Научи меня вновь дышать

      Вы когда-нибудь задумывались о том, какие люди, оказывается, хрупкие существа? Слабые телом и душой, они часто сталкиваются с довольно простыми проблемами, которые становятся для них совершенно непреодолимыми и ужасными. Спасение они ищут в творчестве, в других людях, в наблюдении за чужой жизнью. Иные настолько бессильны, что кости их ломаются под тяжестью мира, и они сходят с пути. Но есть те, что находятся где-то посередине. Это люди, отдающие себя селфхарму - саморазрушению, совместимому с жизнью. Звучит так иррационально, не находите? Выплёскивать накопившиеся негативные эмоции и боль, причиняя их себе ещё больше. Неправильно? Отвратно? Глупо? Я тоже так думал, пока не прочувствовал всё сам.       Только давайте вы не будете читать мне ваши обобщённые лекции, собранные из тревожного гула других людей, хорошо? Я уже наизусть выучил, что селфхарм - не решение проблем, не выход из ситуации. Что мне действительно интересно узнать, так это ваше поведение на моём месте - под давлением окружающего общества, воспоминаний и видений в голове или просто действующей на психику ауры апартаментов Эддисона, даже от стен которых веет холодом и пробивает дрожью.       Бледная ручонка, похожая на детскую, тянется к лезвию. Худые пальцы прокручивают тонкий кусок металла, а потом направляют его к запястью, покрытому блёклыми и яркими шрамами. Рука дрожит, даже несмотря на то, сколько раз это было проделано. Пересилив волнение, отрывистыми движениями провожу по белоснежной коже. Та легко поддаётся острому предмету и расходится, словно масло от горячего ножа. Не проходит и пары секунд, как распускаются первые алые цветы. Я смотрю на это, и на моём лице появляется лёгкая улыбка. Становится легче, я откладываю лезвие в сторону и сползаю на холодный кафель. К облегчению примешивается жалость и отвращение к себе, вырастая от осознания своей слабости в омерзение и безысходность. Ванную заполняет мой приглушённый смех и запах свежей крови.       Такие «срывы» случались у меня частенько, а лезвие «Спутник» стало моим верным спутником, оставляющим в основном небольшие, но иногда и довольно глубокие следы от орбиты на почти прозрачной белой коже. Далеко я никогда не заходил: хватало всего нескольких средних порезов, чтобы с утоленным «голодом» жить какое-то время как ни в чём не бывало. Но время шло, и я всё чаще и чаще нуждался в этом, ведь эмоции копились, росли, а другого столь же эффективного способа выпустить их я не находил.       Это отличало меня от моего лучшего друга - Ларри. Он пускал свою кровушку куда реже, ведь ему повезло родиться художником. Творчество, казалось, было настоящим спасением для Лара, и я мог бы спать совершенно спокойно, если бы не одно «но» …       Если на Ларри вдруг находило желание испещрить свои руки, то он делал это «с душой», как и всё в своей жизни. Временами он погружался слишком глубоко; часто даже и не прятал свои порезы от чужих глаз, и мне было очень больно смотреть на эти окровавленные бинты, пока я наблюдал за плавными движениями умелых рук над холстом. Я садился рядом с другом и заглядывал ему в душу своим единственным глазом, в то время как за протезом пряталось выражение сожаления и сочувствия.       Мы с ним как птицы, запертые в этой ржавой клетке с потерянным ключом. И теперь мы смиренно коротаем время, находя хоть какой-то кайф в прогулках по лезвию бритвы ножа. Но всё же что-то неприятно отзывается в груди, когда я вижу Ларри в таком состоянии.       Я в очередной раз ругаю его и прошу прекратить, но кто меня слушает!? Он откладывает кисть и смотрит на мои руки так, будто видит шрамы сквозь тёмную ткань рукавов. Отворачивается, усмехается, бурчит что-то вроде: «Всё нормально, чел. Со мной всё будет в поряде». Да и на что я мог рассчитывать? Кто станет слушать проповеди того, кто грешен ещё больше?..       