***
Уилл равнодушен к классической музыке в общем и к опере в частности, но он никак не показывает своего недовольства, когда к шуму бьющихся об окна «Бентли» дождевых капель прибавляется оркестр. Богатый хор скрипок сливается с чётким ритмом дождя. Если Ганнибал не ошибается, по местной радиостанции передают Барбера*1. И вновь между ними всё оставалось как прежде: Ганнибал выбирает музыку и тактично убавляет громкость; Уилл молча соглашается. Он никогда не возражал против Малера*2, Шопена*3 или Моцарта*4, которые звучали на их совместных ужинах или во время разговоров после сеансов. Ганнибал следит за мерно движущимися дворниками, которые лишь на мгновение опережают ритм музыки, и на секунду задумывается о том, что могло бы заставить Уилла высказать своё недовольство. Уилл терпит его музыку, и хотя Ганнибал знает, что он предпочитает тишину, его молчаливое согласие обыкновенно указывает на относительное удовольствие. Музыкальные вкусы Ганнибала вызывают у многих лишь вежливое безразличие. Клавесин*5 и терменвокс*6 — изысканные, но довольно необычные инструменты, которые он, однако, обыкновенно предпочитал всем остальным. Мало кто по-настоящему наслаждался их звучанием, но Ганнибал всегда считал, что играть на музыкальном инструменте или слушать музыку лучше в одиночестве. Алана оказалась редким исключением: она находила особое очарование в любом произведении, будь то классическое или экспериментальное. И всё-таки приглашать в оперу её Ганнибалу совершенно не хотелось. Уилла же он несколько дней настойчиво уговаривал составить ему компанию. Ганнибал бросает взгляд на его спокойно сложённые на коленях руки Уилла; костяшки уже заживают. Ганнибал позвал его на «Саломею» как раз в тот самый день, когда промывал и перевязывал его раны. И сейчас лицо Уилла выглядит столь же безразличным, как и в момент, когда он давал своё согласие. С тех самых пор, как Уилл вышел из больницы*7, он пребывал в весьма странном настроении. Сперва Ганнибал был совершенно уверен, что это праведный гнев и жажда отмщения, однако теперь… Теперь же он смотрит на освещённое вспышками уличных фонарей лицо Уилла, всё в мелких пятнах из-за бегущих по стеклу капель, и не может понять, отчего тот чуть хмурит брови. Ганнибал дёргает за нити его сознания и тщетно ищет узлы. Он беспокоится и немного боится, ведь никогда на его памяти он не встречался с таким интересным пациентом. Однако поза Уилла расслабленная, а значит, одна из таинственных нитей определённо приведёт к дружеским чувствам, поэтому Ганнибал решает оставить распутывание клубков на будущее и наслаждаться настоящим. За несколько минут они попадают из аккуратной зелени окраин на узкую улочку в деловой части Балтимора, окутанную дождём и золотисто-красными вспышками машинных фар. Оперный театр ярким маяком сверкает среди соседних домов: из окон над ослепительно белой вывеской льётся мягкий свет. Ганнибал поворачивает к парковке театра и подъезжает к удерживаемому специально для него месту на первом уровне — как раз рядом с лестницей на улицу, ко входу в театр. Брови Уилла взлетают вверх, как только он видит табличку на бетонной стене: Зарезервировано для доктора Ганнибала Лектера. — Мне хочется спросить, сколько же в год нужно жертвовать денег, чтобы заслужить такой приём, — признаётся он, отстёгивая ремень, и тянется к ручке двери. Его голос эхом разносится по стоянке, когда он выходит из машины. — Но не уверен, что хочу знать точную сумму. Ганнибал улыбается на эту грубоватую шутку, неожиданно радуясь, что в ней нет колкости и упрёка, ставших за последние пару недель привычными. Шутка наслаждения ради, а не с целью защититься — прогресс для Уилла. И для Ганнибала тоже. — Уверен, что тебе ничего не стоит узнать её путём нехитрых подсчётов, — отвечает он, доставая чёрный зонт. — Но, вероятно, ты прав: лучше тебе оставаться в неведении. Уилл хмыкает, прячет