на второй конечности… *** Судорожно хватаю воздух ртом, едва ли не задыхаюсь от боли в грудной клетке, подтягиваю колени к груди и перекатываюсь на бок, обхватывая себя руками. Руками… Медленно, по очереди, ощупываю обе кисти. Убедившись, что они на месте, осторожно открываю глаза. Тело затекло, противно ломит. Достаточно светло, несмотря на задернутые старые шторы. Терпкий, раздражающий ноздри запах пыли в воздухе – такой знакомый, близкий. Шорох. Очень четкий в абсолютной тишине комнаты. Даже не шорох, а скорее шелест ткани. Взгляд тут же начинает бегать по комнате, пытается найти источник этого звука. В самом темном углу комнаты за старым полуразвалившимся шкафом стоит кто-то. Кто-то невысокий, щуплый. Почему-то я не могу разглядеть ничего, кроме силуэта, кажется, девочки. Очертания смутно знакомые, словно я уже видел ее где-то. Где-то… где темно. И запах этого места почему-то ассоциируется со стерильным запахом хлорки. Силуэт движется, шагает на свет… *** Нервы натянуты до предела. Огибаю небольшой двор. И вот оно! Краем глаза замечаю движение и слышу шорох за спиной. Разворачиваюсь и падаю на колени, иначе кусок арматуры прошил бы мне грудь. Следующий удар я блокирую лезвием ножа. Понимаю, что мне не сдержать такой натиск. С трудом откидываю напавшего на пару метров. Разорвав дистанцию, тут же вскакиваю на ноги. Вдогонку мне доносится абсолютно безумное ржание. Ну конечно! Райн! Чертова наркота! Отчетливо вижу вздувшиеся вены у висков. И даже тонкую нить слюны, которая тянется по подбородку. Передергивает. Скалится и медленно, занося свою железяку для нового удара, подбирается ко мне. Отступаю вглубь переулка, продолжая тщательно следить за передвижением обдолбанного тела. Пальцы стискивают рукоять ножа, выставляя его перед собой. Радостное улюлюканье режет уши, а от слюны, стекающей по грязному подбородку этого нелюдя, желудок тут же скручивает спазм. Непроизвольно кривлюсь и перевожу взгляд на его ноги: тяжелые ботинки, заляпанные бурыми ошметками и еще невесть какой дрянью. Арматура рассекает воздух в нескольких сантиметрах от моего лица – в последний момент успеваю увернуться, непроизвольно подставляя под удар спину. По позвоночнику как колючей проволокой прошлись. Дышать просто нереально, а все силы уходят только на то, чтобы удержать нож в дрожащих пальцах. О дьявол, как же больно… Все тело немеет. С ужасом понимаю, что не могу сделать ни шага, так и продолжаю стоять на месте в ожидании очередного удара. Свист воздуха. Хруст. Глаза едва не вылезают из орбит, когда я опускаю взгляд вниз: из порванной штанины торчит острый белый обломок, а темная ткань стремительно намокает, странное тепло струится по ноге. Боли почему-то нет. Словно и не я здесь сейчас вовсе. Еще удар. Как в замедленной съемке, все еще ничего не понимая, падаю на колени. Все как в коматозе. Словно уши ватой заложило, а нервных окончаний и нет вовсе. Шаги. Отвратительные, чавкающие звуки над ухом. Свист. И тут все возвращается. Ощущения. Длинный металлический прут прошивает мою грудину насквозь, и осколки сломанных ребер тут же впиваются в легкие. Каждый рваный пустой вздох – всего лишь новая вспышка боли, а не столь необходимый глоток кислорода. К горлу подкатывает комок с солоноватым омерзительным привкусом. Еще попытка сделать вздох – и алое густое месиво уже стекает с моих губ плотной тягучей нитью. Попадает на подбородок и капает дальше, на грудь. В спину упирается тяжелый ботинок, а руки обдолбыша тянут арматуру, застрявшую у меня в груди. Перед глазами стремительно темнеет, а чудовище, именуемое физической болью, жрет меня, неспешно поглощая все новые и новые куски моего тела. Те, что порядком изжеваны ей, я уже не чувствую. В подсознании, ставшим абсолютно темным, словно лампочку кто-то выкрутил, раздается еще один гулкий, как выстрел, звук – это мое тело плашмя упало на асфальт. *** Автоматически подрываюсь с мягкого матраца на ноги. Замираю, стоя у кровати. Голова кружится, а дрожь сотрясает так, словно и вовсе хочет своими колебаниями душу из меня вытрясти. Оборачиваюсь через плечо: все та же фигура стоит у окна. Но теперь почему-то особенно четко