Однажды всё зашло слишком далеко. Ларри так сильно резанул свою правую руку (хотя я умолял его не трогать хотя бы её), что брызнул целый фонтан, с которым могла вылиться и вся его жизнь. Волей случая, я обнаружил истекающего кровью друга не слишком поздно. Его забрали в больницу. Когда его увозили, он почти не реагировал на окружающих, находясь на границе между сознанием и темнотой, над пропастью, упав в которую, выбраться невозможно. Я едва ли мог видеть его сквозь пелену слёз.       До этого Джонсон был заперт в клетке апартаментов. Теперь же он по своей дурной воле попал в ловушку больницы и собственного бессознания: парень лежал в коме. Шёл уже одиннадцатый день. Казалось, я уже целую вечность снова и снова просыпаюсь у постели друга под тихо работающую аппаратуру и его прерывистое дыхание. Я без конца надеялся, что вот сейчас отойду ото сна и увижу его в сознании, услышу его добрую усмешку и голос, говорящий: «Всё збс, чел! Не волнуйся. Хуй там я уйду от тебя, ага, не дождёшься!»       Прошло ещё пару дней. Город погружён в темноту чёрных туч. Был сильный дождь. Сейчас, конечно, не лучшее время для вылазок, но я всё равно не смогу усидеть дома, не проверив, как там Ларри. Я надел куртку, накинул капюшон и побежал в больницу. И вот я, весь такой мокрый и запыхавшийся, влетаю в палату, а на постели сидит мой очнувшийся друг! Увидев меня, он улыбнулся и воскликнул: «Саллюха!» Радости моей просто не было предела, и я, смеясь, бросился на шею Джонсону, совершенно позабыв, что я такой холодный, а с одежды ещё стекает вода.       Однако долго радоваться не пришлось. Врачи озвучили диагноз. По глупости патлатый умудрился задеть нерв внутри руки. Его кисть отказала. Для юного художника это стало ударом. Огонь в его глазах мгновенно потух. Он бормотал что-то вроде «ну, да, вот так, сделал сам себе пакость, вот, теперь пожинаю плоды своего поступка. Сам виноват, что уж тут. Но я вытерплю, всё будет в норме, чувак, правда». Очевидно, что убедить он хотел, скорее, себя самого. Ларри натянуто улыбался, хлопал меня по плечу здоровой рукой, повторял одно и то же. Когда я уходил из больницы, я услышал громкие рыдания – крик его души, полный боли, тоски. Сердце сжалось в груди.       Вскоре Ларри выписали, и мы вместе вернулись домой. Лиза встретила сына с улыбкой, но мы оба видели, что за ней она прячет усталость, печаль и горькие слёзы. Женщина скрывала свои эмоции, понимая, что только с поддержкой она вытащит своего мальчика из депрессии. После недолгого разговора с Лизой, мы с Ларри вошли в его комнату.       Душевное состояние друга беспокоило меня, и поэтому я не решился уйти, оставаясь на ночёвки несколько дней подряд. Отец снова был в запое, так что мне не пришлось даже спрашивать разрешения. Я старался взбодрить, растормошить Ларька как только мог, но тот был будто не со мной.       Наконец, в один из дней, парень вдруг посмотрел прямо мне в глаза и грустно заулыбался. Он начал горячо говорить о том, какой он идиот, как ему жаль, но я почти не слушал его. Ларри осторожно, нежно гладил своей здоровой рукой мои израненные запястья, и от этих прикосновений мысли в голове перемешались, и я почти не мог нормально думать. Приятно...       Мы тепло обнялись и дали в тот вечер друг другу обещание никогда не резаться. Во время нашей дальнейшей беседы я постепенно уснул.       Ларри никак не мог заснуть. Он не находил покоя, без конца ворочался, крутился. Он сдерживал напирающие чувства, крик, боясь меня разбудить. Но в какой-то момент что-то переломилось в парне окончательно, он вскочил с дивана и одним движением снёс мольберт, а потом стал швырять по комнате свои картины. Это меня моментально разбудило, но, смекнув, что друга просто доверху наполнил стресс, я сделал вид, что всё ещё сплю. Я лежал лицом к стене, кусая губы, сдерживая слёзы. Через какое-то время металлист угомонился, грохот стих, и лишь тихие всхлипы выдавали присутствие разбитого парня.       