руки в карманах и, отведя взгляд, обходит машину. Ганнибал идёт вперёд, показывая путь, но вскоре Уилл с ним равняется. — Я перевожу местной оперной труппе непристойно огромное содержание, чтобы не дай бог пройти пару лишних шагов, — монотонно передразнивает он, — таков мой замысел, — и впервые улыбается от всего сердца. Ганнибал еле сдерживает себя от того, чтобы остановиться и насладиться этой улыбкой. Однако он знает, что Уилл не любит, когда на него кто-то смотрит, и всегда теряет всё благодушное расположение, поэтому Ганнибал с сожалением отводит взгляд, всё же не переставая улыбаться. — Меня в большей степень сподвигла любовь к искусству, нежели ненависть к пешим прогулкам, — мягко поправляет он, мгновение колеблется и всё же продолжает: — И возможностью получить собственную ложу. — Всего-то? — снова усмехается Уилл. — Что ж, зато теперь я точно знаю, что места у нас хорошие. От дождя все предметы в темноте сверкают. Когда мужчины поднимаются на улицу, вход в театр виднеется прямо за поворотом, но спасительного козырька, под которым можно укрыться, над дверьми нет. Лицо Уилла сразу же становится мокрым от капель. Предложение спрятаться под зонтом Ганнибала он принимает если не охотно, то, во всяком случае, без недовольства. Коснувшись Уилла плечом, Ганнибал подмечает, как напряглась его спина, и ему остаётся лишь гадать, чем же это вызвано: отвращением или недовольством. И с болью ли вспоминает он сейчас об Эбигейл. Ганнибал всегда презирал раскаяние, и потому сейчас это чувство вдвойне больнее режет его сердце, словно нож — беззащитную плоть. Он думает об оставшейся в его доме Эбигейл, которая наверняка сейчас читает одну из принесённых им книг и с нетерпением ждёт рассказа о сегодняшнем вечере. Эбигейл всегда рада новостям о Уилле — она так давно его не видела. Совсем скоро это сложное посредничество будет уже ни к чему: когда-нибудь они втроём будут готовы поговорить о случившемся. В холоде улицы короткая прогулка до входа в театр оказывается на удивление уютной. У двери Уилл отстраняется. Ганнибал стряхивает с зонта воду — та медленно падает на мостовую, — и оставляет вещи и пальто у швейцара.***
Фойе театра почти столь же огромно, как и зрительный зал по другую сторону пока что закрытых дверей. Но даже высокие потолки и продуманная система кондиционирования не спасают от духоты и жара сотни человеческих тел. Заядлые театралы сидят у барной стойки, на диванах и в креслах. Возможно, костюмы и платья и не отличаются особым вкусом, однако этот недостаток с лихвой окупается их стоимостью. Воздух тяжёл от аромата эксклюзивного, но безвкусного парфюма, но даже в этом облаке Ганнибал чувствует единственный нужный ему запах. Среди пёстрого моря заметить Уилла нетрудно: тёмная одежда, спутанные волосы и угрюмое настроение выделяют его из праздной толпы. На фоне лёгкости туалета остальных зрителей он похож на камень в прозрачной воде. Уилл снова замкнулся в себе. Спрятался от всех и вся в своём внутреннем мире, и выдаёт его лишь чуть неестественная поза и тяжёлый взгляд, устремленный в окно на мрачную улицу. Даже шумная толпа, словно оттеснённая невидимой оградой, оставила его одного в пустом полукруге. Ганнибалу становится интересно, знает ли Уилл о своей способности сообщать окружающим своё настроение. Любое общество всегда подсознательно его понимает. Уилл выделяется абсолютно везде, и не по той причине, что он изгой, как он сам склонен верить, но потому, что он совершенно особенный. Ганнибал без труда проникает за незримую стену. — Хочешь выпить? — тихим голосом спрашивает он, пытаясь растопить ледяное спокойствие, которым Уилл вновь отгородился от него. — Может, шампанского? Уилл отрывает взгляд от чего-то, видимого лишь ему, моргает и, поправив очки, мимоходом смотрит на ближайшую барную стойку. Его глаза задумчиво скользят по разноцветным бутылкам за спиной разодетого