Страна чудес

По серым улицам разрушенного Берлина, цепляясь руками за крошащиеся под пальцами стены, ковылял ободранный, покрытый кровью и копотью советский солдат. Вокруг не было ни души. То тут, то там валялись трупы в советской и немецкой форме, а прочих было вовсе не распознать. Блуждающий взгляд натыкался на разбросанные по всей улице части тела и обмундирования, брошенное и бесполезное оружие, втоптанные в грязь и утонувшие в обильных лужицах крови звёзды, кресты, медали, да клочки обгоревших фотокарточек. В глаза с обожжёнными ресницами лезла пыльная взвесь, который день витающая в воздухе, не оседая, а приоткрытый рот и судорожно раскрывающиеся ноздри впитывали в лёгкие стойкий, тяжёлый запах гари, который, казалось, пропитал это проклятое место насквозь. Всё это походило на кромешный ад, торжественно-трагично покрытый иссиня-чёрным саваном: густыми низкими тучами, из-за которых, видимо, никогда не выглянет солнце. «Но ведь всё правильно, — утешал себя солдат, в неком подобии гордости приподняв трясущуюся от боли голову, — Они пришли на нашу землю, они сжигали наши деревни, не щадили ни детей, ни женщин. Всё пытались установить свои дикие порядки. Но Советская Родина никогда не сдаётся! Мы прогнали их с нашей земли, заодно освободили от их гнёта соседей и пронзили врага в самое сердце, предотвратив мировую катастрофу. Этот подвиг будут помнить в веках!» Под сапогами хрустели осколки стекла, а в голове, подобно мотыльку, застрявшему в керосинке, отчаянно билось: «Побыстрее бы добраться до своих». На противоположной стороне со страшным скрипом и грохотом упала вывеска какого-то отеля, а затем обрушился вход, подняв очередную порцию строительной пыли. Но не это заставило уставшего воина в недоумении остановиться, неосознанно теребя порванный с одной стороны воротник. По тротуару шёл мальчик лет двенадцати, выделяющийся на фоне всеобщей разрухи опрятной, чистенькой, чёрно-коричневой формой Гитлерюгенда*. Походка его была легка и беспечна, как-будто он гуляет по цветущему лугу, а не небрежно обходит глубокие воронки с торчащими из них снарядами, огромные и небольшие булыжники, искорёженную арматуру, похожую на кости древнего животного. Вдруг он обернулся и одарил советского солдата счастливой и будто бы всезнающей улыбкой, слегка кивнув головой, мол, всё идёт, как нельзя лучше. «Вот гады-немцы! Такой детский сад на мясо пускать! Не люди, а звери какие-то!» Солдат хотел бы в ярости сжать кулаки, но сил не хватало даже на это. Тогда он просто прикрыл веки, вспомнив найденных в одном из посёлков повешенных партизан, не намного старше этого мальчика. Проклятая война. А мальчик тем временем деловито подходил к более-менее целым телам, садился рядом с ними на колени и низко наклонившись, что-то шептал, касаясь пальцами изувеченных лиц. Странный он какой-то, с ума сошёл, наверное, бедняга. Ветер доносил до слуха далёкие, еле слышные, звуки аккордеона, радостный смех и песни, но точное направление определить было невозможно. Может этот поворот приведет к своим? Но за ним оказался ещё один поворот, и ещё, и ещё. Как долго и зачем солдат бродил по этим мрачным лабиринтам, он уже не понимал. Лишь время от времени в голове возникали неясные обрывки воспоминаний, лица товарищей и голос, будто издеваясь, шелестящий: "Пожалуйста, не сгорай! Спаси всё, что можно спасти. Прости всё, что можно простить. Иди, пока можешь идти. Шагни обратно за край! За углом начинается..." Видимо, он вышел за пределы города и теперь стоял на краю обрыва. Перед ним расстилалась бескрайняя долина с цветочной россыпью, тёмно-зелеными пятнышками леса, виднеющимися вдалеке горами, спрятанными за тонкой пеленой тумана. Восходящее из-за горизонта солнце слепило глаза, а едва коснувшийся лица