Дешевый пластик

       Шинья никогда не был истеричкой.       В привычном понятии этого слова уж точно.       Он не кричал, захлебываясь слезами, не бил кулаками в грудь, не раскидывал посуду и не выливал в лица стаканы воды, чая и кофе. Он не опрокидывал стулья, не выкидывал с балкона вещи, не игнорировал доводы разума и не сжигал фотографии. Он никогда в жизни даже не думал в слезах бросаться колкими фразами, вырывая эмоции из собеседника, оскорблять его просто так и игнорировать.       Шинья никогда не был безрассудным.       Он не творил глупости, чтобы привлечь к себе чье-то внимание, не напивался в клубах, не имея уверенности, что доберется домой. Не прогуливал учебу, работу. Не веселился до утра, зная, что после ждут дела. Он, черт возьми, ни разу в жизни даже плановый осмотр не пропустил.       Шинья никогда не страдал излишней эмоциональностью.       Он не рыдал ночами в подушку, не смеялся часами над шуткой, не ломал свою душу гневом или обидой. Ни разу в жизни он не страдал от отвращения к другим, ни разу не волновался о том, что подумают о нем.       Шинья никогда не…       Последний окурок полетел в воду вслед за предпоследним и еще восемнадцатью.       Шинья никогда не курил так много.       Пошарив по карманам брюк – черных, еще невыстиравшихся до темно-грязно-серого цвета – и не найдя больше сигарет, мужчина лишь раздраженно прицыкнул. Он забыл купить еще пачку.       Или уже выкурил её?       Зажигалка – сиреневая, яркая, дешевая и из прозрачного, словно раскрашенный лед, пластика – полетела в воду следом. Из-за ненадобности.       Из-за цвета.        Шинья никогда не любил гулять под дождем.       Шинья ненавидел дождь в целом.       Очередная капля упала на уже до нитки – хотя гроза была не сильной - промокшую рубашку, стекая под плотный жилет, из-за атласной облицовки которого не могла как следует промочить дурацкую деталь одежды. Пиджак давно полетел куда-то на асфальт, сливаясь с потемневшим покрытием.       И одновременно выделяясь на нем.       Груда темной ткани смотрелась среди луж словно разрыв, словно что-то, что поглотило этот несчастный кусочек моста; казалось, что стоит наехать колесом, и оно провалится в неизвестность.       Пара проехавших пару часов назад машин доказала обратное.        Шинья никогда не любил рисковать.       Откинувшись немного назад, ощущая лопатками еще четче металл забора, Хиираги скрестил ноги, игнорируя скользкий парапет: противный, узкий и ужасного ярко-красного цвета.       Шинья никогда не любил красный.       В голову ударил рой воспоминаний, из-за чего перед глазами на миг потемнело: красный свитер – отвратительный, слишком классическо-рождественский, но при этом невероятно мягкий, летит в сторону со звоном: явно сбив что-то по пути.       Шинью никогда не волновало, что там сбивают свитера.       Следом падает и зеленая рубашка: не менее отвратительно сохраняющая дух Рождества с его классическими цветами, не менее малоинтересующая на тот момент.       Шинья никогда не думал, что возненавидит Рождество.       Резкий запах корицы, сладковатый аромат свечей с ванилью – отвратительное сочетание, но не плевать ли? – духота, легкий отголосок пота, улавливаемый при тяжелом дыхании, и резкий, перебивающий все, аромат одеколона: вбивающийся в легкие, словно гвоздь в крышку гроба, выбивающий воздух, выталкивающий желание дышать; изничтожающий даже мысль вдыхать что-то кроме этого привычного запаха.       Резкий гул заставил вздрогнуть.       Шинья никогда не боялся резких звуков.       Его всегда больше пугала тишина.       Скрип колес, легкий плеск воды, громкие крики и ругань, и все это под какую-то невероятно популярную ныне песню: сегодня была суббота, молодежь веселилась.       Похоже, в темноте кто-то принял его пиджак за кота. Или собаку. Да хоть медведя.       Плевать.       Шинья никогда не любил прикосновения.       Жгучие, обжигающе холодные прикосновения ледяных пальцев к разгоряченной коже, мелкие царапины от ногтей, удушающе теплые объятия и дыхание в кожу, скользящие поцелуи и легкие укусы. Кожа к коже, губы к губам, грудь к груди – контраст разгоряченного тела и холодной, покрытой мурашками кожи.       Шинья никогда не любил холод.       Бледная, словно фарфоровая кожа, сама по себе прохладная, извечно контрастирующая с внешним миром как внешне, так и по свойствам; вечный озноб, прошибающий до самых костей худое тело, и легчайшие порывы раннего весеннего ветра, вышибающие дух, мгновенно леденящие легкие.       В холоде Шинья умирал.       Шинья никогда не выключал отопление.       