бармена, но выражение лица становится кислым, как только он доходит до меню с ценами. — Не стоит, — бормочет он, пытаясь остаться равнодушным. Ганнибал знает его уже давно и отлично понимает, что Уилл лишь притворяется и лжёт. Неожиданно ему видится Уилл ещё до больницы и до неожиданных головных болей. Тогда Уилл доверял ему и не гнушался говорить правду. Снова раскаяние резко поворачивает нож, словно вспышка фотоаппаратов на другом конце фойе. И утихает. Каждый шаг этого путешествия необходим, а Уилл идёт по этой дороге уже очень давно. Скоро всё поменяется. Скоро он снова будет улыбаться часто и искренне. И радость окажется ещё слаще оттого, что заменят собой неизвестность и заблуждения. Уилл с облегчением замечает подошедшего к ним официанта с двумя бокалами шампанского на сверкающем подносе. Ганнибал узнаёт молодого человека — его зовут, кажется, Роберт, и работает он совсем недавно. Отличное пополнение в персонале Оперы. — Прошу вас, доктор Лектер, — с вежливой улыбкой предлагает официант напитки, и Ганнибал благодарно берёт шампанское. — И бокал для вашего спутника, — продолжает Роберт, поворачивая поднос к Уиллу. Брови Уилла взлетают вверх и почти исчезают в закрывающих лоб кудрях, когда он слышит слово спутник, но всё же спокойно принимает бокал. — Спасибо, — ровным тоном благодарит он, и Роберт, кивнув, исчезает в яркой толпе. Уилл пристально изучает бокал с шампанским, как будто это очередная улика, которую ему предстоит внести в дело. — Дай угадаю, — наконец говорит он, — очередной бонус щедрых вложений? Ганнибал с удовлетворением отмечает, что к его спутнику вновь вернулось благодушное настроение. — Как знать, — туманно бросает он, поднимая бокал в насмешливом тосте. Он подносит бокал к губам, Уилл повторяет его движение. Ганнибал не вполне уверен — Уилл до сих полон для него загадок, — но ему кажется, будто Уилл, опустивший бокал и загипнотизированно наблюдающий за пузырьками, жалеет, что не может выпить чего-нибудь покрепче. — Итак, — начинает Уилл, вырвавшись из задумчивости, — что мы слушаем? — «Саломею», — отвечает Ганнибал, показывая на огромный, растянувшийся во всю длину балкона плакат. Фотография сочетает в себе чувственность и ужас: почти обнажённая женщина держит за волосы отсечённую голову мужчины. Летящие мягкие буквы названия написаны красным, и неясно, лента ли это или длинный кровавый след. Брови Уилла снова дёргаются вверх. — Выглядит… интересно, — наконец выдаёт он, снова вперившись взглядом в бокал, словно там таились ответы на все мучившие его вопросы. Ганнибал их опережает: — Ты знаком с историей? — Только с её библейским вариантом, — кивает Уилл. — Ну, он немного отличается от оперы, — замечает Ганнибал и делает глоток шампанского. — Этот вариант, на мой вкус, много лучше. Сюжет более напряжённый. Опера основана на пьесе Оскара Уайльда, написанной изначально на французском языке. Впрочем, существует огромное количество переводов, в том числе и на английский. Лично я предпочитаю французский оригинал, хоть в немецком варианте, который мы сейчас услышим, и есть своё особое очарование. Никогда не читал эту пьесу? В ответ Уилл растерянно моргает. — Тогда я не смею испортить тебе концовку. — Ганнибал, вот вы где! Лицо Уилла кривится в гримасе, а губы Ганнибала, напротив, расплываются в крайне дружелюбной улыбке. — Добрый вечер, — тепло приветствует он немолодую женщину, чьё платье отличается граничащей с откровенностью изысканностью. Выразительная шея и плавный изгиб затянутых в перчатки рук выгодно оттеняют украшения, а запах духов сдержан и сладок. Вот уже много лет Гейл Комеда мило беседует с Ганнибалом, никогда не возражающим против её общества, как до представлений, так и после них. Конечно, Гейл не назовёшь исключительно умной женщиной, однако её вкус и умение вести себя в соответствии со своим статусом — столь редкое сейчас сочетание — вполне удовлетворяют Ганнибала. Взгляд женщины перемещается на Уилла, и линии рта становятся резче. Уилл делает осторожный шаг назад и с усиленным интересом рассматривает свой бокал. Ганнибал тут же понимает, что он прячется за ним, словно за щитом, и эта мысль приводит в необъяснимый восторг. — Ганнибал, — упрекает его Гейл, — что же вы не представите мне своего спутника? — Да, конечно, — с готовностью исправляется Лектер и, оборачиваясь, кладёт руку на плечо Уилла. Тот подходит ближе, но за его деланно-радостной улыбкой явно кроется испуг. — Уилл Грэм, новичок в мире оперы. Надеюсь, общими усилиями мы обратим его в нашу веру. Угрюмо взглянув на Ганнибала, Уилл учтиво пожимает руку женщины, но одёргивает свою чересчур быстро. — Рад встрече… — Он умолкает. — Миссис Комеда, — подсказывает она, разглядывая его с неприкрытыми восхищением и любопытством. Уилл всё же отступает, и Ганнибал незаметно придвигается ближе, почти вставая между ним и Гейл. Если Уилл чувствует себя увереннее рядом с Ганнибалом, то он только рад поспособствовать. — Она никогда не сообщает новым знакомым своего имени, — улыбаясь, поясняет он Уиллу. — Реверанс в сторону изживших себя манер. — Ну вот ещё! Вы говорите так, будто я похожа на даму Викторианской эпохи, — жеманно возражает Гейл, и Ганнибал мысленно с ней соглашается: чёткие линии её короткой причёски навевают мысли о, скорее, Ревущих Двадцатых. — Как вы там любите говорить? Как важно оставаться тайной. Кстати, о тайнах, — она замолкает и снова смотрит на Уилла. Кажется, будто он изо всех сил пытается не показывать своего беспокойства. — Вот уже много лет я знакома с вами, но никогда не видела вас в опере вместе с… — очередная пауза; она перебирает пальцами в шёлковой перчатке, подбирая слово, — вместе со спутником. Его знакомая уже приготовилась к охоте на сплетни и жаждет неожиданных признаний. В любом другом случае Ганнибал нашёл бы подобное замечание бестактным и грубым, но не в разговоре с миссис Комедой. К тому же, подёрнувшиеся румянцем щёки Уилла вызывают у него странное довольство. — Полагаю, что вы правы, — намеренно расплывчато отвечает он. Взгляд Гейл тяжелеет, и ему на ум приходит сравнение с почуявшей кровь акулой. Светскую игру обрывает звонок с балкона: билетёры открывают двери в зал. На лице миссис Комеды написано разочарование. — Учтите, что я с вами ещё не закончила, молодой человек, — предупреждает она Ганнибала, но в голосе слышатся тёплые нотки. — Хорошего вечера. С нетерпением жду ваших впечатлений от спектакля. Приятно было познакомиться, мистер Грэм, — кивает она Уиллу, бросая на него последний заинтригованный взгляд. — Надеюсь, после спектакля мы узнаем друг друга поближе. — Она на минуту задерживается, чтобы поправить перчатки, и покачивает головой в сторону Ганнибала. — Подумать только! Столько раз я уговаривала вас составить компанию моей племяннице. Миссис Комеда отходит и сливается с устремившейся в зал толпой. — Не думал, что сегодня мне предстоит прикоснуться к высшему обществу, — слышится голос Уилла, столь тихий и сиплый, как будто кто-то ударил его под дых. — Теперь я, видимо, буду главной темой для сплетен. Я бы извинился за такое, но в этот раз виноват только ты. — Он завершает свой упрёк щедрым глотком шампанского. Его лицо вновь становится отрешённым, но саркастическая улыбка успокаивает Ганнибала, уже успевшего пожалеть о встрече с мисс Комедой. С Уиллом трудно понять, где проходят границы дозволенного. — Пройдём в зал? — предлагает Ганнибал и указывает бокалом в сторону винтовой лестницы, ведущей из фойе к ложам. Вдали от толпы Ганнибал замечает Софи Комеду, беседующую со своей тёткой. Её наряд по обыкновению безвкусен, а волосы уложены чересчур тщательно, и слащавый аромат её духов чувствуется даже здесь. Ганнибал поднимается вслед за Уиллом и на мгновение встречается с Софи взглядом. Ганнибал слегка улыбается и с наслаждение отмечает, что её лицо удивлённо вытягивается, когда он легко касается ладонью талии Уилла, указывая ему путь.***