тёплый чистый воздух заставил сипло закашляться с непривычки. Он не сразу заметил, как сзади, шатаясь, будто пьяный, подошёл хрипящий человек, обессиленно рухнул на колени и взрыл и без того грязными ногтями землю. Такой позой он напоминал побитую собаку: судорожно вздымающиеся и опускающиеся лопатки, чётко выступающие шейные позвонки, всклокоченные непонятного цвета волосы, сажа на лице, прилипшая к телу грязная одежда, не хватало только высунутого языка для облегчения сбитого дыхания. — Красиво, — тихо сорвалось с губ советского солдата при взгляде на пейзаж, так резко контрастирующий с тем, что было за его спиной. — Какого чёрта! — вторил ему поражённый, обиженный, истерически надломившийся голос. Схлестнувшиеся на миг, подобно мечам на поле боя, взгляды. Дёрнувшееся в раздражении плечо, обжёгшееся о синие льдинки. Презрительный оскал на того, кто, ядовито прищурившись, смотрит сверху вниз. Советский воин первый отвернулся, не желая уподобляться этой швали. Он в последний раз оглядел чужой мёртвый город, невольно вслушиваясь в угнетающий, тревожный, гипнотизирующий, будто утаскивающий в бездну шум, таящийся в его глубине, пытаясь по привычке различить хоть тень знакомых голосов и музыки. Но ощущал лишь небывалое умиротворение и лёгкую, светлую печаль. Даже кажущаяся бесконечной тьма над головой не могла лишить его твёрдой надежды, что где-то там, очень далеко отсюда, за неведомыми пределами, всё обязательно будет хорошо. Но, увы, без него. Он повернул голову и уставился на стоявшего уже во весь рост, нерешительно переминающегося с ноги на ногу стройного немца, растерянно и чуть не плача, но изо всех сил стараясь держаться мужественно, переводящего взгляд с долины на руины, и обратно. Так и подмывало схватить его за грудки, хорошенько встряхнуть и заорать прям в морду: «Где же была твоя нерешительность четыре года назад?!» Но вместо этого советский солдат лишь угрюмо, порывисто чеканя шаг, пошел вперёд: эдакий прощальный одиночный марш с кислой миной.

***

Когда битый камень под ногами сменила непривычно мягкая, не тронутая цивилизацией земля, он почувствовал мощную энергию, исходящую от неё, стремительно наполняющую каждую клеточку его тела. Он почувствовал себя живым, расправил плечи, слегка поморщившись от так и не исчезнувшей, но значительно притупившейся жгучей боли, и вздохнул полной грудью. Некоторое время спустя он услышал бег за спиной, сменившийся шагом в нескольких метрах от него. Не самая милая компания, но лучше так, чем одному. Постепенно расстояние между спутниками сократилось, и вот они шагали почти наравне: один отставал от другого ровно на полшага. Оба молчали, наслаждаясь такой нечаянной свободой: мерным шелестом высоких диких трав, волшебными ароматами полевых цветов, тонкими кружевами облаков, украшающими лазурного цвета небо, игривым ветерком, ласкающим волосы и бесстыже проникающим под рваные одежды. Но даже моменты блаженства рано или поздно заканчиваются скукой. Именно она стала причиной завязавшегося диалога. — Как тебя звать-то? — Рихард. — Вагнер, что ли? Немец недовольно поджал губы. — А я Иван. Ржать ещё вздумал, зараза. Но смех этот был нервный, рваный, приставучий и надоедливый, переходящий, непременно, в слезы. Иван не знал, как на это реагировать, подозрительно косясь на попутчика. Местами в полях возникали причудливая повислая берёза, разлапистая ольха, нарядная калина. Наконец, во всей красе показался лес, огромным извилистым игольчатым чудищем раскинувшийся на северо-востоке. Рихард даже остановился, залюбовавшись его величием. Иван легонько толкнул его, отрезвляя, хотя сам имел вид не менее восхищённый, с ностальгией вспомнив родную тайгу. Они не успели ступить под тенистые кроны до наступления сумерек. Когда на небе