я вижу ее кисти. Маленькие детские ладошки, покрытые темной кровавой коркой, кое-где с зеленым налетом плесени. А еще ее ногти… разломанные, вросшие в раскуроченные кончики пальцев, словно их специально зачищали, как карандаши, с поистине садистским наслаждением наблюдая за страданиями ребенка. Но откуда… откуда я могу знать это? Большой палец дергается, касаясь указательного, словно пытаясь согнать невидимою муху. *** Запястья стянуты за спиной. Боли уже не чувствую. Это было бы хорошо, если бы грозило гангреной. Но узлы не настолько крепкие, чтобы совсем перекрыть поток крови. Вроде бы. Я все на том же чердаке. Не знаю, сколько времени. Судя по светлым пятнам на полу – около суток или чуть больше. Кейске тоже тут. Не отлучался ни на секунду. Пытался даже кормить меня. Словно частички прежнего его пробиваются сквозь тонкую пленку ненависти. Может, надежда еще есть? Должно же быть что-то. Сам он не ест и не пьет, только глотает зеленоватое содержимое ампул. Уже четыре. Гадаю, есть ли у него еще… Чем скорее они кончатся, тем быстрее у меня появится шанс выбраться отсюда. А еще он разговаривает со мной – садится на корточки напротив и рассказывает что-нибудь. С совершенно безумным выражением лица. Молча слушаю. Что мне еще остается делать? Я рад, что он не требовал от меня ответов. До этого момента. – Он целовал тебя? Вскидываюсь. Слишком резко. Его лицо меняется, щелочки глаз становятся уже. Ладонь ложится на мою щеку, гладит, а у самого пальцы дрожат. Что это? Ломка? Или от желания свернуть мне шею? – Целовал… Пихал свой язык тебе в рот… Тоже хочу! Дергает меня к себе. Сжимаю губы в плотную линию. Ну уж нет. Не позволю. Никогда не думал, что он умеет рычать. Вообще никогда не думал, что Кейске, ласковый, как котенок, Кейске может стать злобной тварью. Затрещина. Уже не удивляюсь металлическому привкусу во рту. Наверное, привык. Поразительная вещь, вкус крови – он может быть омерзительным, тошнотворным, а может сладким и буквально сносить крышу. Вот сука. Я что, скучаю? М-да, должно быть, эти двое выбили мне последние мозги. Меня избивает один, а я думаю о втором. Охуеть. Хватает за плечи и встряхивает. – Ты не его. Нет-нет-нет. Слышишь? Ты же мой, мой друг, только мой… – бормочет это, не переставая. Замирает на полуслове, хватается за горло… Ломка! Отползает назад и судорожно шарит по карманам. Лезет в набедренную сумку. Ничего. Наконец-то! Дергается и зажимает висок с правой стороны. Наклоняет голову. «Вытекает… он вытекает из меня…» – довольно долго повторяет это на разные голоса. Или я тоже сбрендил? А Кейске все бегает по узкому чердаку. Мечется из угла в угол, не может найти себе места, бормочет что-то, почти воет, снова кидает на меня полные тоски взгляды. Ему нужна доза, но он не решается уйти. Не решается оставить меня без присмотра, а я же только на это и надеюсь. Мой единственный шанс слинять отсюда. Но Кейске не торопится, наоборот, не переставая нервно облизывать губы, подходит вплотную и опускается на корточки напротив меня. Пару минут неотрывно смотрит на мое лицо, начинает раскачиваться, обнимая себя руками, постепенно все больше увеличивая амплитуду движений. Его пальцы, стискивающие плечи, приходят в движение, конвульсивно дергаются, едва ли не выгибаясь в обратную сторону, хрустят, выкручиваясь из суставов. После то же начинает твориться и с кистями рук: вращает ими, как сумасшедший, пристально наблюдая и выискивая что-то под кожей, – что-то, что могло бы копошиться там, быть причиной этих конвульсий. Голова друга резко дергается, полубезумный взгляд ползет выше по рукавам, тут же задирает их, изучая вздувшиеся вены на локтевых сгибах. Визжит, пытается стряхнуть что-то, остервенело бьет себя по коленям, теряет равновесие и плюхается вперед, на меня. Его лицо в паре сантиметров от моего. – Они сожрут меня, Акира! Это ты виноват! Ты во всем виноват! – орет он, вцепляясь пальцами в ворот моей водолазки, и трясет, трясет… Трясет так долго и так сильно, что я уже ничего не соображаю и не вижу в мелькающем калейдоскопе ярких пятен, среди которых изредка всплывает бледное лицо друга. Бледное, уже отчего-то перепачканное