***
В тот летний день Нкира занималась стиркой и уборкой в комнатах, пока Мэди готовила обед. Детёныша нарекли Эриком и на тот момент он уже достаточно подрос, чтобы самостоятельно передвигаться по дому. Обычно он следовал за ней как утёнок и внимательно слушал, хватаясь за подол юбки, когда она решалась прокомментировать для него какое-либо своё действие. Нкира говорила, что так он быстрее научится общаться, хоть и явных успехов в этом пока не наблюдалось. Мария даже предположила, на одном из их семейных обедов, что Эрик просто слишком глуп для этого и ни на что, кроме нечленораздельного лепета, не способен. Не то что её «крошки». Мэди не отреагировала на комментарий, но на всякий случай запомнила его. Пока женщина мыла овощи, Эрик сидел на полу у ножки стола, думая о чём-то своём, по-видимому. Когда Мэди взялась за нож, он всё-таки решил подойти и неловко потянуть её за фартук длинными цепкими пальцами. ― Да, Эрик, ― обратилась она к нему, отрываясь от работы. Ответом ей был по обыкновению неразборчивый лепет. Обычно матери понимают своих детей даже в таких случаях, каким-то чудом угадывая желания своих детёнышей в точности. Но Мэди так не умела. ― Можешь повторить ещё раз? ― попросила она. Эрик снова что-то пролепетал и звуки, что выходили из его изуродованного рта, были мало похожи на человеческую речь. Возможно, проблема в губе, думала Мэди. Может, из-за этой трещины на лице он и не может произносить членораздельные звуки. ― Прости, парень, я ничего не понимаю, ― ответила Мэди. ― Может, в другой раз. Она уже хотела было вернуться к готовке, когда тоненькие детские ручки вновь настойчиво дёрнули её за фартук. Мэди устало вздохнула, вновь обращая внимание на ребёнка. ― Да, Эрик. В этот раз лепетать он ничего не стал, указав пальцем куда-то в районе разделочного стола. Женщина проследила за направлением руки и, как ей показалось, указывал он на нож для овощей в её руке. ― Эрик, это нож и с ним играть нельзя. Детёныш что-то промычал, отрицательно качая головой вновь указав на столешницу, для верности встав на цыпочки. ― Хочешь на стол? ― недоумевая спросила она, опустив руки на столешницу. Эрик согласно кивнул. ― Хочешь посмотреть? ― снова согласный кивок. Мэди облегчённо выдохнула. Значит, не такой уж он и дурной, как говорит сестра и гувернантка её «крошек». Подвинув стул вплотную к разделочному столу и поставив на него Эрика, Мэди вновь взялась за готовку. Детёныш же внимательно следил за движениями её рук, вцепившись худенькими костлявыми пальчиками в край столешницы. ― Давай начнём со сладкого перца, ― предложила Мэди, показала ребёнку овощ и, разрезав его пополам, начала удалять семена. Нарезала полукольцами для жарки и сложила в миску. Эрик ловко подцепил одну дольку из посуды, Мэди сделала вид, что не заметила. Складки верхней губы обнажили не в меру крупные передние зубы, а подобие носа двигалось, как у красноглазого кролика в клетке её отца, пока мальчик жевал. ― Это морковь, ― прокомментировала она, заметив, как её зверёныш потянулся к следующему овощу. Ей в общем-то было всё равно, в каком порядке их нарезать. ― И её нужно сначала почистить. Когда-то давно бабушка сделала ей суп с морковью, нарезанной маленькими оранжевыми цветочками. Ей это бесполезное украшение супа нравилось, хоть и мать называла его лишь причудой пожилой женщины. Сёстры считали это до крайности нерациональным, сколько же остатков нужно будет выбросить после того, как цветы будут дорезаны? ― Это лук, ― уже на автомате произнесла она, когда с морковными цветочками было покончено. ― Лук, ― повторил детёныш, неловко шевеля деформированными губами и сосредоточенно глядя на то, как руки Мэди очищают овощ от коричневатой шелухи. ― Делаешь успехи, ― улыбнулась про себя Мэди, отдав ребёнку соломку из моркови, что осталась после нарезки «цветов». Лето выдалось действительно жарким. Бурная зелень и постоянно цветущие растения привлекали множество насекомых, от которых не было отбоя. Мэди не любила насекомых с их ворсистыми членистыми лапками, назойливыми пронзительно-высокими писками и монотонным жужжанием. Но их общество приходилось терпеть, поскольку находиться в доме с запертыми окнами было невозможно. Обедали женщины обычно молча сразу после того, как был