появились первые звёзды, а чуть позже — огромная щербатая луна, путешественники, тихо шебурша импровизированной подстилкой, состоящей из охапок душистой травы и упругих веток, готовились ко сну. Временным убежищем им послужило большое «плачущее» дерево с достаточно густой и широкой кроной, достающей до земли, под которой могли укрыться двое, если свернуться калачиком и обняться, чтобы было теплее. Две пары глаз блестели в темноте. Под удивлённое уханье филина, стрекот сверчков, таинственную игру прохладного ветра в кронах деревьев, далёкий волчий вой они впервые в полной мере осознали, что с ними произошло, не решаясь облечь страшную истину в слова. Но Иван попытался, тихонько и обречённо затянув: — Тёмная ночь, только пули свистят по степи… Задремавший рядом с ним человек зашевелился. — Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают… Заинтересованно замер, обратившись в слух. Сглотнув душащую горечь и несколько раз глубоко вздохнув, Иван продолжил: — В тёмную ночь ты, любимая, знаю не спишь, — перед ним совершенно чётко возник образ матери, которую он никогда больше не обнимет. — И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь. Он зажмурился, будто током поражённый, не в силах вздохнуть, сердце бешено стучало. Дальше произошло нечто страшное, необъяснимое, неправильное, омерзительное, безумное, неизбежное, пропахшее мёртвой плотью, запекшейся кровью, невыплаканными слезами и чем-то неуловимо тёплым и сладостным. Непростительно фальшивя, торопясь, задыхаясь, срываясь на болезненные вскрики, пытаясь увернуться от чужих невыносимых, тоже страдающих о своём глаз и прерывистого дыхания, погибший советский солдат высек следующие строки: — Как я люблю глубину твоих ласковых глаз! Почувствовал на своём лице чужие дрожащие холодные пальцы и тяжёлые солёные капли, падающие сверху и просачивающиеся изнутри. — Как я хочу к ним прижаться сейчас губами! Последнее слово воплотилось в виде нервного, смазанного поцелуя, сползшего куда-то в область шеи, последовавшей за ним агонии, панически переплетённых пальцев, острых коленей, упирающихся в бедра, жуткого ощущения остановившегося сердца, тяжелой смертельной слабости и страшно долгого выдоха, будто из открытого в последнем немом крике рта выветривается душа, а сознание при этом остаётся в неподвижных остекленевших глазах. Невероятным усилием воли заставил деревенеющие непослушные губы чётко, уверенно, бесповоротно вколотить в мелькающее сквозь берёзовую листву чёрное звёздное небо слова: — И тревожная чёрная степь пролегла между нами. Этот давящий, тленный, липкий, тягучий морок длился всего пару мгновений. Вновь обнаружив в себе признаки жизни, Иван скосил глаза на развалившегося на нем Рихарда, который с трудом и тихим стоном оторвав голову от подстилки, — к щеке его прилип листочек, — посмотрел на него. Иван криво усмехнулся, а тот почему-то напрягся, смутился, попытался было отодвинуться, но силёнок не хватило. Тогда он опять упал лицом на ветки и почти сразу же заснул. Веки Ивана тоже закрылись. Утро их встретило лёгкой дымкой, влажной и прохладной от росы травой, щебетом суетливых пташек. Они нехотя выползли из своего зелёного шалаша и, размяв затёкшие мышцы, полюбовавшись нежно-розовым рассветом, двинулись в путь. Как всегда молчали, но уже не из-за неприязни друг к другу, а едва проклюнувшегося, словно маленький росток, ощущения причастности к чему-то общему, хотя до симпатии этому чувству было далеко. Солнце ещё не успело достигнуть небесного пика и замучить пришельцев своими вездесущими невесомыми горячими лапами, когда они с благоговейным трепетом и благодарностью за спасительную тень, будто в древний, мрачный, прохладный храм, вошли под сень высоких сосен, елей, пихт и кедров. Тишина стояла