друг дорогой

Йохен держит голову прямо, ходит, благородно сутуля спину, и держится всегда немного позади, потому что ему, такому молодому и красивому, не нужно выходить вперед, чтобы привлекать к себе восторженные взгляды. Он чувствует, как они, эти взгляды, оглаживают его, холеного щеночка, теплую птицу, гордую и сильную, восхищаются им, видят в нем идеал. Дитер фон Хелсторм не идеальный. Совсем. Он умный, хитрый и может быть даже чуть-чуть красивый, как злая молодая поросль диких розочек, колючий, черная ветка на снегу самой лучшей берлинской зимы, он отчаянный, но не отчаявшийся, уж точно не сейчас, потому что хорош на своем месте, и никто не посмеет его этого места лишить, если только Дитер того не захочет сам. У Йоахима нет никаких козырей перед ним, Дитер — гестаповец, он не боится рун у шеи, знакомства, очень близкого знакомства, с Гиммлером и прочей мишуры. Дитеру двадцать один год, он непозволительно молод для своего звания, Пайперу двадцать пять, он тоже молод и так же непозволительно обласкан судьбой, у него за плечами головокружительный успех французской компании, железный крест на шее и красота идеальных арийских черт, какой чудесный все-таки мальчик, герр рейхсфюррер, надо же, где вы нашли такого. Такой молодой, а уже обреченный, знает ведь птичка, что долго не проживет, будет существовать, да, но не жизнь это, совершенно не жизнь. У них есть один декабрь сорокового года, да и тот подходит к концу, всему хорошему приходит конец. Декабрь невозможный и ласковый и они делят его на двоих, обязательно поделят, разопьют на двоих, как хорошее шампанское, когда встретятся в баре. Дитер улыбается, здоровается, или делает это все в другом порядке, но не важно, потому что Йохен уже… Что уже, спрашивается? Что может сделать этот маленький чернявый крысеныш, выкормыш Ланды, обточивший, заостривший свои зубешки, но еще не способный прокусить бронированную кожу. Их представили друг другу на какой-то попойке, может быть даже у Штиглица, этого не упомнить, но, раз ужо ни знакомы, то Пайпер садится рядом, каким-то своим округлым движением, мягким и лисьим, снимая с головы фуражку, и заказывает выпить. Дитер молчит, очень красиво молчит, как в храме, когда отпевают, такая звонкая и торжественная тишина, а Йохен хочет говорить и слушать. Он знает, что Хелсторм говорит на прекрасном немецком, может быть немного венский акцент, но это ничего, это от отца, а еще Дитер — аристократ, ему бы в люфтваффе, там на одного обычного человека два барона приходится. Йохен зачем-то говорит про свою жену, про Францию, какая прекрасная страна, я бы хотел обязательно туда вернуться, она будто бы хорошие фильмы, немного лавандовые и медлительные, будто вальсок на утопающей лодке, когда все вокруг рвется на части, тогда само время застывает. А Вы были там? Нет, Дитер качает головой, но, знаете, меня могут перевести туда после Нового года, в Марсель, там море и пахнет тухлой рыбой на побережье, так мне рассказывали. Пайпер улыбается этим своим невозможным оскалом, ленивой и печальной грустной улыбкой, тягучей, как патока, смотрит тоскливо-преданно и не знает, на что он надеется. Дитер предлагает пройтись, стены давят, а на улице так тепло, что будет жаль упустить этот вечер, Йоахим конечно соглашается, куда он денется, его уже зацепило и поволокло, как рыбешку за губу цепляет прочный крючок, он сам — форель, поблескивающая своим крестом, а сколько крестов еще будет — он не знает. А их будет много, на шее и вокруг, крестовины погоревших хат, кресты на могилах и на надеждах, и много-много снега, не такого красивого. Там, где-то за далеким русским горизонтом, низким, как потолок, колышется далекая и эфемерная в софитах чудесных Йохановских двадцати пяти зима сорок второго года, злющая, холодная, полная предчувствия конца, которое еще не совсем оформилось в полноценную мысль, но уже витает в духоте избы. Цепляет его Дитер своими тонкими пальцами, улыбками-ухмылками, своими чудными глазами, которые старше самого Хелсторма, тоже что-то ненужное говорит про художников, про то, что у него фортепиано расстроилось, а мать простыла и хочет играть, поэтому и злиться. Йохен спрашивает, играет ли сам Дитер, а когда тот кивает неопределенно, сразу представляет его за лаковым боком фортепиано, черная форма, черный лак, убийца и преступник барон Дитер фон Хелсторм — картина вырисовывается прекрасная. Дитер, будто бы на его слова, как-то совершенно легкомысленно и по-детски хихикает, и говорит, что играет на гитаре и блок флейте. Потом трет мерзнущие без перчаток руки и невзначай, между делом, приглашает Йоахима к себе на квартиру. Пайпер конечно отказывается, ссылается на то, что его ждут дома, уже поздно, он не хочет навязываться, а потом идет следом за Хелсторм, потому что ему невозможно отказать, когда он так смотрит, слегка склонив голову на бок, своими сине-стеклянными глазами. Дома у Дитера чисто, как-то не жило, на комоде стоят чужие фотографии, и он объясняет, что это хозяйкины, что ее младший сын умер от туберкулеза, а старший