накормлен и отправлен на послеобеденный сон детёныш. Тот день не стал исключением, однако вместо привычной возни за стеной или перезвона музыки ветра, что Мэди привезла когда-то из одной из своих поездок, стояла тишина. Тишину здесь любили, но в тот раз она была какой-то не такой. Какой-то неправильной. ― Мадам, мне сходить проверить? ― спросила Нкира, заметив, что женщина довольно часто косится на дверь. ― Не стоит, ― тут же опустила взгляд в тарелку Мэди. ― Должно быть, он просто уснул. Утомился. ― Минута тишины обманчива, ― ответила горничная. Пронзительный визг взорвал жаркий воздух настолько внезапно, что Мэди от испуга выронила оловянную ложку. Она раньше никогда не слышала, чтобы дети так громко кричали, даже самые капризные. Вбежав в детскую, женщина не сразу даже поняла, где находиться её детёныш. Пронзительный, отчаянный вопль вперемешку с рыданиями, казалось, шёл ото всех четырёх стен разом, а не от крохотного худенького создания, свернувшегося в клубок за сундуком с одеждой. Потребовалось некоторое время, чтобы понять, что произошло. Мозг с отчаянным скрипом анализировал страшное и ещё больше перекошенное от рыданий детское лицо с опухшими красными веками. ― Принеси щипчики с моего трюмо, ― скомандовала она Нкире. ― И вату со спиртом. Испуганного детёныша невозможно было убедить в том, что всё делается для его же блага. Что нужно перетерпеть боль, чтобы стало легче. Служанка держала его дёргающееся тельце и руки, которые так отчаянно цеплялись за запястья Мэди, пока она удаляла жало из его опухших губ и ещё шевелящуюся пчелу из складок его плоского носа. Испуганному детёнышу, которому едва исполнилось два года, не объяснишь, что оставить всё как есть нельзя, ведь станет только хуже. А жалеть и утешать Мэди не умеет. ― Зачем ты закрыла окно? ― спросила Мэди, обрабатывая ранки каким-то маслом с резким мятным запахом, которое дала ей Нкира. ― Мы же задохнёмся. ― Мадам, ночью налетят комары. Во Франции они не такие дикие, но доесть остаток его носа смогут, ― ответила женщина, прибив к стеклу полотенцем очередное пронзительно пищащее насекомое. ― Думаешь, такое может повториться? ― спросила Мэди, не отрываясь от лица ребёнка, продолжая аккуратно мазать опухшие укусы, стараясь сосредоточиться на них, а не на его светлых глазах, полных слёз. ― Предполагаю. Вы вытащили не одно жало. ― Может, просто не рассчитал их опасность. Дети ведь всё тянут в рот, ― как то отстранённо сказала Мэди. ― Дважды пробовать он бы не стал, ― ответила Нкира, ударив по очередному назойливо пищащему насекомому на выбеленном потолке. Эрик потёр рукавом лицо, вытирая остатки слёз, и неловко задел только что обработанную рану. Истончившаяся в месте воспаления кожа не выдержала прикосновения ткани и треснула, начав заливать детское лицо алой кровью. Устало вздохнув, Мэди снова взялась за мазь и вату. Если бы так продолжилось, то воспаления было бы сложно избежать. ― Настойка обезболивает и понять, что делаешь себе плохо, невозможно, ― начала Нкира, садясь рядом на кровать. ― Вам лучше оставить его сегодня дома. Я за ним присмотрю, пока он не уснёт. ― А если расчешет лицо во сне? ― спросила Мэди. ― В полудрёме потянется и даже не подумает. Такое тоже может быть. Мэди задумалась, глядя в заплаканное детское лицо и пытаясь поймать вечно ускользающую мысль за хвост. Она крепко держала его руки, хоть он больше и не пытался потянуть их к только что обработанным ранам, видимо, испугавшись крови на вате, которой только что водили по больным местам. ― Нкира, у нас ещё осталась марля? ― спросила она наконец. ― Сейчас принесу, мадам. Прямоугольник, вырезанный по размеру нижней половины лица, оказался крошечным. Мэди вырезала два таких, положила между слоями немного ваты, чтобы мазь, которой так густо покрыто было лицо, не пропитала это изделие насквозь. Наспех скрепила слои ниткой по периметру, прикинула на лицо Эрика и, недовольно поморщившись, вновь убрала, чтобы заложить две складочки с боков и получше обогнуть маленький подбородок. Прикрепила несколько тесёмок. Немного брыканий со стороны ребёнка, и вот уже самая уродливая и уязвимая часть его лица скрыта под тонкой тканью и мягкой ватой. Эрик новшества не оценил и попытался снять обновку. ― Эрик! ― строго прикрикнула