***
После шестичасовой поездки на машине празднование дня рождения кого-то-там казалось не особо радостным событием. Хотелось поспать и немного забыться. Взрослые каждую минуту учтиво предлагали алкоголь, словно знали, что Маше необходимо в данный момент. Нет, спасибо, мне всего семнадцать. Нет, вы что, я не пью. Нет, откажусь. Нет. Нет-нет-нет. Маша оказалась возле реки, которая была примерно в ста метрах от дома родственников, и уселась на холодную землю. Солнце уже заходило за горизонт, а это значило, что через пару часов их ждет очередная шестичасовая поездка. — Надо было оставаться дома. Маша обернулась, оглядывая Костю. Тот улыбался и смотрел на воду, держа в руках стакан. По всей видимости, там была кола или что-то вроде того. Выпрямив ноги, Маша повернула голову к реке. Разглядывать брата ей не хотелось. Точнее, хотелось. Но он-то все видит. — Надо было, Кость. Он сел рядом и какое-то время молчал. И хотя изо всех последних сил Маша старалась не смотреть на него, получалось плохо. Костя достал сигарету и закурил. Происходящее все еще мало походило на веселое празднование чьего-то дня рождения. — Будешь? Маша пожала плечами. Она иногда курила. Когда была в компании друзей. Когда выпивала. Когда становилось до чертиков плохо и под ребрами кто-то болезненно царапал душу. Возможно, происходящее в ее жизни дерьмо можно как-то связать с последним. Костя протянул сигарету, и она затянулась. Не было ни кашля, ни закрытых от неприятных ощущений глаз, ни удовольствия. Были лишь они вдвоем и дым, который тянуло куда-то в сторону реки. — Если отбросить все ненужное, то сейчас мы почти поцеловались. Маша с вопросом посмотрела на брата. Его вечные остроумные замечания на тему поцелуев, близости и — черт возьми — секса вызывали ноющее чувство внутри и желание куда-нибудь очень далеко убежать. — Перестань уже шутить на эти темы. Ну вот нихуя не смешно. Маша в последний раз затягивается и отдает сигарету. На Костю не смотрит. Потому что нельзя. Потому что он наверняка ослепительно красив под лучами заходящего за горизонт солнца. Потому что у него родинка под нижней губой, слева, и она так и манит к себе. Потому что он будет смотреть на ее губы, как чертов хищник, и это будет сводить с ума. Поэтому Маша смотрит на воду. А Костя, затягиваясь, холодными пальцами проводит по ее левой ноге, от колена и выше, к юбке. И он так делает часто — якобы невзначай, играясь, привлекая внимание. — С чего ты вообще взяла, что я шучу, м? Он улыбается. И Маше приходится уходить. Потому что это, вроде как, ненормально. Она встает и идет в дом. Смотрит исключительно в землю и не оглядывается. Потому что там он. Родной, черт возьми, брат, который проявляет слишком много не-братской любви. Который гладит по ногам и поправляет лямки, скатившиеся по плечу. Который намекает на близость и перед сном целует слишком близко к губам. От действий которого внутри все сжимается и словно что-то загорается. Что-то очень похожее на возбуждение и ноющее, сводящее с ума желание. И так не должно быть.***
Время приближалось к полуночи, и Маше думалось, что спать ей в этот момент хочется гораздо больше, чем жить. Папа, правда, желаний ее не разделял и уже около получаса показывал старому знакомому свою машину. Если быть точнее, показывал он перегородку между водителем и его спутником и остальной частью салона — красивую, с двумя дорогущими экранами для пассажиров на задних сидениях. Прошлым летом отец потратил около месяца на то, чтобы вместе с Костей сотворить это чудо человеческого гения. Звукоизоляция, комфорт и удобство! Маша уже устала слышать эти слова от отца. Благо, Костя немного успокоился и остыл к данному изобретению, перестав говорить о нем с папой едва ли не сутками. — Пап, мы все устали. Поехали уже домой. — Маша поправляет подол своего платья, невольно ежась. На улице, конечно, не минус, но ее легкая одежда явно не предназначена для долгого стояния на улице вечером в мае месяце. Косте кажется, что тусклые цветы на платье сестры двигаются в такт приглушенной музыке, которая доносится из дома. — Ладно, ладно! Еще какое-то время все прощаются. И от этого становится нестерпимо тошно. Маша обнимает каждого родственника в порядке очереди, а потом залезает в машину. За ней отправляется Костя. И пока взрослые продолжают о чем-то говорить, Маша старается отодвинуться максимально далеко. Лишь бы не слышать слабоватый запах его туалетной воды, который смешался с терпким ароматом алкоголя. — Чего ты меня так боишься? Костя удивленно смотрит на сестру, но ответа не получает: знаменитое «окошко» перегородки отца опускается. — Маша, ты садишься на колени Константину, а баба Лида и тетя Надя — рядом с вами. И до того, как удается возразить, окошко закрывается, а пассажиры уже открывают дверь, чтобы сесть. Вот тебе и хорошее завершение дня. Костя улыбается как-то особенно подло, и бежать в этот момент некуда. Хотя до этого прекрасно удавалось. Маша медлит, смотрит в пол и сжимает край платья. Ей, все-таки, семнадцать лет, и у нее есть право на личное пространство, и родители должны были продумать все заранее, и она, в конце концов, просто может не хотеть… — Машка, пролезай давай! Никого, впрочем, не волнует, чего ты хочешь, Маш. Светло-розовое платье невесомо касается Кости, и тот, кажется, наслаждается ее близостью слишком сильно. Еще до того, как тетя Надя садится в машину, он левой рукой зарывается в темные волнистые волосы, вдыхая приторный аромат духов. Маша дергается, но молчит. Она не знает, что люди обычно говорят в таких ситуациях. Извините, меня тут, кажется, хочет собственный брат, а я, кажется, не против, что мне делать? В машине стоит слишком сильный запах алкоголя, от которого никуда не убежать. Открытые окна не особо помогают. Какое-то время все присутствующие мирно беседуют. Но когда проходит час, бабушка и тетя Лида засыпают, прижавшись друг к другу. Маша смеется, слушая очередной анекдот отца, а после резко замолкает, когда видит, что мама на переднем сидении начала дремать. — Я тогда закрою окошко, чтобы вы ее своими шушуканьями не разбудили. Отец улыбается в зеркало заднего вида, а после закрывает окно, чем-то щелкая. Маше сразу же становится не по себе. Потому что Костя, на котором она — ох — сидит, слишком спокоен и тих. И это как-то странно, потому что он всегда инициирует все разговоры и дурацкие игры во всех долгих поездках. — Я на тебя не сильно давлю? Голос у Маши чуть осевший, хрипловатый, и говорит она тихо-тихо, хотя до этого громко смеялась. Если бабушка и тетя Надя спали крепко, то маму даже через супер-перегородку-с-прекрасной-звукоизоляцией легко можно разбудить. — Нет, что ты. Маше кажется, что она спиной ощущает улыбку Кости. Поэтому она молчит. И какое-то время не знает, как себя вести. Потому что с ним она нормально не говорила уже слишком долго. Да и спать не получается, когда ты сидишь на чужих коленях. — Маш. — Костины руки почему-то оказываются на талии, и Маша готова поклясться, что в этот момент она чувствует его пальцы даже сквозь ткань платья. — Ты же не девственница? Острый нос касается мочки уха, а горячее дыхание запускает по всему телу цепную реакцию из мурашек, которые добегают до кончиков пальцев на ногах. Кажется, это именно то, чего Маша боялась. Та самая точка, после которой сбежать уже не получится и — блять — не захочется. — Почему ты?.. — Потому что. Левая рука оказывается под подолом платья. И каждое прикосновение словно оставляет после себя шрам, клеймо — настолько ощутимо любое касание, настолько чувственно любое его движение. — Я хочу тебя. Он проводит пальцами по внутренней стороне бедра, заставляя Машу на автомате сдвинуть ноги и чуть откинуться назад, закрывая раскрасневшееся лицо Кости волосами. Кричать — нельзя. Стонать — нельзя. Можно лишь с легким придыханием вдыхать в себя воздух и постоянно контролировать свои эмоции. Но это уже где-то за гранью разумного. — Ты же сама знаешь. Костя касается трусов и отодвигает их в сторону, второй рукой убирая в сторону дурацкие волосы. Ему хочется остановить машину, выкинуть Машу на чертову обочину и — блять — отодрать ее на месте, а в наличии жесткий стояк, возбужденная сестра и четыре родственника слишком близко для того, чтобы заниматься такими постыдными вещами. Но это не останавливает. Лишь заводит еще сильней. А когда она, сама того не понимая, губами касается его большого пальца, а после прогибается в спине от прикосновений к промежности, еще сильнее наваливаясь своим хрупким телом, крышу сносит окончательно. Потому что она не должна себя так вести. Потому что она вроде бы всегда была против. По крайней мере, пыталась делать вид. Костя едва не вгрызается в худую шею, а пальцами левой руки отводит белье в сторону. Маша горит. Вся. Не только там. Каждый сантиметр ее тела в этот момент отдает жаром и желанием. И это заводит еще больше. Хотя, казалось бы, куда? А ее хаотичные движения, больше похожие на мелкую дрожь, доставляют невыносимую боль в паху. — Скажи, что ты сама этого хочешь, иначе ничего не будет. Маша не сомневается. В этот момент. Не думает. В эту самую секунду. Она просто на выдохе выкидывает тихое «хочу», и в следующую секунду чувствует, как тонкие пальцы с напором входят в нее. И хотя ей совсем не больно, и не то, чтобы невероятно приятно от этой обычной, до боли банальной прелюдии, с губ едва не срывается