бурыми пятнами какой-то слизи. Она струится отовсюду: из ушей, глаз, носа, рта. А он словно и не замечает ее, продолжает кричать мне что-то прямо в лицо, заляпывая его этой мерзкой дрянью. Ее запах отдаленно напоминает мне запах тухлых яиц или же рыбы, пролежавшей на жаре несколько дней. Совсем неожиданно. Все также продолжая орать на меня, он перестает дергаться, вместо звуков из горла доносится лишь негромкий булькающий звук. Поднимает лицо, и к зеленоватой слизи щедро примешивается темно-бордовая, жидкая, как вода, кровь. Его глазные яблоки вот-вот вылезут из орбит – он выпучил их так сильно, что я каждую вздувшуюся венку разглядеть могу. Жуть… – Кейске… – зову я в заранее напрасной попытке успокоить. Вместо ответа цепкие, сильные пальцы выпускают воротник тонкого свитера и сжимаются на моем горле. Несильно, словно пытаясь удержаться. Лицом к лицу. Распахнутый в беззвучном крике рот. И бешено, в унисон с моим, бьющееся сердце. Только вот мое не замедляется, продолжая безумную скачку, а его стучит все медленнее и тише. – Кейске… – сглатывая, негромко повторяю я, внутренне даже надеясь на новую тираду или приступ ломки. Тишина. Только пальцы, сжимающие мое горло, медленно скатываются по груди вниз. *** Веки тяжеленные, словно в каждое по килограмму свинца залили, – не открыть глаза. Непослушные пальцы, словно не мои, сжимаются и царапают мягкое одеяло, на котором я лежу. Минута, две… Тело затекло и страшно ноет, но перевернуться на спину нет никакой возможности. Чужое присутствие рядом не дает мне покоя. Пристальное, непрерывное наблюдение жжет меня, как обгоревшую кожу беспощадное солнце летом. Так. Открыть глаза. Откры-ы-ыть… Медленно и печально поднять веки. Давай же. Сопля! На эту-то малость ты способен?! Вот так. Голова тут же становится тяжелее всей Тошимы вместе взятой, и уж хаос в ней царит не меньший, чем в мертвом городе. Перед лицом какие-то тряпки. Точнее, кажется, платье: когда-то светлое, теперь же запачканное не пойми чем, с высохшими желтыми и бордовыми пятнами. Порванная, вытертая местами ткань. В одной из таких дыр я вижу кусок посиневшей плоти, покрытой глубокими подсохшими струпьями. *** В дневном свете пустынные улицы Тошимы выглядят прилично. Как любые другие пустынные хитросплетения проспектов любого другого малонаселенного городишки. Как лицемерно прятать свою истинную сущность под заурядной личиной. Меня шатает, мышцы ноют так, словно совсем недавно мне пришлось тащить на себе, как минимум, слона. Абсолютно ничего не помню – странная апатия навалилась. Знай себе, только переставляй ноги по мощенному булыжником тротуару. Тащи уставшую тушку вперед. Ищи. Ноги сами несут вперед в поисках нужного. В поисках подходящего. В голове восхитительно пусто. Лишь гулкие звуки шагов да изредка негромкий скрежет. Словно кто-то роется в мусорных баках неподалеку. Узкая улочка ныряет вправо, сливаясь с широким проспектом. И тут же, прямо напротив, я вижу его: немного растерянного, отстраненно-идеального. Подойдет. Лучший вариант. Улыбаюсь так развязно, насколько могу, и вскидываю руку вверх, привлекая к себе внимание. Наконец-то замечает меня, отлипает от стены, направляется ближе, а у меня скулы сводит от этого приторного блядского призыва. Противная когтистая лапа стискивает мои легкие, а рот наполняется едким, горьким, как анестетик, привкусом, такой он – вкус предательства. – Привет… Черные волосы, бледная кожа, достаточно высокий. Пойдет. Молча, продолжая улыбаться так, что скулы сводит, протягиваю руку и, зацепив его за куртку, тяну за собой вглубь путаных переулков. Молю дьявола и всех известных мне богов, чтобы он не открывал свой рот, не задавал вопросов. И молчит ведь, просто идет за мной следом. Пункт назначения все ближе и ближе. Все тяжелее и тяжелее просто шагать вперед, утягивая за собой еще ничего не подозревающую жертву. – Эй… По-прежнему молчу, только поворачиваюсь к нему и быстро, стараясь скрыть исказившее лицо отвращение к самому себе и ситуации в целом, прохожусь языком по губам, демонстрируя самый кончик. Довольный вздох – и больше никаких вопросов. Даже не знаю, кого благодарить за это. И стоит ли вообще. Я