* * *
Мой дорогой друг! Отправляю тебе с оказией сей опус отдельно от остальных. Печатать его невозможно совершенно, по прочтении сам убедишься, отчего. Бедный мой Белкин, подобно несчастному Икару, задел в своем полете столь высокие сферы, что надобно спускаться, не то опалишь крылья. Зачем же тогда писать, спросишь меня ты. Ах, если б я знал… Пишу я оттого, что не писать не могу — вот и весь мой ответ, дружище. Умоляю тебя: прочтя сие, не медля сжечь, никаких списков на этот раз. Я и так довольно уже навлек на себя гнева… тут я умолкаю, мой друг, ибо сказано достаточно. Прощай, пиши.* * *
От автора Как-то довелось мне гостевать у замечательных русских помещиков в N-ской губернии. Фамилия их в нашем отечестве слишком громкая, так что далее буду называть я их Гаранины, чтоб отвести от себя все упреки в разглашении сведений, добытых мною исключительно в дружеском общении с этой чудесной парой. Имение их было богатейшее, и в усадьбе все радовало глаз исключительным порядком и красотою. В дом, открытый и весьма хлебосольный, чуть не каждый день наезжали гости, наслаждаясь истинно русским гостеприимством хозяев. Манеры же были приняты самые непринужденные, так что вскоре я чувствовал себя поистине как дома, коротая летние вечера за беседою с очаровательной графиней или за бутылочкой вина с ее супругом. Хозяйка, Анна Павловна, все еще была чудо как хороша, хотя трое ее сыновей уже радовали родителей отличною службой в гвардии; дочь же их умерла во младенчестве. Одним тихим вечером, сидя на веранде в обществе радушных хозяев, я привычно залюбовался пышной статью графини. Тут пришло мне на ум спросить ее мужа с дружеской подначкой, как же удалось ему заполучить этакое чудо красоты. Вперед смутившегося супруга отвечала мне, смеясь, сама Анна Павловна: — Ах, голубчик, да ведь это же я, я его заполучила! Мое любопытство возбуждено было сверх всякой меры, и я принялся расспрашивать об обстоятельствах их знакомства. Кое-что рассказали мне тут же, другое вылавливал я из позднейших отрывочных воспоминаний обоих, так что смог восстановить для читателя всю историю, поведанную мне с двух сторон этого необычного романа.Любовь проницательнее дружбы. Пьер Шодерло де Лакло
1. Р-ский гусарский полк стоял в губернском городе N. Начать мой рассказ следует с двух гусарских офицеров, что ехали верхом по пыльной улице, меж рядов домов, выкрашенных желтою охрой. Тот, что помоложе, был белокур, розовощек, и являл собой образец блестящего молодого человека, впрочем несколько излишне вертлявого и говорливого. Звали его Георгием Андреевичем Олецким. Он что-то рассказывал приятелю, смеясь и крутясь в седле. Тот же слушал спокойно и неподвижно, показывая свою приязнь лишь скупой полуулыбкой в усы. Михаил Петрович Гаранин — так звали второго гусара — был уже лет не то чтоб юных, однако только вступив в пору мужественной зрелости, повидал много всякого и битв на своем счету имел немало, о чем свидетельствовал косой шрам на лице, пересекающий его от брови до уголка рта. Шрам этот придавал ему вид грозный и суровый, однако не портил его. Сам же Гаранин почитал себя уродом и монстром, чем и объяснялось его несколько мизантропическое воззрение на жизнь вообще и на женский пол в частности. Дамы же находили его образ весьма романтическим — до тех пор, пока при ближайшем общении Гаранин не выказывал столь мало в них заинтересованности, что некоторые бывали форменно оскорблены, другие же почитали его невежей и букою. Он и впрямь избегал светской жизни и дамского общества, сколь только мог: его уж в дома с невестами и звать перестали; одна губернаторша, прельстясь его громкой фамилией, все приглашала его на свои знаменитые четверги. Про губернаторшу следует сказать особо. Амалия Карловна была добра, щедра и взбалмошна без всякой меры, что не мешало ей крепко держать в своих пухлых ручках не только губернатора, но и всю губернию. Всякий в городе знал, что вовсе не в присутствии, а именно в ее салоне разрешались все коллизии и устраивались все судьбы. Будь то важное назначение или приглашения