I spy with my little eye something beginning with…
— Тебе, — говорит Баки, и Стив хохочет. Переламывается пополам, давится смехом и кашлем, откидывает взмокшую челку. Стив ненавидит это слово, за ним часто следуют ссоры и глупые сожаления — «тебе нельзя вставать, Стив», «тебе пора попрощаться с иллюзиями» и самое ненавистное — вечное «последний апельсин тебе, Стив». Но Баки никогда не поймет, а он смеется и трет влажные ресницы, потому что — только не Баки. Никогда. Никогда. Это так же невозможно, как карманный кинотеатр или высадка инопланетных пришельцев в Нью-Йорке. А Баки бьет. Размахивается правой и впечатывает кулак рядом с плечом Стива так, что на рыхлой стене остается вмятина. И смотрит безумно, ошарашенно, бледнеет и трясется, словно в лихорадке. — Еще раз возьмешь ее в рот — сам тебе врежу так, что костей не соберешь, — хрипло повторяет Баки. — Понял? Носок его начищенной туфли втаптывает в доски пола тлеющую сигарету. Потому что Стив всегда делает только то, что считает нужным. Он хочет знать, каково это — раскуривать горчащий табак, осторожно сминая шуршащую белую бумагу, не для того, чтобы снять приступ. У Баки всегда выходит иначе, даже если это всего лишь вонючая сигаретка от астмы. И спичка чиркает уверенней, и огонек взлетает выше, а настойчивые пальцы раздвигают губы Стива и зажимают нос, заставляя затянуться смесью трав и лекарств. Это не для удовольствия, а потому что нужно вздохнуть. Но если бы он чаще практиковался, то так же щелчком выбивал бы сигарету из пачки и прикуривал бы плавно и красиво. Он мог бы вставить мягкий, чуть влажный от собственной слюны край сигареты в губы Баки и увидеть, как тот прикрывает глаза, блаженно жмурясь от первой затяжки.* * *
— Ты, — говорит Баки, а его глаза полны неподдельного удивления. Стив заходится кашлем и роняет чашку. — Марджери сказала, что ей больше нравишься ты. Немного обидно за себя, но завтра у вас свидание. Стив вытирает растекшуюся лужу и мрачно улыбается. На прошлой неделе Элли, месяц назад — Луиза, завтра Марджери. Он не может им нравиться — это чушь собачья. Как если бы губы скандальной Мэй Уэст внезапно зажили отдельной жизнью или кто-то сыграл бы в гольф на Луне. — Надоело, — лениво тянет Стив. Но только потому, что действительно думает так. Кому нужны его попытки быть «хорошим парнем», «лучшим из всех, кого я знаю» и «он тебе точно понравится» Стивом? Зачем приглаживать челку скользким бриллиантином, будто отлепись от нее хоть волос и все — ты перестал быть тем же, что и секунду назад? Прижигать тяжелым утюгом тонкую ткань рубашки, только ради того, чтобы очередная — «как там ее зовут, Баки?» — не заметила штопку вокруг пуговицы. Бороться с самим собой, отталкивая руки Баки и сдирать с шеи его галстук — «не понимаю, чем он тебе не нравится, Стив? Я же носил его в прошлую субботу». Да, носил. Как будто этот запах можно отстирать дешевым мылом. Потому что Стив не станет притворяться кем-то другим. Это Баки может сгонять к бару и с беспечной улыбкой просадить последние деньги на легкое винцо для девчонок или безбожно врать, что хоть завтра отвезет красотку в Рино. Стив хочет уметь так же, но уверен, что никогда-никогда-никогда не променяет пару лишних объятий на доллар. Баки точно знает, что за пятерку кое-где можно получить гораздо больше, но Стив затыкает уши и видит только горящие глаза, шальную улыбку и едва подающиеся вперед бедра. На пять долларов можно прожить неделю.* * *
— Тебя, — говорит Баки, а Стив опять ржет, как ненормальный, хватая ртом воздух. Давится словами, облизывает губы и смотрит недоуменно. Пожимает плечами. — Почему ты меня можешь, а я тебя нет? — возмущается Баки. Достает из кармана новехонький блокнот, хватает карандаш и повторяет настойчиво: — Хочу тебя нарисовать. Стив смиряется — если Баки что-то задумал, то не выбросит из головы, даже если от уха до уха пропустить переменный ток. — Ладно, — говорит он. — Только я не хочу видеть результат. Ты обидишься. — И не собирался показывать, — губы Баки подрагивают в усмешке и правый уголок ползет чуть выше левого. — Раздевайся. Иначе нечестно, я раздевался. Стиву чертовски сложно даже кивнуть, но Баки прав, и спорить глупо. Только у него никак не получится расстегнуть и скинуть рубашку так же небрежно. Так вальяжно развалиться на кровати, подставляя грудь лучам солнца и задремать, блаженно улыбаясь. Стив не Джонни Вайсмюллер, и об этом знают даже собаки в бруклинских подворотнях. Баки молча