хочу, чтобы все это закончилось побыстрее, хочу вернуться назад. Но одновременно с этим я хочу, чтобы это длилось как можно дольше, оттягивая страшную кульминацию. Но я и так просил слишком много, вот он – темный провал того самого закоулка, страшного пункта назначения. «Он догадается, поймет…» – все громче и громче вопит паника, заглушая доводы разума и инстинкта самосохранения. Не смогу, не смогу, не смогу! Хочется орать и плакать, забиться в самый темный угол и просто сдохнуть там от осознания собственной слабости, беспомощности, ненужности… Заверши начатое, чертова тряпка! Ты должен! Не себе должен! Послать куда подальше все оставшиеся чувства, вырвать их, скрутить в тугой пучок и прижечь нервные окончания. Секунда – и покорное долговязое тело, которое я все это время волочил за собой, оказывается прижато к стене, перепачканной обвалившейся штукатуркой. Тело. Не человек. Всего лишь тело. Это его губы сейчас накрывают мои, а руки скользят по спине, перебираются на поясницу, еще ниже… Не могу, силы совсем на исходе, натянутые до предела нервы вот-вот оборвутся. Терпи, терпи, терпи… Послушно открываю рот и едва не смыкаю челюсти, когда чужой язык касается моего. Внутри все воет, рвется наружу едва ли не рыданиями. Не хочу. Не хочу, чтобы он касался меня, не хочу, чтобы ЕГО остывшее тело после нашли в переулке. Не хочу. И ничего не могу сделать. Надо. Должен. Ненавижу это чертово слово. Ладони сами непроизвольно упираются в чужую грудь. Поднять глаза, посмотреть… Сглатываю. – Не здесь… – шепчу я, пытаясь за напускной похотью скрыть свой страх. Такая же полная желания улыбка в ответ, и я, едва сделав шаг назад на онемевших ногах, поворачиваюсь в сторону крохотного филиала ада на земле – в сторону зияющего темнотой закоулка. Еще пара шагов к нему, и мне кажется, что я чувствую, как несет чем-то страшным, отвратительным. Писк крыс, еще какой-то незнакомый мне звук. Выдох. Еще один призывный взгляд, расстегнутая куртка, которую я, кажется, вот-вот готов сбросить, и он, не задумываясь, ныряет за мной в переулок. – Вот черт! Тебе не кажется, что место не совсем подходящее для… – Заткнись! Я не хочу слышать это ебаное «для» и все то, что последует дальше, – я и так уже слишком себя презираю. Спохватившись, просто наваливаюсь на него сверху, снова обтирая спиной в яркой куртке грязные, невесть в чем вымазанные стены. Колени дрожат, когда я опускаюсь на корточки, прямо под ногами заприметив тусклое, все в багровых пятнах лезвие катаны. Пальцы шарят по асфальту, находят рукоять. Не смотреть наверх, не смотреть. Тело, это всего лишь тело. Выкручиваю кисть до щелчка, чтобы размахнуться. Он даже и не понял ничего – по глазам вижу. А острое, словно бритва, лезвие уже на половину длины вогнано в его живот. Я все также у его ног, не могу подняться, вскочить. И это не чувство вины, нет, – что-то иное, с оттенком горького сожаления. Словно вместе с этим парнем и во мне что-то умрет. Еще один кусочек души, может быть? Горячая кровь, струящаяся из раны, окатывает меня с ног до головы, оседая на одежде и пачкая лицо и волосы. Но даже не чувствую ее вкуса на губах, словно это и не алая, дающая жизнь жидкость, а минералка. Шатается. Не успей я отскочить в сторону, зацепив ногой один из лежащих трупов, – он упал бы на меня. Пытается сказать что-то, даже скорее верещит, и мне невольно хочется обтереть рукой губы и прополоскать рот. Не похож, совсем не похож. Лишь отдаленные, малозначимые черты сходства, но и этого хватит. А визг все не стихает. А если каратели услышат? Как кипятком окатили. Носком кроссовки толкаю корчащееся в агонии тело, переворачиваю его на спину и тут же, повинуясь какому-то неизвестному, не моему чувству, заношу катану над его лицом, чтобы окончить все это одним махом. Сталь легко входит в податливую плоть. В глаз на этот раз. Даже привыкшие к полутьме глаза с трудом различают, как слизкое белое пятно медленно стекает по скуле, а тело все еще конвульсивно дергается, затихая. Разжимаю пальцы, позволяя такой удобной рукояти катаны покинуть ладонь. Только оружие с негромким лязгом касается выщербленного асфальта, как с трупом на полу