Утром мы сделали вид, что ничего не было. Полагаю, это было правильно. Мы просто решили начать всё с чистого листа. Мы вслух не затрагивали эту тему, но как-то так получилось, что мы молча договорились об этом, поняли друг друга без слов. Я же обещал себе сделать всё, что в моих силах, чтобы излечить душу травмированного художника. И если я помогу ему снова обрести способ выражения чувств, если я смогу возродить в нём любовь к рисованию, к себе самому и к жизни в целом, то это сделает и меня счастливым. Я бросил взгляд на свои изуродованные ручонки, и тут же в голове мелькнуло вчерашнее обещание. Я сглотнул и прошептал себе: «Сал, ты справишься.»       Новые встречи, новые чувства, новые движения. Я приходил к Джонсону каждый день, даря всю заботу и любовь, на которую только был способен, прогоняя из головы бессмысленную жалость. В его комнате я снимал протез. Мы садились вместе за мольберт. Сначала он отказывался рисовать, и наверняка в такие моменты ему хотелось нарушить обещание, но он держался, боясь разочаровать меня. Тогда я усаживался вместо друга перед полотнищем и рисовал так, как умел, чувствуя, как друг смотрит на меня и на то, что у меня выходит, не в силах отвернуться. Ему тоже хотелось взмахнуть кистью над мольбертом, как прежде бывало… Любопытство и старая привычка брали своё, и вот я слышал шорох, скрип половиц, а потом и чувствовал тепло Ларри сзади, когда он садился и прижимался грудью к моей спине. Он оглядел поближе мой рисунок, хмурясь. Пока он витал в облаках, я аккуратно, с неким страхом, брал его бесчувственную кисть своей рукой и начинал водить ею по холсту. Джонсон молчал.       Так мы и проводили дни, вечера, а иногда и ночи. Я становился его спасением, а он – моим. Мы, бывало, связывали наши руки, и Ларри водил моей ладонью по холсту, а левой приобнимал меня. Я был рад тому, что остальная часть руки друга была в порядке, он мог спокойно ею двигать, задавая правильное направление моей ладони и пальцам, держащим кисть или карандаш. Только вскоре я понял, что этого недостаточно.       Мы уже как обычно сидели и вместе творили. Но тут наши руки опустились, я запрокинул голову назад, кладя её на грудь Джонсона и глядя на его лицо снизу. Он тоскливо смотрел куда-то в пустоту, но вдруг, почувствовав мой пристальный взгляд, тихонько притянул мою руку в шрамах и стал покрывать её лёгкими поцелуями. Я не знал, что у него тогда было в мыслях, но я не мог противиться. Снова это дурманящее чувство… Его левая рука прижала меня чуть крепче. Будто бы Ларри побоялся, что я сейчас исчезну… – Ларри… – прерывая идиллию, прошептал я. – А давай… попробуем. – Попробуем что, чел? – недоумение. – Попробуем снова научить тебя рисовать. – Чегоо? Чё ты имеешь ввиду, чувак? – он почесал репу. – У тебя ведь есть целая здоровая рука. Так почему бы тебе просто не начать рисовать ею? – Оу… Аэ… А-ха-ха, – Ларри как-то смущённо рассмеялся, – Бли-ин, я даж как-то и думать забыл о ней.       Я повернулся к нему – в тот момент в глазах его на пару секунд появился искорка! – А чо б и нет? Давай попробуем, хех.       Ларри неумело взял кисть в левую руку и начал водить ею по холсту. Движения его были кривыми и дрожащими, линии выходили отрывистыми и разной толщины; получалось совсем не то, что хотелось. Джонсон психанул, отбросил кисть, пихнул мольберт и убежал в другой конец комнаты. Злясь на самого себя, он замахнулся кулаком на стену, а потом резко развернулся и направился к выходу из комнаты, но я его не пустил. Я перегородил ему дорогу и обнял крепко-крепко. – И куда енто мы собрались? – Отвали, всё хуйня же, чё тут даж пытаться?!       