ждет, прищуривается и мусолит кончик карандаша. — Прекрасный тон, — фыркает Стив, только чтобы больше не видеть темных синеватых пятен на его губах. Тот спохватывается и вытирает грифель об угол листка. Баки смотрит выжидающе, притопывает носком ботинка, и Стив принимает вызов — медленно расстегивает пуговицы, вешает рубашку на крючок и поднимает упрямый взгляд: — Натура недостаточно хороша? Он видит, как Баки сглатывает — кадык дергается в вырезе рубашки, но Стив знает — Баки всегда играет до конца, даже если на руках самые худшие карты. — Сел бы ты куда, — с преувеличенно тяжелым вздохом тянет тот. — И ты должен мне «спасибо» за то, что я не потребовал снять штаны. Мои слетают по первой твоей просьбе. И Стив — спорящий по каждому пустяку, острый на язык Стив Роджерс — не находит, что ответить, а только нерешительно крутит в пальцах пуговицу своих брюк, а потом уверенным жестом раскрывает книгу и опускается на кровать. — Достаточно для первого урока, — говорит он. У Баки на лице нечитаемое выражение — такое бывает, когда он рассуждает о джазе или после целого дня прогулки принюхивается к запаху с кухни итальянского ресторана, или шьет прокаленной иглой очередную рану Стива. — Лучшее, что могли бы придумать изобретатели, — тянет Баки,— моментальная фотография. Ни один современный аппарат не успел бы ухватить легкий розовый оттенок на твоих щеках и кончиках ушей. Ох, прости, кажется, перевернул на тебя ведро с красной краской. Зато теперь я разрешаю им придумать что-нибудь другое. Стив понимает: ни черта Баки не рисует. Только переводит бумагу, черкает карандашом, малюя завитки, и смотрит, смотрит, смотрит… И это вовсе не то же самое, что обычно делает Стив. Он умеет отделять личное от действительно нужного, правда. Если очень постараться, то натурщик и не нужен, как в тот раз, когда для поступления в колледж потребовалась импровизация. И он вовсе не рисовал тогда Вакха, как счел мистер Руссо. А от взгляда Баки воздух нагревается еще сильней, тяжелым маревом плывет от простыни вдоль тела и до самого потолка. Строчки книги сливаются в черное, прожженное солнечными лучами, месиво. — Я на тебя так не пялюсь, — наконец выпаливает Стив и слышит стук карандаша по дощатому полу. Грифелю конец. — Сиди смирно, — ворчит Баки, не отрывает взгляд и медленно переворачивает лист блокнота, — Стивен Грант Роджерс, официально заявляю, что у тебя самые длинные ресницы, которые существуют в мире. И это с учетом той девчонки из овощной лавки. — Джеймс Бьюкенен… — Да заткнись ты, ради всего святого! Модель должна молчать и не двигаться. Разве ты не так говорил? Стиву нечего возразить. — Вот и умница, — фыркает Баки и начинает портить очередной чистый листок. Стив прикусывает губу и пытается разобрать буквы, точно перед ним сложный шифр. — Я все думал, думал, — продолжает рассуждать Баки, пока кончик многострадального грифеля царапает бумагу, — ну что можно в этом находить? Чтобы вот так два часа тупо разглядывать кого-то издали? А теперь понимаю... Стив замирает, зависает, так и не перевернув страницу, потому что в легких совсем не осталось воздуха, и летняя жара вдруг кажется арктическим холодом. — Если я теперь увижу чей-нибудь портрет в твоем альбоме, наверное, сойду с ума, — печально улыбается Баки. — Я рисую разных людей, — с трудом победив ком в горле, возражает Стив. — У Гейтса, старого бродяги с пристани, очень интересное лицо. Так себе аргумент, но лучше, чем ничего. — Не притворяйся слабоумным, Стив, тебе не идет. Я имею в виду вот это вот все. Баки поднимает глаза, и Стив тут же чувствует, как брюки словно испаряются от пламени, что жарче августовского зноя и темнее, чем самая долгая зимняя ночь. — Когда ты долго стоишь на солнце, то на левом плече веснушки выступают ярче, чем на правом. И родинка на шее, на самом остром позвонке. Стив, ты хоть сам знаешь, что у тебя там родинка? И ключицы… такой разлет, — не смейся — как крылья чайки над проливом. И волосы всегда торчат на макушке, а одна прядь чуть светлее остальных, с рыжинкой. А в глазах — ледяной ад, полный упрямых чертей, но если так выглядят вечные муки, то я согласен. Если бы я умел, то мог бы тебя нарисовать — по памяти. Как прячешь руку под подушку, когда спишь. Шрам у самой мочки уха. Небольшой, разлапистый, как снежинка. Как пахнут твои волосы утром и рубашка вечером. Слушай, а можно нарисовать запах? — Что происходит, Баки? — горло пересохло, и кончики пальцев давно смяли угол страницы, но если