Воздуха катастрофически мало, из-за чего вскрики выходят какими-то даже задушенными, полуубитыми, но от этого не менее желанными. На стеклах давно собрался конденсат, скатываясь капельками, словно дождь пошел вдруг внутри помещения; яркие журналы на подоконнике давно промокли от него, а искажение, дурман над рождественскими свечами так уместно вписывался, что хотелось смотреть и смотреть.       Если бы не было так сложно не жмурить глаза.       Шинья никогда не был мазохистом.       Руки, как тиски, сжимающие запястья, ребра, талию, плечи; хватающие за подбородок и настойчиво мнущие бедра; укусы почти до крови, болезненные засосы, шлепки и удар по щеке за очередную попытку перехватить инициативу.       Шинья никогда не…       Горячие даже в такую погоду пальцы скользнули по щекам, к вискам, прикрывая глаза, оглаживая мизинцами скулы.       Шинья никогда не думал, что так испугается прикосновения.       От рывка вперед удержало лишь осознание, что шаг – такой желанный, почти подсознательный – может стать последним.       Странно было прийти сюда не осознавая это?       Он осознавал.       Шинья никогда не думал, что от взвешенного решения удержит лишь любопытство.       - И зачем ты здесь?       Шинья никогда не думал, что будет задавать глупые вопросы, заранее зная, что ответа не получит.       Шинья никогда не любил ответ вопросом на вопрос.       - Собрался прыгать?       Холодно, почти безразлично, резко врезаясь в кожу мелкими иглами, покалывая ледяными осколками везде.       Но только не там, где кожу грели пальцы.       Тяжелый вздох, опущенные веки и шум очередной проехавшей машины: видимо, два человека на краю моста мало кого вообще интересовали на этом давно забытом объездном мосту.       Шинья никогда не думал, что перед смертью будет размышлять, откуда вообще столько машин на давно запущенной трассе.       - Не твое дело.       Плеск – громкий, оглушающий, в разы усиленный обострившимся из-за отсутствия зрения слухом – и словно издевательский раскат грома где-то вдалеке, выбивающий из тела душу на мгновение, практически останавливающий сердце своей неожиданностью.       - Ты этого не сделаешь.       Шинья никогда не думал, что поддастся на провокацию.       Внешне спокойно - насколько вообще возможно –, а в душе бушует огромная Бездна, выжигающий все Адский огонь; ярость, накрывающая ледяной волной равнодушия.       Избитая и давно находящаяся на грани смерти гордость.       Ухо опаляет горячее дыхание, а голова сама по себе запрокидывается.       Противно.       Обидно.       Необходимо.       Горячие, словно раскаленные щипцы, губы аккуратно сжимают мочку уха, посасывая ледяную кожу, тогда как руки давно переместились к шее: оглаживая край воротника, слегка поддевая тугой галстук…       Более не закрывая обзор.       Шинья не открывал глаза.       Запах одеколона окутал резко, как всегда неожиданно, заставляя участиться дыхание и сердцебиение, вырывая хриплые вздохи, полностью сметая мысли.       Шинья никогда не думал, что готов растаять от легкой искры прикосновений.       Руки сами собой отпустили решетку ограждения – так неосторожно, глупо, но сейчас не важно; нога в туфле сделала полушаг назад, ближе к асфальту, ближе к опоре и к этому запаху: дурманящему, наполняющему, манящему…       - Я почти полюбил тебя.       Легкие опустели разом, воздух выбило от неожиданного удара коленом сзади, а на лопатках ощутимо сохранились следы пальцев, с силой толкнувших вперед.       Шинья никогда не думал, что вода обжигает.       Остервенело, хаотично бултыхаясь среди волн течения, вдыхая воздух – а скорее лишь глотая воду – почти отчаянно цепляясь за пустоту над поверхностью, стараясь выбраться, рефлекторно держась взглядом за место падения; за чертов фиолетовый лед.       Жаль его нельзя было скинуть вслед за зажигалкой.       Шинья никогда не думал, что кончит как его сигареты.       От ледяной воды конечности свело судорогой, а течение, такое коварное в грозу - вновь усилившуюся – тянуло дальше, бросая в волны и погребая под грудами мусора: невидного за пеной, зато весьма ощутимого.       Легкие обожгло огнем, а перед глазами заплясали яркие круги. Горло сдавил спазм, а тело окончательно поддалось стихии, все более поглощаемое мутной водой.       Обволакивающей, как желе.       Шинья никогда не любил утопленников из-за их противного, синюшного, распухшего от влаги лица.       Глаза не закрывались почему-то, хотя – Хиираги в иной ситуации мог бы поклясться – именно так и заканчивалось обычно это: закрытые глаза и пустота.       Мгновения растягивались в часы, тело словно разрывало от боли, сознание резко, но не менее тихо уплывало, оставляя уже окоченевшее и недвигающееся тело идти ко дну.       Шинья никогда не…

***

      Около побелевшей руки в горке ила поблескивала унесенная течением сиреневая дешевая зажигалка.