Мэди, перехватив вновь тоненькие запястья. ― Перестань капризничать. Эту маску без моего ведома не снимать, понял? Ребёнок казался больше похожим на человека в тот момент, когда этой крысино-подобной части его лица не было видно. Большие глаза странной овальной формы так посмотрели на Мэди… Она не умела быть нежной. Что родители, что сёстры, что учителя и случайные малоинтересные кавалеры всегда упрекали её за грубость. За неумение быть женственной и нежной. За мужскую походку и короткие непослушные волосы, что нельзя было уложить по моде. Взгляд Эрика не упрекал её, нет. Но, видит Бог, к которому она уже давно не ходила на службу по воскресеньям, она бы больше предпочла упрёк. ― Послушай, так будет лучше, ― заверила его Мэди. ― Так всё быстрее заживёт. Её руки ослабили хватку, двинулись чуть выше и застыли над узкими плечами мальчика. Она не знала, как правильно нужно обнимать детей, как их утешать, как приласкать. Мэди не любила объятия. Не любила, когда кошки тёрлись о ноги. Зачем любить то, что тебе всё равно не достанется? То был действительно душный летний день. Маленькое тельце с едва различимым лепетом льнувшее к ней, было жарким и липким от духоты. И женщина зачем-то прижала к себе поближе его круглую голову, покрытую тонкими и светлыми почти до прозрачности волосами.***
В тот далёкий вечер были сильный ливень и град. Крупные ледяные капли больно хлестали по лицу и Мэди была уверена в том, что придётся серьёзно поколдовать завтра с гримом, чтобы скрыть мелкие синяки. Экипажи и омнибусы были переполнены, а довеском, имевшие свой собственный транспорт состоятельные особы, предпочитали брать дам поочаровательнее, чем какая-то танцовщица. Тех, чьи пышные и богато украшенные рюшами юбки было действительно жаль. Ночевать в кабаре, среди задержавшихся из-за непогоды посетителей девушкам из труппы хотелось меньше всего. Мэди шла домой перебежками, не открывая зонта, который всё равно был бы бесполезен при таком ветре. Подняв юбку повыше, она шла, неприлично и непредусмотрительно сверкая голыми мокрыми лодыжками. Он остановил свой экипаж рядом, когда она юркнула под очередной навес летнего кафе, и довольно учтиво предложил подвезти. ― Что, всех симпатичных разобрали? ― не удержалась она от сарказма, хоть и была искренне рада этому проявлению доброты. Мужчина сделал вид, что оскорбился данному высказыванию, но продолжил быть таким же учтивым и галантным. Его мягкий приятный голос и улыбка наверняка не одну девушку уже с ума свели и лишили осторожности. Мэди не стала исключением. Её «нет» прозвучало слишком тихо. Видимо, он его не расслышал. Мэди даже не была точно уверена, говорила ли она это самое «нет».***
― Мадам! ― Нкира с ужасом наблюдала, как Мэди, подоткнув подол домашней юбки за пояс, латала прорехи в старой крыше дома, босиком вышагивая по коньку. ― Слезайте оттуда! Позовём мастера! Служанка резко подхватила на руки Эрика, который с радостным смехом побежал к лестнице на крышу. В этот момент Мэди на мгновение показалось, что если она с этой крыши решит прыгнуть, то прилипчивый щенок не задумываясь сделает то же самое. ― С мастером мы не расплатимся, ― пожала плечами Мэди. ― Да и у меня получается не хуже. ― Даже лучше, мадам, но вдруг вы упадёте? ― детёныш на руках служанки совсем расшалился. Вырываясь, как только мог, почти выпрыгнул из своей огромной рубашки, купленной на вырост. ― С чего вдруг? До этого сколько не падала, ― возразила Мэди, переходя дальше по крыше. ― Эрик, а ну не трожь повязку! Я всё вижу, ― погрозила она мальчонке пальцем. После вчерашней атаки насекомых он довольно быстро отошёл и, вновь почувствовав себя лучше, начал безобразничать, гоняя членистоногую живность по саду и то и дело норовя снять повязку с ещё опухшего лица. «Зверёныш», ― думала про себя Мэди. После обеда в доме раздался стук молотка, на который ребёнок тут же явился, бросив свою возню в саду под старой яблоней, чтобы взглянуть, что затеяли взрослые. Мэди разорилась на большой отрез марли и завесила им открытое окно, приколотив ткань к раме, чтобы случайный порыв ветра не впустил в комнату очередных крылатых и назойливых созданий. ― Ну вот, так окна хоть можно будет открывать, ― с облегчением вздохнула Мэди, заметив, что её детёныш с любопытством рассматривал новшество, сверкая странно круглыми глазами. ― А теперь пойдём, пора твои укусы обрабатывать.***