Личная ложа Ганнибала не заслуживает столь пышного названия: построенный уже после золотого века оперы зал предназначался для различных спектаклей, а не исключительно для опер. Места на балконе ступеньками поднимаются вверх, на втором же ярусе расположены чуть повернутые к сцене ложи. В каждой стоит по пять-шесть кресел, разделенных между собой перегородками по пояс. Каждый раз, вступая в зал американского театра, Ганнибал с тоской вспоминает великолепие европейских опер. Бархатный полумрак и интимность плотно зашторенных лож являет собой роскошь, пока что ему недоступную. Особенно сейчас она пришлась бы кстати: под взглядами зрителей Уилл явно чувствует себя неудобно. В более камерной уединённости его первое знакомство с оперой определённо прошло бы лучше. Может, однажды Ганнибал всё-таки сводит Уилла с Эбигейл в европейский театр. Именно эта надежда помогает ему смириться с несовершенствами сегодняшнего вечера. Язык миссис Комеды искрой зажёг неукротимое пламя пересуд: Ганнибал замечает, как люди исподтишка рассматривают их ложу. К счастью, Уилл увлечённо разглядывает мрачную декорацию на сцене: каменная цистерна с решёткой станет тюрьмой для Иоанна Крестителя, два богато украшенных трона ждут Ирода и Иродиаду, на просторном подиуме в центре Саломея исполнит бесстыдный «танец семи покрывал», а над всем этим великолепием нависает серебряным зеркалом исполинская луна. Ганнибала же не удивишь декорациями, его больше интересуют лица тех, кто изучает Уилла. Кто-то смотрит с одобрением, другие — с осуждением, но Ганнибал почти совершенно уверен, что большинство втайне восхищаются небрежностью, с которой Уилл относится к своему внешнему виду — многим стоит у него поучиться. Интересно, думает Ганнибал, намеренная ли это невнимательность или же нет. Возможно, такое безразличие даже вызвано какой-то старой травмой. Он тщательно размышляет над этим предположением и решает расспросить об этом Уилла во время их следующего сеанса. Ему стоит распрощаться с плохими воспоминаниями и наконец почувствовать себя удобно в собственном теле. К тому же, стыдиться ему нечего. Откинувшись на спинку кресла, Уилл как будто бы изучает публику, но явно смотрит куда-то мимо людей. Наконец его взгляд останавливается на программке Ганнибала. — Надо было и мне взять одну, — сокрушается он, — теперь я ещё сильнее запутаюсь. — Возьми мою, — тут же предлагает Ганнибал, протягивая глянцевую книжку с тем же провокационным изображением на обложке, что красуется во всю длину фойе. Жаль, что ее портит реклама. — Она тебе не нужна? — интересуется Уилл, но буклет всё же забирает. — Нет, — отвечает Ганнибал, — эта опера мне хорошо знакома. Даже в противном случае мой немецкий позволял бы улавливать суть. — Ну а как иначе, — бормочет под нос Уилл. Он коротко усмехается, и этот смешок ставит Ганнибала в тупик. Уилл никак его не комментирует, но, скользнув взглядом по списку действующих лиц, принимается за либретто и его перевод на английский. — На экране над сценой будут субтитры, — замечает Ганнибал. — Слава богу. Не могут же люди говорить на всех языках мира. Снизу, из оркестровой ямы, слышно, как музыканты настраивают инструменты, и зал наполняется тёплыми, переливчатыми звуками*8. Огни медленно гаснут, и Ганнибал чувствует взгляд Уилла на своем лице.***