Он упорно отпихивался, но я не пускал его. Вцепился в него и не пускал. Когда я разжал свою хватку, металлист уже почти перебесился, но всё-таки ушёл от меня, предпочтя сидеть на диване и дуться. Может, это и было слишком напористо, но что поделать, если Ларри и сам воплощение напористости? Особенно в такой тяжелый период, когда он пытается быть сильным. Я снова сел на место и один продолжил рисовать. Но мы-то уже знаем, что Ларёк потянется назад, к холсту – и вот он уже снова уселся перед мольбертом, а я подаю ему кисть.       Такое повторялось несколько раз. Мы садились, Ларри начинал рисовать, а потом психовал и бросал всё, видя, что ничего не получается. А я раз за разом поддерживал, иногда шутил и предлагал попробовать снова. Иногда Джонсон ломался совсем, посылал меня к чертям, обкладывал всё и вся трёхэтажным матом, кричал, но я всё это терпел, зная, что чувствует мой друг. Это нисколько меня не обижало. Один раз мы даже подрались… Но приносило боль именно состояние Ларри, его страдания, его разрывающая душу тоска. Что может быть печальнее истории о том, как художник потерял возможность рисовать?       Однако все эти многочисленные попытки в конце концов дали плоды. Скоро Ларри научился управлять своей левой рукой, все навыки его правой руки просто перешли в другую. И наконец-то у него появился смысл жить дальше. О селфхарме он совсем позабыл, снова целыми днями отдаваясь рисованию, слушая песни «Смысловой Фальсификации». А моей радости не было границ, когда я видел, что друг наконец-то ожил. И с каким восторгом он показывал свои новые картины, которые были ничуть не хуже тех, что написаны его отказавшей рукой, скорее даже лучше их. Жизнь возвращалась на круги своя, Лиза радовалась за сына, а мы зависали вместе, как в старые добрые времена.       Вечер. Я спустился в подвал, постучался в квартиру один раз, два, три, но мне никто не ответил. Я прислушался – из квартиры доносилась музыка. Видимо, Лизы не было дома, а парень включил любимую группу на всю мощь, и не слышал, что кто-то стучится. Я прошёл смело в квартиру, зная, что меня почти всегда здесь ждут, и сразу же направился в комнату Ларри. Он сидел, покачивая головой в такт песне, держа в зубах кисть и рассматривая то, что у него получилось. Он не сразу заметил меня, увлечённый любимым делом. Я остановился понаблюдать за ним и за тем, как он добавлял последние штрихи в свою работу. Джонсон выглядел настолько счастливым, что я не мог не усмехнуться, хоть мой умилительный смешок и потонул в громкой музыке. Закончив картину, друг наконец-то обратил внимание на меня. Он отложил краски и кисть, подошёл ко мне вплотную и крепко обнял. Он это сделал как-то по-особенному, с невероятной теплотой и нежностью. Я стоял как вкопанный, а сердце в груди танцевало чечётку. Снова это чувство... – Спасибо, Сал, – прошептал он мне на ухо, заставляя вздрогнуть и пробежаться табуну мурашек по моему телу. – За что, чувак? – За то, что помог мне ожить, идиотина, – он легко расстегнул ремешки протеза, отбрасывая ненужный кусок пластмассы в сторону.       Его тёплые, немного обветренные губы коснулись моих, и я отдался мимолётным чувствам, охватившим меня. Я прижался к другу (или даже к кому-то большему для меня), отвечая на его поцелуй, зарываясь рукой в его каштановые волосы, теряя чувство времени и реальности. Его ладонь гладила меня по щеке, а свободная рука по-хозяйски обнимала за талию. Я тонул в своих ощущениях, мыслях. Было невероятно легко. Будто мы больше не были заточены в клетку. Будто бы раны от оборванных крыльев зажили, а на их месте остались лишь еле заметные шрамы, которые совсем не болели.       Мы через многое прошли и ныне снова можем спокойно дышать. Дышать друг другом.