восхитительная, нарушаемая лишь почти бесшумными, осторожными шагами по мягкому ковру из мха и лишайника, перестуком дятла, ворчанием ворона, хлопаньем крыльев и веток, порывистыми движениями пугливых мелких зверьков. Мошкары было немеренно, иногда мелькали крупные радужные стрекозы, две капустницы кружились под неслышимую мелодию вальса, не обращая внимания на других, полностью поглощённые друг другом, — и в этом было их очарование. Было настолько хорошо, что хотелось прям тут, где стоишь, прорасти корнями в землю, поднять руки-ветви к небесам и несколько сотен лет молчаливо, стойко и смиренно наблюдать за миром. Но, как назло, именно сейчас несносный чернорубашечник решил влезть в неприятности. Иван еле его догнал и как следует ударил по рукам, потянувшимися было к гроздьям ярко-красных ягод. — Волчье лыко, отравишься. Рихард посмотрел на него недоумённо, потирая кисть, видимо, правда не знал. Но тут же с вызовом задрал нос и чистым, холодным, как лёд, голосом произнес: — И что? Второй раз не умирают. Иван в сердцах показал Рихарду кулак, на что тот никак не отреагировал, продолжая что-то там высматривать в ваниных глазах и, не найдя нужного отклика, поник и робко отвернулся в сторону. Что же с ним такое? После той ночи, когда, по сути, ничего, за что могло бы быть стыдно, не произошло, стал вести себя как изнеженная гимназистка. Не то, что Ивана так сильно беспокоило его поведение, просто было забавно, не более того. Путники без цели бродили по лесным просекам, нежно касаясь руками достающих до пояса кустарников, почтительно наблюдая за белками и птицами — таёжная атмосфера приятно разбавляла ставшую неотъемлемой частью их существования запредельную тоску и бесконечную усталость, граничащую с равнодушием, точнее глубинным ощущением того, что всё в конце концов приходит к одному, и что нет смысла в лишней суете, придавала им силы, имеющими, впрочем, не разрушительный, а созидательный характер. Наконец, они вышли к небольшой полянке, окраины которой заросли малиной, земляникой, смородиной. Они собирали ягоды вместе, тут же их съедая, поскольку складывать было некуда. На пути сюда Иван заметил несколько берёзок, и, одолжив так удачно оказавшиеся у Рихарда пустую флягу и кортик, наказав ему сидеть и ждать, пошёл добывать прозрачный сладковатый сок. Когда он вернулся, парень послушно сидел на пеньке: чумазый, но с идеально прямой осанкой, плотно сомкнутыми коленями и спокойно лежащими на них руками, голова с достоинством повёрнута в сторону, взгляд суров и задумчив. — О чём задумался? — легонько толкнув локтём и заглянув в глаза, спросил Иван, пристраиваясь рядом, угощая свежим берёзовым соком с привкусом шнапса и возвращая холодное оружие. — О воде, — ответил Рихард, отхлебнув из фляги и поморщившись от необычного вкуса. Иван прищурился, вглядываясь в зелёные заросли. И вправду, на солнце блестит поверхность реки. Они посидели ещё немного, смакуя сладкую горечь, оставшуюся на губах, с удивлением ощущая, как пульсирует в венах разгоряченная спиртом кровь и приливает к щекам. Первым в речку зашёл Рихард, стянув с себя чёрные грязные обноски и сапоги. Только сейчас, увидев его нагишом, Иван вдруг понял, откуда в нём эта раздражавшая по началу наивная вздорность, нет-нет, да и проступающая сквозь напускную важность, будто многое в жизни повидал и имеет единственное верное мнение по поводу всего на свете. Перед ним по колено в воде стоял молодой человек, уже переросший период ребяческих шалостей и забав, но физически ещё недостаточно окрепший для взрослого. По бледной, нежной коже стекали струйки воды, красивые длинные пальцы сомкнулись на затылке, покрытому тёмно-русыми волосами. Картину портили две дырки, вокруг которых образовались уродливые синяки, на левой