Первые несколько сцен оперы звучат противоречиво: музыка струится искристым ручьём — и тут же гремит бурей. Ганнибал очарован нью-йоркской труппой: особенно сопрано, исполняющей партию Саломеи. Её пронзительный голос дрожит от страсти и виртуозно полнится чувственностью героини. Ганнибал ловит себя на мысли о том, что с нетерпением ждёт заключительную сцену. Кажется, будто Уилл всецело поглощён действием: его взгляд то и дело взлетает от сцены к появляющимся на экране субтитрам. Ганнибал замечает, что он хмурит брови, когда Иоанна Крестителя впервые называют Иоканааном. — Причуды перевода, — шепчет он, наклоняясь ближе к Уиллу. До ужаса неприлично разговаривать во время спектакля, но ближайшие к ним зрители находятся за несколько кресел, так что они никому не мешают. К тому же, решает про себя Ганнибал, можно и пренебречь некоторыми правилами приличия ради удовольствия Уилла. Уилл кивает; его взгляд прикован к баритону Иоканаану, который как раз выходит из своей клетки и пылко призывает Спасителя избавить его от горькой участи. Как только Саломея обращается к нему с постыдной просьбой и с заверениями в любви, молитвенный жар сменяется праведным гневом. — Lass mich deinen Mund küssen, Jochanaan, — низко поёт она. — Дай мне коснуться твоих губ поцелуем! Иоканаан с отвращением отвергает её и скрывается в темнице, лишь звенит эхо его могучего голоса: — Ты проклята! Искусственный лунный свет со сцены падает на профиль Уилла. На одно странное, неуловимое мгновение его лицо расчерчивает тень решётки, напоминая о всех тех долгих месяцах, что Уилл провёл в больнице, и Ганнибал презрительно морщится от отвращения. — И через сотни веков не стать нам друзьями. На сцене сломленная горем Саломея бессильно падает у цистерны. Впервые её охватило непреодолимое желание, и это чувство яростно жжёт её тело и душу.***
Одна сцена сменяет другую, и сердце Ганнибала бьётся тем быстрее, чем ближе становится танец Саломеи. Сидящий рядом Уилл растерянно моргает, когда женщина по просьбе короля Ирода начинает «танец семи покрывал». Приоткрыв рот, он наблюдает, как под чувственную музыку Штрауса Саломея медленно сбрасывает с себя одежду. На вкус Ганнибала, вариация танца относительно целомудренная: лучшую он много лет назад видел во Флоренции, когда сопрано закончила танец полностью обнажённой. Эта же постановка не столь смелая, но, однозначно, не менее впечатляющая. За свой возбуждающий танец Саломея требует голову Иоканаана, и Ирод умоляет её изменить решение. В её глазах отражается блеск луны, и она упрямо настаивает: — Gib mir den Kopf des Jochanaan! Принесите мне голову Иоканаана! Пальцы Уилла крепко стискивают подлокотники, а лоб прорезают морщины. В гробовой тишине палач поднимается из темницы, неся на серебряном подносе голову. На сверкающим металле искусственная кровь выглядит особенно ярко. Саломея поднимает голову с подноса и прижимает к груди; красная жидкость течёт по прозрачному одеянию, едва ли прикрывающему её тело. Она идёт по сцене, и за ней тянется алый след. Ганнибал с удовлетворением отмечает, что сценические эффекты близки к истине. Саломея начинает петь высоко и нежно. Она торжествует — и в то же время с покорной любовью гладит голову Иоканаана. Ганнибал увлечён действием; он замечает, что субтитры погасли, только когда Уилл на ощупь ищет программку и пытается отыскать нужную сцену. Досадный технический сбой совершенно недопустим, особенно в такой напряжённый момент. Ганнибал кладёт ладонь на руку Уилла и наклоняется к нему. — Позволь мне, — твёрдо говорит он и начинает быстро и точно переводить каждую фразу. — Ты смотрел в лицо своего Бога, Иоканаан, но на меня и не взглянул. Увидь ты меня, ты бы тотчас же влюбился, — шепчет Ганнибал Уиллу на ухо, чтобы за пылкой музыкой оркестра он расслышал каждое слово. Саломея мечется между скорбью и исступлённым восторгом, переливы её великолепного голоса меняются, словно цвет ткани в полумраке комнаты. Уилл не может отвести глаз от крови на её платье, от её рук, лица, а Ганнибал продолжает: — Я умираю от жажды, дай мне испить твою красоту. Я голодна, дай мне познать твою плоть. Вино и фрукты не утолят моего нестерпимого желания. Что же мне делать, Иоканаан? Никакие реки не смогут потушить пламя моей страсти. Ах, отчего же ты не взглянул на меня? Увидь меня, ты бы тотчас же