тихий крик. Потому что, черт возьми, она так этого хотела. Хотела — и отрицала. Хотела — и отрицала. По кругу. Постоянно. И вот они — горячие, сумасшедшие — на заднем сидении машины, за дурацкой перегородкой, которой так гордится отец, уже почти трахаются, и от этого безумно сносит крышу. Костя ловит каждый ее вдох, выглядывает из-за угловатого плеча, а после губами впивается в него, оставляя яркий след. Маша выравнивается, как натянутая струна, когда он начинает сгибать пальцы внутри. И в эту секунду сдерживаться он уже не может. Потому что она — со своей выгибающейся спиной, разгоряченными губами и податливым, жарким телом — такой уже может ему не представиться никогда. — Приподнимись. Маша послушно пытается подняться, но ноги не слушаются, а ограниченное пространство против совокуплений родственников по крови, кажется. Тогда она хватается рукой за подлокотник на двери и, упираясь головой в крышу машины, все же исполняет просьбу. Осознания того, что сейчас произойдет, у Маши в голове нет. Есть только желание — неприкрытое, истинное, разрывающее изнутри. И когда горячие руки Кости аккуратно насаживают ее на член, все здравые мысли окончательно пропадают из головы. Их смывает потоком бесконечного удовольствия и дикого желания, которое только сильнее разгорается с каждой секундой. Маша чувствует его внутри, и вся словно сжимается, отчего удовольствие волной прокатывается по телу. С губ едва не вырывается стон, который тонет в приставленной ко рту ладони. Костя тяжело дышит на ухо, и его дыхание едва не разъедает кожу. Маша двигается — осторожно, неумело, все еще держась за подлокотник. Горячая рука бродит по всему телу, словно изучая, запоминая его. В какой-то момент Костя начинает двигаться сам — рвано и быстро. Но ограниченное пространство и тетушка рядом немного мешают. Поэтому Маша делает все сама. В какой-то момент она прогибается в спине так сильно, что рукой цепляется за экран, который отец вставил в перегородку. И ее бледные пальцы под светом луны, которые едва не царапают ровную поверхность, дают Косте повод окончательно слететь с катушек. Потому что она такая податливая, такая, как будто сбежала из сна и пришла сюда для того, чтобы обмануть реальность. — Блять. Костя едва ли не рычит, когда она почти не полностью поднимается, а потом быстро насаживается на всю длину члена. И ее цветы на платье вытворяют какие-то безумные танцы. И ее волосы ветер из приоткрытого окна сдувает чуть в сторону. И ее сжимающееся тело приносит слишком много наслаждения. — Господи… — Маша говорит так надрывно, так хрипло, что внизу живота удовольствие завязывается в тугой узел. И когда ее пальцы словно кто-то сверху натягивает, заставляя выпрямить их, Костя зажмуривается, чтобы не видеть этого. Ее великолепных изгибов и прекрасных линий. Ее танцующих цветов и красных пятен на светлой коже. Ее спутанных волос и влажных губ. Ее дикой страсти и бесконечного желания. Это все слишком сводит с ума. Это все слишком за гранью. Костя пальцами впивается в упругие бедра, в последний раз насаживая податливое тело на себя. И в этот момент Маша стонет — очень тихо, словно по секрету, боясь разбудить маму, бабушку и тетушку — и от этих звуков окончательно срывает башню. Костя чувствует, как сильно его заносит, когда он получает оргазм. Его словно пробивает током, прибивает к этому сидению, кажется, навсегда, и от этого он до боли в костяшках сжимает молочную кожу, шумно выдыхая. Оба как-то очень быстро поправляют свою одежду, и Костя протягивает Маше одноразовые полотенца, которые отец всегда возит на задних сидениях. Какое-то время они молчат. А потом Костя открывает окно, достает две сигареты и поворачивает Машу спиной к спящим родственникам, и лицом — к луне. И хотя сидеть так абсолютно неудобно, она улыбается. Так открыто и чисто, как, наверное, никогда до этого. Маша затягивается, и есть в этом что-то особенное, чего Костя никогда не видел в других. — Это же единовременная акция, верно? — Спрашивает и не смотрит в его сторону. Потому что осознает, что они только что натворили. И, наверное, она путается в собственных мыслях и чувствах в этот момент. Костя улыбается. Конечно, нет. — Наверное, да. Они курят, и отец, по всей видимости, не замечает второй сигареты в своем зеркале, поэтому ничего не говорит. Или же он просто увлечен дорогой, но это, впрочем, неважно. Маша улыбается, отгоняя от себя вопросы вроде «что, блять, только что произошло?», и старается вообще не думать. А Костя наслаждается каждым мгновением, как будто знает что-то, что только ему известно. Когда-то потом он скажет, что хочет быть картографом ее тела. Но — не сегодня. Возможно, даже не в этой Вселенной.