лопатке. Когда парень обернулся, не заметить ужасные следы автоматной очереди было невозможно. Иван насчитал пять метких попаданий в живот и грудь, причём навылет прошли только две пули. Сердце защемило от тоски. Ему всегда безумно было жаль детей на войне, этих невинных, ещё не закостеневших созданий, которых лишили веры в чудеса, заменив её жёсткими рамками идеологий. Естественно, по отношению к врагу во время схватки это чувство исчезало, уступая место инстинкту самосохранения, но появлялось вновь, когда разъярённый щенок падал замертво. «Тебе бы жить да жить», — с горечью подумал Иван, покачав головой и нервно протерев ладонью губы, пялясь на доверчиво вытянутые вдоль подтянутого изящного тела руки, — даже пальцы были расслаблены, не теребили друг друга, — и подняв взгляд выше, на противоестественно в данной ситуации с еле слышным свистом вздымающуюся и опускающуюся грудь, и наконец, на имеющее заострённые, угловатые черты лицо с немного удлинённым прямым носом, печально опущенными уголками рта, неожиданно для его возраста глубокими, вдумчивыми синими глазами, с вялым любопытством изучающими сейчас увечья Ивана. Тот подошёл к кромке воды, глянул на собственное отражение и тут же отшатнулся, подавив глупое желание перекреститься. На него снизу вверх смотрело существо, похожее на чёрно-красного демона, на треть покрытого зернистыми бурыми кровоточащими струпьями, местами обугленной кожей, с кое-где лопнувшими ожоговыми пузырями, из которых сочился гной. Карие глаза на таком фоне смотрелись, мягко говоря, жутковато. «Демон» тяжко вздохнул и невидящим взглядом посмотрел на противоположный берег, где, как ни в чём не бывало, томно шумели великие хвои. — Что же с нами стало, Рихард, что же стало… Но Рихард его не слышал, плескаясь в прозрачной теплой реке. Иван тоже хотел бы искупаться, но бывшая когда-то зелёного цвета рубашка практически вросла в обгоревшую плоть, свисая тонкими лохмотьями, похожими на перья больной птицы. Он стал выдирать это из себя, предварительно окунувшись в воду прям в одежде для того, чтобы легче отходило. Капельки крови и кусочки ткани падали вниз, оскверняя поверхность девственно чистой речки, сверкающей на солнце, казалось, несколько удивлённо, взволнованно разбегаясь кругами вокруг чужеродных частиц. Рихард наблюдал за этим действом со стороны, однако, не выдержав, подошёл почти вплотную, не обращая внимания на разносящийся розоватыми волнами мусор. Он аккуратно провел кончиками пальцев по рукам Ивана, затем осторожно, сосредоточенно, в некоторой степени заботливо, стал отрывать остатки ткани вместе с тянущимися за ней тонкими, прозрачными ломтиками пострадавшей кожи. Иван остолбенел от такого обращения, в изумлении разведя руки, не в силах вымолвить ни слова или оттолкнуть наглого непонятного немца. Особенно в тот момент, когда он, сорвавшись во второй раз за время их знакомства, вдруг разрыдался и заключил Ивана в крепкие, отчаянные объятья, не сообразив, что причиняет этим неимоверную боль. Иван терпеливо стиснул зубы, даже не пытаясь успокоить Рихарда или как следует разозлиться на него, наоборот, легонько похлопал по спине, как бы подначивая, и, зарывшись носом в чистые мокрые волосы, прошептал: — Вот правильно, мой хороший, поплачь, поплачь. Здесь не перед кем бравурствовать. А тебе легче станет намного. Иван поднял глаза к чистому голубому небу, обреченно подставив пылающие щеки прохладному ветру. Как только он стал погружаться в собственные мысли, его голову нагнули чуть ниже и подарили настолько нежный, искренний, тёплый, горьковато-соленый, ни к чему не обязывающий, бескорыстный поцелуй, что прервать его было бы преступлением, так что пришлось поддаться. На смену болезненному жару пришёл жар тихий, приятный, убаюкивающий, утробный, заполняющий