быстро разгладить, то все еще можно исправить. — Вечером свидание, и ты решил поупражняться в комплиментах на мне? Выходит отлично, но… Какого черта тебе нужно? И где-то на грани слышимости в пальцах хрустит карандаш, ломая невидимую грань. — Ты, — шепчет Баки. — Ты… Стив не может удержаться — улыбка плывет сама по себе — неуверенная, предательски откровенная, и приходится сильней стиснуть зубы, чтобы внимательный наблюдатель не прочел на лице лишнего. Но если это не тест, а граница, то, черт возьми, он давно готов ее преступить, но только не представлял, что по ту сторону встретит испуганный и полный тревожного ожидания взгляд. Впрочем, есть еще шанс не рушить хрупкий баланс: это очередная дурацкая выходка друга, глупая забава, смысла которой он не понял. Поэтому и притормаживает у последней черты, позволяет Баки сделать шаг назад, одуматься, с честью выйти из игры. — Ха-ха. Отличная шутка, Баки. Он находит в себе силы выпрямиться, сжать пальцами корешок захлопнутой книги и не моргать, глядя на то, как с лица Баки сползает яркий румянец, а пряди челки липнут к его вспотевшему лбу. — Шутка... — глухо повторяет Баки. — Шутка. Да если бы... Стив видит только темноту и уверен, что прямо сейчас его душа проваливается в преисподнюю, но он не может отказаться, впервые в жизни позволяет себе сделать то, что запретно, подсудно, стать преступником ради своих желаний: — Я? Я нужен? Если ты не пьян, не сошел с ума и ничего не перепутал, то сам подойди. Он предложил честный выбор — Стив знает точно, хоть на ум приходят десятки пошлых картинок, где нарисованные красотки откидываются на локти и слегка разводят колени. Он очень надеется, что сейчас выглядит не так, но будь у него время подумать — нашел бы другие слова. Может, Стив прав, а может, и нет — движения он не видит, но чувствует горячее дыхание на своей щеке, потом на шее, и мягкое, нежное, словно испуганное, прикосновение к уголку рта и дрожащую ладонь, что ложится ему на плечи. А больше — ничего. Кроме того, что губы Баки требовательны, а язык так же несдержан в поцелуях, как и в словах. — Какая глупость, — смеется Стив между вдохами. — Мы как две актрисы в запрещенном шоу. — Можно подумать, ты видел много шоу, — ворчит Баки, толкает его в плечо и накрывает собой — всего, целиком — будто летнего дня и цветущих за домом сорняков недостаточно, чтобы Стив начал задыхаться. — Я хотел понять, — шепчет Баки, и пока его руки не осмелели настолько, чтобы добраться до паха, он гладит грудь, бока и ребра и целует, где придется. — Я почему-то больше никого так не хотел... нарисовать. — В мыслях я далеко не дева Мария, — признается Стив, и богохульство точно не станет самым страшным его грехом,— я рисую тебя с тех пор, как помню. — Вот именно, — Баки находит пуговицы его брюк, и больше Стив не способен ни возражать, ни взывать к своему здравомыслию. — Могли бы сколотить состояние на неприличных комиксах со мной в главной роли. Губы Баки касаются его живота, а пальцы нетерпеливо оттягивают резинку трусов, проскальзывают под ткань и сжимают так, что сердце колотится о ребра и поднимается выше, чтобы застрять где-то в горле. Больше он не сможет произнести ни слова. Совершенно точно — никогда. Или до тех пор, пока рука Баки не перестанет скользить по его члену, а сам Стив, отбросив все сомнения, будет выгибаться и ритмично сжимать ладонью его стояк. — Чтобы я сдох, — стонет Баки, когда все кончено, в пальцах липко и белье уж точно следует немедленно постирать, — это же мои парадные брюки. — Придурок, — откликается Стив, — никто не мешал тебе их снять. — В самом деле? — Баки смеется, с трудом справляется с застежкой, пока Стив прикидывает, сколько бы прошло лет, пока ему самому хватило бы смелости начать. По всему выходит многовато. — Ты, — шепчет Стив, — ты... — Да, не ведаю, что творю. Но клянусь, что только это и правильно, не вздумай спорить. А еще я чертовски красив, или ты совсем не умеешь рисовать, — смеется Баки, опирается коленями на край кровати и целует так, что под веками Вселенная сворачивается в яркую цветную спираль. — Черт, Роджерс, тебе раньше говорили, что у тебя ужасно острые пятки? — Ну, я еще не пытался втиснуть их кому-то в задницу, так что... — Только посмей! Если узнаю — придушу на месте, — шипит Баки, а Стив откидывает голову в беззвучном смехе и тянется за новым поцелуем. Даже если в небе разверзнется дыра и мир закончится, этого не произойдет. Уж в этом Стив уверен, как ни в чем другом.