начинают происходить странные метаморфозы. Он разлагается. Прямо на глазах становится раздувшимся, покрытым трупными пятнами, шматком обтекающего хрен пойми чем мяса. Невольно пячусь. А мертвяк тем временем приходит в движение, садится. Кажется, даже кривит смазанные пузырящиеся губы в подобии ухмылки. С трудом сглатываю ком, вставший поперек горла. Разворачиваюсь, чтобы бежать со всех ног, ведомый охватившим меня животным страхом, но он не пускает, вскакивает на ноги в считанные секунды и хватает меня за куртку, швыряя на пол. В голове салюты запускают, совсем ничего не соображаю и едва прихожу в себя, стоит только ему навалиться сверху. Волна тошноты накрывает, смешиваясь с ужасом, а он все тянется ко мне, нависая над лицом. С трудом мне удается упереться ладонью в его лоб, чтобы помешать этой мерзости с лопающимися гнойными пузырями коснуться моих губ своими. Один из них лопается. И разлетается на множество отвратительных капель, некоторые из которых оседают на моей челке, закрывающей лицо. Ладонь, к моему ужасу, скользит по слизкому обтекающему черепу, и пальцы наполовину проваливаются в рыхлую плоть. Рефлекторно тут же отдергиваю кисть, о чем незамедлительно жалею: мертвец заваливается на меня полностью и под мой протестующий вопль своими пальцами пытается разлепить мои плотно сомкнутые губы. *** Темно и мягко. Дышать нечем. Кажется, лежу на животе, уткнувшись лицом в подушку, которая пропитана каким-то терпким, странно знакомым запахом. Приятный. Легкие почти горят, когда я все-таки отрываюсь от подушки, чтобы сделать глоток кислорода. Но ноздри вместе с воздухом втягивают в легкие еще один, не похожий ни на что больше аромат – и он мне тоже знаком, слишком хорошо знаком. Настолько, что глаза едва не вылезают из орбит, а я боюсь повернуться, осмотреть комнату в поисках источника этого сладковатого, удушающего амбре. На спину, на лопатки, давит что-то, запах становится сильнее, он просто витает вокруг меня. Источник совсем близко. На шею ложатся чьи-то руки. Шершавые ладони давят, вынуждая опустить лицо на подушку. Не сопротивляюсь, не могу. И снова эту приторную вонь скрадывает тот самый знакомый запах, которым пропитана подушка. Звук. Негромкое жужжание. Кажется, пара мух… *** Сука!!! По меньшей мере, четыре руки вцепляются в мое запястье и тянут к решетке, к острым зубам. Упираюсь и бью по пальцам, пытаясь отцепить их, – безрезультатно. Сжимаются сильнее, и я вижу, как на куртке остается отвратительного вида месиво из ошметков плоти и запекшейся крови. Рывок – и в мясистый треугольник на ладони впиваются зубы – не зубы даже, а мягкие разложившиеся десны. Не могут прокусить кожу, но давят с такой силой, что адская боль захлестывает запястье, ползет вверх по руке. Еще одна челюсть, на этот раз полная зубов, которые с треском ломаются, вылетая из десен, стоит им только сомкнуться на запястье. Кулак с чавкающим звуком врезается в череп этого шмата плоти и просто входит в него, легко проминая внутрь. Что за?! А кисть не перестают терзать, да так, что кровь заливает рукав и стекает вниз по руке, до самого локтя пропитывая ткань водолазки. Торопливые шаги за спиной, и маленький острый кинжал прокалывает глазницу жрущего меня урода. Тот тут же зависает, как будто у него заряд кончился. Неуклюже, как клоун на детском утреннике, взмахивает руками и заваливается назад, уступая место еще трем таким же уродам, лезущим на его место. Только вот маленький стилет Рина намертво застревает в его черепе. Все попытки мальчишки выдернуть его ни к чему не приводят, и вместе с падающим трупом его рука почти по плечо оказывается выдернутой за решетку. Я отскакиваю назад под его высокий, полный боли крик, и отчего-то не могу сделать ни шага вперед, чтобы помочь мальчишке, оттащить его на относительно безопасную середину контейнера. Приглушенный звон упавшего клинка, и снова крики боли, перемежающиеся всхлипами. Неуклюже дергается, пытаясь свободной рукой выдернуть страдающую конечность. И ее тоже хватают несколько пар рук, тянут к себе, распластав подростка по решетке. Он уже даже не дергается, просто висит, прижатый к прутьям, и лишь гниющие, а то и