влюбился. Я точно знаю, что ты бы полюбил меня. Голос Саломеи падает с головокружительной высоты так низко, что как будто срывается. — Тайна любви страшнее тайны смерти. Ирода охватывает ярость, и он уходит прочь. По его приказу слуги гасят огни, и сцена погружается во тьму. Остаётся лишь бледный свет луны; он освещает фигуру Саломеи, что всё ещё держит навесу голову Иоканаана и пристально вглядывается в его безжизненные глаза. Тени и прозрачный туман её одежд мистически размывают движения, когда женщина наклоняется и целует голову в губы. — Вот я и коснулась твоих губ поцелуем, Иоканаан, — переводит Ганнибал. Саломея охвачена граничащим с безумием восторгом. — Но на губах твоих горечь. Может, это кровь? О нет! Наверняка я вкусила любовь... Её последняя фраза тонет в прекрасной, всепоглощающей симфонии любви, в которой переплетаются нежность и глубина. Ганнибалу приходится повышать голос, чтобы Уилл его слышал. — Но что же теперь? Что же теперь? Я коснулась твоих губ поцелуем, Иоканаан, я коснулась твоих губ поцелуем. Безграничная радость разбирается на мелкие осколки, когда на сцену возвращается Ирод и от ужаса кровавой и отвратительной сцены застывает на месте. Его палец указывает на Саломею, и он приказывает своим солдатам: — Man töte dieses Weib! — Убейте эту женщину, — шепчет Ганнибал, но его слова теряются в диком водовороте музыки. Гремят барабаны, свистят рожки, пронзительно, словно ветер; щиты и копья поднимают охваченную экстазом Саломею высоко вверх, и тут же сцена проваливается в абсолютную черноту. Когда свет включается, все зрители уже встали со своих мест. Со всех сторон слышны крики браво, и когда сопрано выходит в центр сцены на поклон, Ганнибал поддерживает восторженные возгласы. Несколько мгновений Уилл ошеломлённо сидит на месте, но затем поднимается и присоединяется к аплодисментам. Ганнибал поворачивается к Уиллу, но его лицо не выдаёт совершенно никаких чувств, поэтому, перекрикивая бурные овации, он спрашивает: — Тебе понравилась опера, Уилл? — Понравилось ли мне это торжество любви и смерти? — довольно язвительно переспрашивает тот, опуская взгляд на кровавый след. — Не уверен, что «понравилось» подходящее здесь слово. Вряд ли до смерти любить кого-то особенно приятно. — Удовольствие можно найти там, где и не надеешься, — замечает Ганнибал. Занавес падает, но аплодисменты возобновляются. — В безумии, одержимости и даже в смерти. Возможно, тебе это знакомо? — спрашивает он тем тоном, каким обычно говорит с пациентами. Глаза Уилла вспыхивают и встречаются со взглядом Ганнибала. В них снова отражается прозрачный свет луны. Затаив дыхание, Ганнибал неожиданно задумывается, не попытается ли он убить его снова. Довольно необычное сочетание: пылкая опера и стискивающие его горло руки Уилла. Но не такое уж и плохое. Ганнибалу оно по душе. Даже Уилл, наверное, оценит. Пламя в его глазах быстро гаснет; Уилл опускается в кресло, берёт позабытый бокал с шампанским и осушает его до дна. — Да, — наконец соглашается он, — мне такое знакомо.***
Когда они выходят из ложи и присоединяются к плотному потоку людей, Уилл протягивает программку обратно Ганнибалу. Она истрепалась и помялась в тех местах, где Уилл судорожно сжимал её пальцами. Вечно его что-то тревожит. — Кажется, я её совсем испортил, — признаётся он со смесью сожаления и раздражения. — Оставь себе. Сувенир с первого оперного спектакля, но, надеюсь, не последнего. Уилл неопределённо кивает и смотрит на изображение Саломеи и ярко-красную надпись ниже: «Всепоглощающая страсть». Ганнибал подумывает расспросить Уилла о его всепоглощающей страсти, но, пройдя пару ступенек, отбрасывает эту мысль. Не то место и время. К тому же, он и так за сегодня слишком часто испытывал изменчивость и вспыльчивость Уилла. Лучше спросить его об этом на следующем сеансе. Есть ли в твоей жизни нечто такое, Уилл, что гложет тебя