С тех пор Эрик пошёл развиваться быстрее, наконец догнав своих сверстников. Бойко читал, не доверяя более это дело матери, немного писал, хотя чернил и бумаги в доме всегда было не очень много, а старая перьевая ручка, принадлежавшая ещё деду Мэди, уже давно была в плачевном состоянии. Ребёнок хотел знать больше, в основном высказывая свои пожелания только дома, предпочитая по привычке молчать, когда их скромную жизнь приходилось прерывать визитом к родне. После неосторожно пророненной фразы гувернантки детей Марии о том, что детёныша было бы неплохо показать врачу из Парижа, изучающего дефектных людей, Эрик отказывался от любого общения, которое выходило бы за рамки разговоров о погоде. Весной во время прогулок по саду детёныш периодически начинал неистово чихать и жаловаться на резь в глазах. Нкира связала это с пышным цветением растительности, а Мэди со вздохом вновь принялась резать на прямоугольники марлю. Плоский нос с крупными ноздрями и трещина в дёснах действительно были самым слабым местом нескладного и откровенно страшного ребёнка. Благо, если их закрывать мягкой тканью, то из всех симптомов излишней чувствительности к пыльце оставались только краснеющие как у кролика глаза. Наименьшее из всех зол. Когда пришла пора «неудобных» вопросов, которых так рьяно избегали в общении с детьми окружающие, Мэди лишь удивлённо покосилась на детёныша: ― Хочешь знать то, что обычно рассказывают детям на нашей улице? ― Нет, если это неправда, ― не в меру любопытный ребёнок уже много наслушался от ярой католички Марии и её «крошек». От соседских детей, которые редко брали его участвовать в своих играх. ― Тогда присядь, это надолго, ― Мэди никогда не была женственной, нежной или хотя бы просто тактичной. Этикет запрещал дамам говорить при мужчинах и будущих мужчинах о многих вещах. И деторождение было одной из таких тем, по причине того, что составитель правил светского этикета так сказал. На слова Мэди не поскупилась, на вопросы отвечала прямолинейно в рамках того, что ей было известно с точки зрения какого-либо научного знания. Возможно, иногда перебарщивая с красочными описаниями. Нкира, вышедшая в сад тем вечером и уловившая тему разговора, не постеснялась добавить своих комментариев. После этого разговора Эрик весь вечер проходил с таким видом, будто бы ему сломали жизнь. Хорошая мать побеспокоилась бы об этом заранее, предпочтя оградить своё чадо от правды ещё на какое-то время и защитить его детство. Но к Мэди это не относилось. «Отойдёт, ― махнула она тогда рукой, ― Он зверёк сообразительный». Желание пойти в школу Эрик высказал сам, несмотря на откровенную сомнительность этой затеи с точки зрения обеих женщин. ― Послушай, ― начала тогда Мэди, глядя в серьёзные глаза ребёнка, которому едва исполнилось пять. ― Начальные классы при церкви мы ещё осилим, но дальше… Эрик, у меня просто не хватит средств. ― Я смогу сам, ― уверенно ответил мальчик, продолжая упорно смотреть на неё. ― У тёти Мари дети учатся дома. Значит, и я смогу. ― Эрик, они не занимаются сами, ― вступила в разговор Нкира. ― Никто не может научиться всему сам. Для этого всегда необходима помощь тех, кто старше и мудрее. ― Я спрошу, если совсем ничего не пойму. Я смогу! ― настойчиво требовал он, не намереваясь уступать. И тогда Мэди пустила в ход последний аргумент. ― А как ты будешь общаться с другими детьми? ― спросила она, серьёзно глядя в его глаза. ― Эрик, ты не уживаешься даже со сверстниками, которые на нашей улице так часто бегают. А в школе все они все будут старше тебя. Он знал, что обычно делают дети с теми, кто им не нравится, лучше, чем могло показаться. Уже приходил домой не раз то с синяком под глазом, то с разбитой губой и порезами, что делали его и без того кривой рот и вытянутое худое лицо ещё более страшным зрелищем. ― Я справлюсь, ― с вызовом посмотрел он на Мэди. Без повязки Мэди его не отпустила в церковную школу, двор которой был густо засажен самыми разнообразными цветами, вокруг которых роились пчёлы. Форма, учебники и письменные принадлежности обходились дорого. Эрик периодически возвращался с занятий изрядно потрёпанным старшими