лишенные нескольких пальцев руки не дают ему упасть. Заботливо поддерживают, чтобы было удобнее жрать. Удивительно четко, словно тщедушная спина мальчика и не загораживает мне обзор. Вижу, как один из недотрупов, сдирая кожу со скул Рина, зубами вгрызается в пальцы такого же жадного до плоти существа и с мерзким звуком, безумно громким на общем фоне, перекусывает их. Снова. Как кнопку с паузой отпустили, словно только что проснувшись, подбегаю ближе, чтобы оттащить уже вялое, бесчувственное тело. Они не желают отпускать свежую, должно быть, такую вкусную добычу, и поэтому мне приходится сильно тянуть его на себя, оставляя в цепких ободранных пальцах куски свежей плоти. Резкий рывок на себя, и в руках покрытого синюшными пятнами урода остается кусок кисти, из-за которой эти твари рвут друг друга на части. А я падаю назад, неуклюже плюхаясь на задницу, продолжая сжимать хрупкие плечи мальчишки. Дрожащими пальцами касаюсь его шеи – жилка еще слабо бьется. Но его лицо… Выедено. Торчащие пучки мышц на скулах, разорванные на куски губы, почти вырванная нижняя челюсть и объеденные глазницы без век с единственным сохранившимся ярко-голубым глазом. Взгляд механически скользит ниже, касается локтей и идет дальше. Чтобы разглядеть остатки кистей и нескольких уцелевших фаланг пальцев. Я не дышу. Сделаю вздох – и не смогу выдохнуть. Не чувствую. Ничего сейчас не чувствую. Должно быть, не понимаю, что на моих коленях умирает изуродованный подросток, который помог мне, но которому не помог я. Не дышать, не дышать… Радостный звон проржавевшего крепления, на котором держится такая же старая решетка. Лязг, сухие щелчки упавшей на пол бетонной крошки. Снова визг. Это длинный штырь, удерживающий единственную преграду, мешающую наркам закусить, вылетел и упал на пол. Пара минут – и за ним с грохотом навернется и оконная рама с привинченной решеткой… *** Теперь давит на грудину так, словно сверху заботливо накидали с десяток кирпичей и тачкой любовно эту кучу накрыли. Глаза слиплись, приходится продирать пальцами, и тут же режет от тусклого света. Морщусь и пытаюсь дотянуться до того, что так затрудняет мое дыхание. Пальцы натыкаются на грубую ткань, а в ноздри заползает тот самый сладковатый запах. Тут же приподнимаюсь на локтях и, не обращая внимание на резь, наконец полностью распахиваю глаза. Чтобы сразу упасть назад, на подушки, и с трудом сдержать крик. Она сидит на мне! Девочка! Девочка… Всем своим видом напоминающая высохшую мумию с серой, жесткой, как наждак, кожей и вываренными белками глаз. Зрачков нет вообще. Так же как бровей и ресниц. Есть лишь длинные темные волосы, выпачканные и слипшиеся настолько, что я не могу даже предположить, какого они цвета. Она наклоняется ко мне, опираясь ладонями по обе стороны от моей головы. Нависает, пристально смотрит, следит за судорогой страха и отвращения, то и дело пробегающей по моему лицу. Я видел ее, видел раньше, но не узнать. Память упорно отказывается подкинуть мне нужную картинку. А она все изучает, склоняется чуть ближе. Глаза в глаза… Я бы рад не смотреть, но не в силах отвести взгляд. Или же просто сомкнуть веки. Вижу, как в ее глазнице собирается темная жидкость, стекается к внутреннему уголку глаза, формируется в вытянутую каплю. Разбивается о мое лицо. *** Извилистые лабиринты и многочисленные узкие улочки с бесконечными старыми двориками и закоулками остались позади. Сейчас я, шатаясь, бреду посреди широкого проспекта одной из главных улиц старого Токио – той самой, в центре которой когда-то гордо возвышались белые стены правительственного дома. Ныне же это – пристанище хозяина «Игуры», безумного масочника. Ноги сами несут меня вперед, к высокому забору. Что-то силком тащит меня туда, притягивает. И я понимаю, что именно, стоит только подойти ближе. Темный силуэт, выделяющийся на фоне светлого, тусклого неба. Медлю секунду, чтобы после сорваться с места и бежать так быстро, как только могу. Грудью налетаю на решетку, дергаю ее, пытаюсь дотянуться до небольшого замка на цепи. А взгляд все продолжает пожирать раскачивающееся тело, пробитое длинной иглой под ребрами так, что острый конец шпиля