изнутри? Он строит предположения насчёт возможного ответа, пока они пробираются к лестнице сквозь теснящуюся в фойе элегантную публику. Ганнибал с восторгом обнаруживает, что не может предугадать реакцию Уилла. Такое случается непозволительно часто, но Ганнибал любит неожиданные сюрпризы. А ещё больше он любит откровения. Ганнибал предвкушает, как откроет ещё ничего не подозревающему Уиллу свою тайну; как изменится его лицо при виде живой и здоровой Эбигейл. Снова загорятся его глаза, но этот огонь будет уже совершенно иным. Он будет жаждать не отмщения и не смерти, но жизни. Их жизни вместе. Ганнибал с трудом прячет улыбку. С жадностью Уилл смотрит на бутылки в ближайшем к ним баре. Ганнибал подходит к нему и тут же замечает, как издалека их тщательно высматривает в толпе миссис Комеда. Сквозь двери врывается порыв холодного воздуха: первые зрители уже спешат по домам. Ганнибал кивает на дверь, но взгляд Уилла становится лишь более жаждущим. Наконец, миссис Комеда их замечает и с улыбкой машет рукой. Ганнибал смотрит на неё, затем поворачивается к Уиллу. Он выглядит усталым, но счастливым. Интересно, когда же Уилл научится оставаться столь же радостным в любой ситуации? С сегодняшнего вечера Ганнибал будет над этим усердно работать. — Пойдём? — спрашивает он, указывая на стоящего у гардероба швейцара. Мужчина спешит принести их одежду. — Разве тебе не нужно выполнить свой светский долг? — с удивлением интересуется Уилл. — Долг подождёт, — просто отвечает Ганнибал, — а ты — нет. Черты Уилла на мгновение становятся жёсткими, но плечи опадают, как будто он скинул с себя тяжкий груз. — Спасибо, — сухо, но искренне благодарит он. Ганнибал кладёт руку на плечо Уилла и не опускает, пока швейцар не приносит им пальто. Впервые с тех пор, как Ганнибал перевязал ему руки, Уилл не дёргается от его прикосновения. Неожиданная лёгкость между ними так пьянит Ганнибала, и что его не отрезвляет даже холодная свежесть улицы. После дождя скользкие тротуары блестят от луж. В ночной тишине на небе сверкают звёзды, и их красота затмевает даже неоновые огни Оперы. Идущий рядом Уилл выглядит умиротворённым. — «Саломея» считается трагедией, — первым нарушает спокойную тишину Ганнибал. — Я бы назвал её великой историей любви. — Я бы не сказал, что поцелуй отрубленной головы и последующая за ним смерть особенно романтичны, — ухмыляется Уилл. — В глазах большинства, скорее всего, нет. Но ведь Саломея впервые полюбила, и любовь её была истинной, она поглотила её всю без остатка. Уилл молчит; он поднимает лицо к звёздам, и его дыхание срывается с губ белым облаком. — Думаешь, она не почувствовала ударов копий и щитов? — Я уверен, что восторг полнил её до самой смерти. И ничего трагичного здесь нет. — Но в том, что она получила ровно то, что хотела, есть нечто печальное, — тихо добавляет Уилл и, опустив взгляд от звёзд к тротуару, медленно бредёт вперёд. Ганнибал идёт вслед за ним. Наверняка Уилл плохо знаком с классическими произведениями мировой литературы, и Ганнибал задумывается, знает ли он, что во всех великих историях смерть и любовь идут рука об руку. Люди уже давно терзаются этим вопросом: есть ли что-нибудь лучше, чем умереть в любовной агонии? Какой прекрасный конец. Мысленно Ганнибал вспоминает самые лучшие моменты только что прослушанной Оперы, слышит, как высокий голос Саломеи звенит в Палатинской капелле его мыслей. Вот он доходит до высшей своей точки и почти физически дрожит в световых бликах, выхватывающих из темноты выложенный на полу скелет*9. Gib mir den Kopf des Jochanaan! Как верна она своему желанию. И не свернут её с пути ни доводы рассудка, ни мораль, ни общество. Она презирает страх и жалость. Принесите мне голову Иоканаана! Ганнибал следит за шагами Уилла, за рябью луж дождевой воды. В опустевших мыслях он мягко и бережно исправляет фразу Саломеи. Принесите мне сердце Уилла Грэма.