собой всё внутри и проявившийся снаружи в виде непроизвольной, по-доброму насмешливой улыбки. Заметив её, Рихард будто бы очнулся, резко отстранился, сконфуженно закрыл лицо руками и приглушённо выдавил: — Извини, я не знаю, что на меня нашло. На него жалко было смотреть: покрасневшие щеки, нос и уши, поникшие плечи и голова, затравленный, виноватый, стыдливый взгляд, блуждающий по сторонам, не знающий, куда приткнуться, и, конечно же, снова заблестевшие на поверхности глаз слёзы. Иван глядел на эти мучения, продолжая добродушно и несколько растроганно улыбаться, до сих пор ощущая вкус мягких, чувственных, неопытных губ, с лёгкой грустью думая, какой же Рихард ещё маленький и глупый. — Да уж! Не думал, что война закончится вот так, — произнёс он и рассмеялся, чем поверг паренька в замешательство. — Ты слышишь? Кончилась война, — повторил он, тихо и уверенно, наконец поймав беспокойный взгляд Рихарда. Тот пару мгновений спустя еле заметно кивнул, неосознанно почёсывая свои ранения. Иван заметил, что они стали выглядеть более совместимыми с жизнью, превратившись из глубоких дыр в относительно поверхностные, почти затянувшиеся раны, из которых несильно сочилась кровь. Ради эксперимента он несколько раз окунулся в воду с головой и в подтверждении своей догадки, всё ещё болезненно, но достаточно легко соскреб остатки копоти, обнаружив также, что исчезли гнойники, безнадёжные черные участки приобрели относительно оптимистичный синюшный оттенок, а открытые, чувствительные, влажные от просачивающиеся от малейшего прикосновения крови участки кожи покрылись тоненькой плёнкой. Он вышел на берег и торопливо, насколько позволяла повреждённая плоть, избавившись от брюк и исподнего, с задорным криком прыгнул обратно в воду, игриво потянув за собой натянувшего маску мрачной серьезности Рихарда. Они плавали достаточно долго, периодически окунаясь под воду с головой, на перегонки пытаясь достигнуть противоположного берега, но всегда останавливались где-то на середине. Наслаждались каждым мгновением, ощущая невероятную лёгкость внутри и давно забытую силу в мышцах, которые вскоре стали наливаться усталостью. Купальщики вышли на берег освежённые, довольные, здоровые, шутливо-серьёзно поблагодарив реку за чудесное исцеление; напоследок Рихард плеснул водичкой на разгорячённый лоб. Они измождённо рухнули на траву, да так и провалялись практически полдня, не считая того времени, когда прополаскивали ещё пригодную для ношения одежду и развешивали её на растущих неподалёку кустах. — А тебе ничего не кажется странным? — прорезал вдруг тишину знакомый голос. Иван озадаченно поднял бровь. Ну, как сказать? Всё, начиная с того, что они не растворились в пустоте после смерти, заканчивая тем, что мирно лежат сейчас на берегу безымянной реки под этим восхитительным небом, они почти счастливы, а где-то там такие же люди, по-настоящему живые люди, будучи по разные стороны баррикад, рвут друг другу глотки. Если уже не разорвали. — Мы понимаем друг друга, — ответил на свой же вопрос Рихард. Иван призадумался. И, правда, это весьма занятно. Но вдаваться в суть данного явления было слишком лениво. — Ну, понимаем, и понимаем. Всяко лучше, чем балакать на разных языках и пытаться объясняться при помощи жестов. Которые рано или поздно стали бы неприличными. Рихард фыркнул, представив эту картину, улыбнулся и Иван. А солнце тем временем садилось за горизонт, озаряя небо густыми красными, оранжевыми, жёлтыми и сизыми разводами, шлейфом тянущимися за ним. Вскоре наступили сумерки, и темноту прорезали маленькие яркие звёзды. Друзья перебрались к старому раздвоенному дубу, мирно упокоившись среди его корней, оставив в далёком, кажущемся уже нереальным, прошлом терзавшее их горе.