выходит сзади на шее, аккурат над головой. Прутья почему-то блядски холодные, обжигают ладони. Но я не могу заставить себя разжать пальцы и перестать трясти этот гребаный забор как в припадке. Я не вижу ничего, кроме бледного лица с четко обозначившимися скулами и упрямо прямой линией рта. Даже глаза чуть приоткрыты. И я готов поклясться, что вижу, как алые капли оседают на длинных черных ресницах. Лицо сводит судорогой, превращая его в неподвижную, искореженную маску. Я говорю что-то, перебиваясь на всхлипы и шепот. Быстро-быстро несу какую-то несусветную хрень, не в силах заткнуться. Кажется, замолчу – и просто захлебнусь бьющими через край эмоциями. Шики… ШИКИ, ТВОЮ МАТЬ! Ублюдочная ты сука! Ты не мог! Ты не мог сдохнуть вот так! Ты вообще не мог сдохнуть! Терпкий запах крови – кажется, ладони ободрал. Да и черт с ними! Все мое внимание, каждую крохотную мыслишку, самый темный уголок подсознания сейчас занимает эта долбаная неподвижная фигура, затянутая в винил и латекс. Ветер неспешно теребит черные как смоль волосы, играет крестами, покоящимися на груди. Так спокойно, неспешно, что у меня колени сводит и выкручивает из суставов. Трясет как от припадка эпилепсии. Ничего не могу с собой поделать, не сдвинуться ни на один чертов миллиметр. То, что я сейчас чувствую, не описать. Разочарование напополам с горькой, ни с чем не сравнимой примесью того самого кислотного чувства, которое заставляет меня почти биться в истерике, медленно стекая на пыльный асфальт. А Шики – нет! Тело все также неспешно раскачивается из стороны в сторону, помахивая руками в черных латексных перчатках. Негромкий перезвон заклепок на тяжелом ремне прямо в унисон с блестящими крестами на длинной цепочке. Непослушные пальцы зачем-то лезут в карман джинсов. Чтобы найти там такую же пару крестов. Покореженных, ржавых, но… твоих. *** Подрываюсь с кровати раньше, чем успеваю открыть глаза. Но измученное невесть чем тело едва не подводит меня, отказываясь принимать вертикальное положение. Запинаюсь об угол кровати и чуть не падаю. Пальцы цепляются за деревянную спинку. Все болит, а пока я спал, какой-то мудак установил детскую карусель у меня в голове. Иначе отчего все так кружится? Упс. Не только кружится. Морщась, поднимаю футболку – откуда у меня вообще футболка? – чтобы оценить масштабы повреждений. Ну что, не все так плохо. Многочисленные желтоватые исчезающие синяки и перетянутое бинтами предплечье. Мысли путаются, смешиваются в единый серый кисель. А уж воспоминания… Ничего определенного. Смутные образы, силуэты, обрывки запахов. Все, как после очередного кошмара, лишь отпечаток теней в подсознании с неприятным серым осадком. Скрип половиц. Не в комнате, а за дверью. Сглатываю. Отлепиться от спинки… Худо-бедно выпрямиться и, хромая, на негнущихся ногах выползти за ту долбаную дверь. Просто подойти ближе и повернуть ручку. Давай же, тряпка… Ноги заплетаются, а комната плывет, и вместо развеселых обоев в блядоцветочек я вижу какие-то мерзкие, ухмыляющиеся рожи. А ну их к черту! Рывком распахиваю дверь и, запинаясь, перелетаю через низкий порог. – Вот бля… Лбом буквально впечатываюсь в чье-то плечо. Вот же дерьмо… Не дерьмо. В разы хуже – Шики! Живой, теплый, но безумно уставший, вымотанный чем-то Шики. Невольно сглатываю и носом громко втягиваю в себя воздух. Отступаю на шаг назад, пряча глаза, собираюсь, нервно кусая и без того вусмерть ободранные губы, развернуться и снова скрыться в комнате. Слишком хорошо я помню, как кривилась его самовлюбленная морда от одного только случайно брошенного в мою сторону взгляда. Как это противно-то, мать вашу. Противно, низко, глупо… Вот сейчас, сейчас он брезгливо скривится, а я снова смогу жрать себя, выгрызая из изодранной психики куски побольше. Разворачиваюсь, взглядом изучая обшарпанный деревянный пол, и делаю шаг вправо, пытаясь обойти замершее передо мной тело. Только делаю это, как в плечо тут же впиваются стальные пальцы, удерживая на месте. Сердце бьется о ребра так, что сейчас нахрен разломает мне грудак и радостно убежит прыгать с крыши, захватив с собой остатки мозга и нервной системы. Вскидываюсь и, кажется, намертво