на бал — все нити стекались к ней, все трепетали ее и старались угодить. Она же, будучи весьма пристрастной, безраздельно ведала и репутациями; и если кто имел несчастье ей с первого взгляда не понравиться — лучше было ему и вовсе в обществе не появляться. Но уж если случалось, что Амалия Карловна кого полюбила, сей счастливец купался во всеобщем обожании и всё, решительно всё прощалось ему. Так прикипела она материнскою привязанностью к нашему герою. Раз и навсегда решив, что он умница, храбрец и несчастный человек (что было недалеко от истины), она держалась своего мнения и никому не давала в обиду своего протеже. Его отчужденность, граничащую с грубостью, велено было считать интересной и эксцентричной, и попробуй кто возразить — испепелила бы в прах. Добрая барыня, ничего не зная, да и знать не желая, чутьем своим попала в точку. Гаранин и правда был герой войны: помимо шрама на лице, имел он также и достаточно наград на парадном мундире. Исключительная храбрость его снискала ему уважение товарищей и никогда не подвергалась сомнению. Была эта храбрость, однако, холодного, расчетливого толка; в ней не обнаруживалось того буйства, того полубезумного пыла, который часто вызывает восторг у наших молодых людей. Подвиги Гаранина все имели совершенно определенную военную цель и ею ограничивались; он не делал ничего, любуясь собою. В нем совсем не проглядывало ничего напускного — проявлять даже лучшие свои качества напоказ было противно его природе. Также не ошибалась губернаторша в том, что он был умен. Михаил Петрович с детства показывал себя завзятым книгочеем: не оставлял сего занятия ни служа, ни даже воюя. Суждения его обо всем бывали часто неожиданны, являя собой плоды оригинального ума и глубоких размышлений, никогда не следуя моде или общему мнению. Что же до третьего утверждения Амалии Карловны… Был ли он несчастен? Рискнем предположить, что когда-то, возможно, и был, однако впоследствии вполне примирился со своим одиноким положением и находил в нем множество недурных сторон. Смолоду случилось ему влюбиться в некую ветреную особу, которая после пылких обещаний вечной любви и верности предпочла спешно выскочить замуж после его отъезда в действующую армию. Герой наш был этим обстоятельством так уязвлен, что утратил веру в женщин вообще, и лишь кривил презрительно рот, когда заходила о них речь у приятелей-офицеров. Так от любви романтической довольно рано перешел он к любви столь практического свойства, что искал — и находил ее — существенно ниже, нежели стоял сам. Но о том знал лишь он один, ибо болтлив не был. По обыкновению, если не мрачен, то задумчив, разговоров о дамах он не поддерживал и поводов к обсуждению себя не давал. Итак, двое друзей остановились у кондитерской, чтобы пропустить некую даму, которая как раз выходила оттуда и садилась в поджидавшую ее коляску. Оба гусара, осадив коней, привстали в седлах и приветствовали незнакомку надлежащим образом. Манеры ее были безупречны: едва заметным наклоном головы показала она, что заметила их галантность; но тут же проследовала в коляску, не подняв глаз и не дав повода упрекнуть себя в кокетстве или, упаси боже, вульгарности. Красота ее поразила обоих. Но если Гаранин, которому сердце, казалось, скакнуло в горло, молчал, скорее подавленный этой красотою, то у Олецкого сие происшествие вызвало бурный водопад восторгов. — Мишель, ты видел? Видел? Богиня! Феба! Ах, какое лицо! Как только коляска скрылась за углом, он спешился, распахнул двери и схватил за грудки бедного кондитера, который за несколько минут до того передал даме перевязанную лентой коробку. — Кто это, борода? Как зовут ее, кто такая? — Фон Корш, баронесса они… Анна Павловна… — Говори все, что знаешь про нее! — Эклеры наши весьма уважают… — Убью дурака! Что мне до твоих эклеров?! Где живет? — Их превосходительство Амалия Карловна им родня по мужу, у них и живут, со среды-с… За границей путешествовали после смерти мужа-с… Молодой гусар стал тут же энтузиастически строить планы по покорению сердца баронессы: — Гаранин, ты же