где-то далеко на фронте, вот он и не решился убрать их. На карточках два светловолосых мальчика и высокая дородная женщина со строгим и слегка вытянутым, но таким хорошим лицом, Йохен понимает, что их совершенно нельзя убирать, потому что счастливый свет, который пробивается сквозь время от этих фотографий греет получше, чем любой огонь. «У меня есть прекрасный индийский чай, » — предлагает Хелсторм, звенит в шкафчике банками, разжигает плиту, ставит чайник, непринужденно насвистывает, но нервничает. Это видно по его напряженной спине, Пайперу очень хочется ее погладить, провести самыми кончиками пальцев по несомненно выступающим позвонкам, целовать, пока не побегут мурашки, у него, наверное, очень гладкая кожа и вон сколько родинок, все шея, которая сиротливо выглядывает из рубашки, ими обсыпана. Эти родинки у Дитера не созвездия, он сам далеко не волшебное небесное животное, чтобы звезды оседали на его коже, скорее больше похоже на брызги краски, заляпался с головой, как кровью, и теперь не отмоешься. Йохен старается действовать быстрее, чем запоздалая мысль остановит его, встает и быстро пересекает небольшую кухоньку, вставая так, что замерший, как лисица в капкане, Дитер оказывается зажатым между Пайпером и столешницей. Не думать. Не думать. Если мысли поймают его, то Йоахим точно сбежит, нарушив это непонятное и разгоряченное равновесие, центр которого — шея Дитера. Весь мир концентрируется на этом участке светло-молочной, нет, даже слишком светлой кожи, которая, ох, как все это красиво, покрывается мурашками, когда Йохен немного наклоняется (Дитер ниже его) и целует. Он не может смотреть в глаза Хелсторму, потому что тот может спокойно теперь вышвырнуть его на улицу, но оно того стоит. Когда Дитер мягко берется ладонью за плечо Йоахима, это становится очень приятным сюрпризом, тем более ладонь эта не отталкивает, а наоборот тянет поближе, и Пайпер прижимается к ткани воротника щекой, прикрывая веки так, чтобы ничего не видеть, но, чтобы свет от тусклой лампочки пробивался сквозь них. Весь невидимый нами свет. Концентрируется вокруг твоей головы. «Ну что ты?» — как-то пространно спрашивает Дитер, когда Йохен поднимает голову. У него перед глазами все почему-то расплывается, летит шар земной. Который вертят белые медведи, или не медведи, а солдаты, которые идут к своей цели. Он качает головой и лезет целоваться, Хелсторм усмехается и отвечает на поцелуй, и Пайперу так от этого хорошо, он еще крепче стискивает Дитера в своих объятьях, как будто никогда не хочет отпускать, тот смеется, и Йохен никогда не думал, что можно смеяться так чудесно, что так сменятся может человек, на чьих плечах лежат чужие смерти. Они стоят, как два колосса, сцепленные, спаянные временем воедино. Йохен некстати вспоминает что-то из физики, что-то про то, как два куска драгоценных металлов проросли друг в друга, пролежав вместе какое-то время. Хочется и ему так, прорости, прирасти ли к Дитеру, который на самом деле тоже очень и очень красивый, тут главное, кто смотрит. Вот сейчас, например, он похож на чудесную картину западного возрождения, братья Ванэйки, не Босх, хотя в том тоже таится свое очарование. Вот так они стоят, как стоят на вокзале перед отправкой на фронт самые любимые с самыми любящими, слипнув там, где пролились слезы, чтобы расстаться и никогда больше не встречаться. Никогда больше, каркнул ворон. В их случае ворон, очень мудрый и, безусловно, древний и уважаемый, оказывается не прав. Они расстаются утром, чтобы потом, через несколько вечностей, расположившихся как раз между сороковым и пятьдесят седьмым годами, встретиться и узнать/не узнать друг друга в поцарапанных и искалеченных временем и Историей людях. «Я думал, тебя повесили, » — говорит Дитер, Йоахим был уверен в том же. Они снова — два колосса, ил две жены Лота, соляных истукана, не трогай, осыплется, развеется по ветру мелкой крошкой. Не надо было оборачиваться, когда прошлое предательски зашло со спины. Дитер не изменился, только время заострило его, как заостряется нож, или как стираются в песок терракотовые солдаты, он весь одно большое лезвие/напряженная, натянутая струна, Йохен больше похож на измятую старую бумагу, прочитанную не раз книгу, и они оба ужасно уставшие. Лучше бы его и в правду повесили. Но судьба или рок решили распорядится иначе, вот он теперь такой живой, насколько может быть живым восставший мертвец. «Я на это надеялся, » — отвечает он. Они сидят на скамейке, на дворе февраль, а за забором дотлели уже давно потерянные надежды на германское величие. Так они сидят, курят, молча кивают друг другу на не заданные вопросы, совсем чужие и всегда бывшие чужими люди, а точнее не люди даже, а два отдельных человека, которых нельзя объединить в одно слово. Се ла ви, как говорят французы, потому что французы — умные ребята. Франция — страна переломов, их обоих так переломало и протащило сквозь жизненные жернова, что они уже никогда не смогут встретиться. Каркай, ворон, сегодня, в прочем, как и всегда, ты будешь чертовски прав.