приклеиваюсь взглядом к его лицу. Алебастровая кожа сейчас кажется серой, а скулы выдаются особенно четко. Его глаза… Обычно они чертовски упрямые, всегда насмешливые, с россыпью ироничных искр, а теперь почти пустые, разве что на самом дне теплится еще что-то. Догорает. Да не хочу я видеть всего этого! Кисти отчего-то сводит – это пальцы сами собой сжались в кулаки и острые ногти впиваются в ладони. И именно эта тупая боль придает мне уверенности. Шаг вперед. Закрываю глаза, лбом прижимаясь к его шее, трусь об нее, ласкаюсь… Ничего, никого отклика. Только лишь пальцы нажимают еще сильнее, причиняя уже ощутимую физическую боль. Смешно, но я даже рад ей сейчас. Не так внутри все воет. Прикрываю глаза и, скорее неосознанно, ладонью забираюсь под его водолазку. Из самых что ни на есть невинных побуждений. Прекрасно понимаю, что идиотизм, но… мне нужно удостовериться, что нет никаких новых отметин. Отметин, которые мог бы оставить длинный острый шпиль. Пальцы покалывает от тепла чужого тела, а во рту, кажется, открылся маленький филиал пустыни Сахары. Фух… Ничего. Только старые полоски зарубцевавшихся шрамов. В нерешительности замираю. Ладонь скользит выше, поднимается по груди и натыкается на плотную тканевую прослойку. Все-таки опять вляпался во что-то. Хочу продолжить осмотр и двинуться выше, но мою ладонь перехватывают и вытягивают из-под тонкого свитера. Что-то шершавое касается кожи. Опускаю взгляд. Критически хмыкаю и подношу продолжающие сжимать мою руку пальцы поближе к лицу. Чтобы получше разглядеть растрепавшуюся, кое-как намотанную не первой свежести ткань. – Ты даже на такую малость, как перевязка, не способен? Упс. Я не хотел. Вырвалось. Ну, или хотел… Но теперь от легиона разбежавшихся по телу мурашек становится крайне неприятно. Не отвечает. Разворачивает свою кисть так, чтобы сцепить свои пальцы с моими в замок. Просто смотрит на меня как-то странно, непривычно мягко, без раздражения, насмешки или уже подзабытой похоти. Вот так глупо пялимся друг на друга. Ему плевать, кажется, а меня уже душит это повисшее молчание. Скрипя зубами, делаю еще одну попытку заговорить с ним и произношу первое, что приходит в голову: – И как там погода за окном? Солнышко пригревает, тухляки воняют? Идиот. Идиотище-э-э… Лучше бы молчал. Всегда. И вообще – родился бы девочкой. Носил бы премилые платьица. Бантики. Красил бы реснички… И не было бы никакой Тошимы, трупов и черного призрака с алыми углями вместо глаз. Не было бы, говорите? Все, я передумал – не хочу быть девочкой. Что-то подсказывает мне, что ничего путного из этого не выйдет. Ебать меня будут абсолютно так же, а вместо того, чтобы обозлиться и дать в табло, мне придется долго плакать, размазывая тушь по лицу. – Шики… – делаю очередную слабую попытку начать хоть какой-то диалог. Вместо ответа наконец-то освобождает мое плечо от своей хватки, но только для того, чтобы выудить что-то из кармана узких штанов. Кресты. Упс… Я так и не вернул их законному хозяину. Интересно, ты сильно на меня за это злишься? Изумлению нет предела, когда две искореженные железяки вкладывают в мою ладонь. Могу только распахнуть рот, чтобы спросить, какого, собственно, хрена, но не могу выдавить ни звука. Отступает на шаг назад, оставив меня стоять замершим истуканчиком от нервного оцепенения. Справа, на диване, вижу еще двух свидетелей этого идиотского провального монолога. Рин и Кейске. Оба живые и даже, кажется, неискалеченные. Скрип старых половиц – это ты, вытянув свои пальцы из моих, направляешься к входной двери. Да твою же мать… Поговори со мной. Не уходи! Порываюсь было бежать за тобой и повиснуть на шее, но колени начинают мелко дрожать, а комната кружиться. Долбаная слабость. Как вовремя. – Ты вернешься? – Как жалко звучит-то. Бр-р… Замираешь, неопределенно ведешь лопатками и, помедлив секунду, просто киваешь. Мне и этого сейчас достаточно. Но ты ответишь мне, ответишь на все накопившиеся вопросы. Расскажешь все то, что я захочу знать, как только вернешься. Ну а пока вполне можно позволить повалить себя на пол визжащему голубоглазому недоразумению прямо под щелчок старого замка входной двери.