вхож к ним! Я влюблен, я покорен, мне жизнь не мила без этой женщины! Она должна быть моей! Ты обязан представить меня губернаторше, нынче же! — Да ты не сказал с ней ни слова… А ежели она глупа, как гусь? Или сварлива, как ведьма? — Ты не смеешь говорить о ней так, если ты мне друг! Я не позволю, я не посмотрю ни на что! — Опомнись, друг мой, да захочет ли она твоего покровительства? А что если она уже связана с кем-то? Но пылкого влюбленного было уже не остановить. Таким образом, в четверг на той же неделе Гаранин и Олецкий явились к Амалии Карловне, примешавшись к толпе визитеров, которые наполнили дом губернатора. — Видишь, Жорж, сколь много набежало охотников разглядеть поближе твою красавицу, — цинически заметил Гаранин, сам однако, против воли выискивая глазами виновницу этого переполоха. И точно, все хотели взглянуть на молодую, богатую и знатную вдову. Слухи о ней ходили невероятные: будто бы свела она в гроб престарелого мужа, будто бы вился за нею шлейф дуэлей и самоубийств по всей Европе, где проводила она два траурных года. Глухо намекали и об особом внимании царственной особы в то короткое время, как состояла она фрейлиной государыни до замужества. Все эти сплетни, чем они были невероятнее, тем сильнее воспламеняли умы и души губернской молодежи. Дамы нашли ее холодной и высокомерной. Они дружно посчитали ее наряды странными, а прически небрежными, однако ж впоследствии копировали, как только могли, и то, и другое. Амалия же Карловна, относясь к ней по-родственному приязненно, прозревала своим зорким сердцем то, чего не видели другие: за кажущимся высокомерием крылась простая стеснительность, а холодность была следствием спокойного темперамента и усталости от всеобщего внимания. За короткое время две женщины, такие разные, очень сблизились; деятельная натура Амалии Карловны нашла в молодой родственнице объект неустанной заботы и покровительства. — Вот, позволь тебе отрекомендовать, моя душечка, графа Михаила Петровича Гаранина. Он герой войны и любитель книжки читать навроде тебя, вот ужо наговоритесь с ним об литературе, не то что со мною. Анна Павловна, вдова моего кузена, урожденная княжна Багулова. И приятель его… — Георгий Андреич Олецкий, к вашим услугам, — лихо щелкнул каблуками поручик, пожирая глазами баронессу. — Вы тоже герой войны? — вежливо осведомилась та. Вопрос стал неожиданным ударом для молодого человека. На войну он как раз не успел по недостатку лет, и обстоятельство это безмерно бесило его в компании других офицеров, кои успели понюхать пороху и имели награды. Вспыльчивость Олецкого отчасти тем и объяснялась: в любой шутке слышал он намек на то, что зелен и не воевал; более досадного положения, чем произвел этот невинный вопрос, и представить нельзя было. Олецкий осекся и залился густой краской, и тут Гаранин, сжалившись над ним, с несвойственной для себя живостью перехватил нить беседы, спросив, уж не дочь ли перед ним знаменитого генерала Багулова. Точно так, был ему ответ. — Я знавал вашего батюшку, имел честь служить под его началом. Командира, подобного ему, не доводилось мне встречать, мы все души в нем не чаяли. Превосходный человек и блестящий офицер был ваш родитель, смерть его — невосполнимая утрата для отечества. Сказано это было так искренне, с такою теплотою, что Анна Павловна впервые заинтересованно посмотрела на Гаранина, как если бы только сейчас увидела его. Отца своего, рано ушедшего, любила она безмерно и от души радовалась, услышав теплые слова о нем от сослуживца. Вечер удался, хозяйка казалась весьма довольною успехом Анны Павловны. Вокруг той собрались воздыхатели, пытаясь каждый развлечь ее и преуспеть в том перед другими. Олецкий старался более прочих, поминутно привлекая к себе внимание то шутками, то развесистыми комплиментами. Гаранин же наблюдал издали и отметил про себя одно: среди всеобщего оживления и веселья, являясь, безусловно, центром общества и предметом поклонения, красавица баронесса улыбалась принужденно, одними лишь губами. Во взгляде же ее чувствовалась бесконечная скука.