учащимися, но сдаваться просто так явно не собирался. Работа по дому, которую он был обязан выполнять, стала утомительной и он всё чаще засиживался допоздна. Сложно было сказать, упорствует он так из-за желания доказать, что он может справиться с учёбой и травлей, или же науки ему действительно были настолько интересны, что ради них он был готов стерпеть некоторые неудобства. Так продолжалось какое-то время, пока в начале зимы он не пришёл с занятий достаточно целым и как будто бы окрылённым. На марлевой повязке, которую он теперь отказывался снимать на людях, красовался маленький зелёный цветок, неумело и крайне схематично нарисованный масляной краской. Мэди в ужасе хотела было его отругать за подобное расточительство, ведь краску теперь не стереть с ткани, а делать ему новые повязки после каждой такой выходки ― это просто разорение! Оказалось, что это не его работа. В их небольшую деревушку на этюды приехали девочки из более состоятельных семей, способных позволить оплатить своим чадам уроки изящных искусств. «Прямо как «крошки» Марии», - подумала Мэди в тот момент. Оказалось, он столкнулся с этой группой юных художниц случайно, когда возвращался домой, как обычно, не задерживаясь лишний раз в компании соучащихся. А её не в меру любопытный детёныш заинтересовался тем, с каким усердием девочки, старше его всего на год или два, дрожащими от прохладного ветра и волнения руками выводят на холстах экзистенциальный сельский пейзаж их захолустья. Кто бы сомневался в том, что её зверёнышу, покрывающему поля бумаги странными завитками, схемами и узорами в раздумьях, понравится смотреть за тем, как работают художницы. Это внимание незамеченным осталось не всеми. ― Да я ничего такого ей и не говорил, просто мне понравилось то, что она одна рисовала всё как есть, немного фиолетовым. Мы разговорились, она назвала меня зайчиком и попросила разрешения нарисовать клевер на маске. Это же так очаровательно! ― Эрик изъяснялся очень уж по женски и Мэди заметила это слишком поздно. В тот момент ей это показалось её собственной оплошностью. Она отпустила Эрика без дальнейших разговоров, хотя и в мыслях отметила себе, что с ним нужно поговорить. О чём? Она не могла сказать точно. Её успокаивало то, что мальчик, которого так внезапно сделали её ответственностью, проявляет по большей части свойственные юношам постарше черты, но эта его одомашненность, эта тяга к комфорту и бесполезным безвкусным мелочам, которые ютились яркими островками между стройными рядами его учебников и чертежей. Пёрышки, деревянные фигурки, что он вырезал от скуки, когда появлялось лишнее свободное время, моток пряжи ярко-красного цвета, пуговицы, бусины ― совершенно очаровательные безделушки, на которые обратила бы внимание только девочка его возраста… Мэди передёрнуло. Надо было провести ревизию в доме. Эрик сопротивлялся, не желая расставаться с безделушками, которые ему были явно милы. А всего хлама оказалось гораздо больше, чем Мэди предполагала. Ладно безделушки, верёвочка с перьями и колокольчиками над дверью, но среди всего этого был откровенный мусор! Кусочки стекла, разбитые и откровенно отслужившие своё вещи. Господи, этот ребёнок даже держал в своём шкафу те обноски, которые она уже считала выброшенными и забытыми! Что, если он выйдет в этой рванине на улицу и его кто-нибудь увидит?! Мало ей того, что соседи и родственники уже считают её чуть ли не чумной, раз осмелилась родить такое крысоподобное существо, так ещё и в лицо ей заявят о её бессердечности и жестокости по отношению к этому созданию. Мало ей было этих разговоров за её спиной... Такой бардак, почти с любовью спрятанный в дальние углы, даже заставил её позабыть о первоначальной цели этой ревизии. Детёныш уже в отчаянии умолял её пожалеть хотя бы часть его «сокровищ», когда вмешалась Нкира. ― Мадам, в самом деле, может не стоит так горячиться? ― остановила она их с сыном словесную перепалку. Её широкое и добродушное лицо с пышными губами и острым взглядом тёмных глаз было серьёзно. ― Давайте вместе выпьем чаю, успокоимся и потом уж решим, чему из этого всего действительно место на свалке. Эрик икал и его руки тряслись от подступающей истерики. Когда он брал чашку в руки, это было особенно заметно. Мэди почувствовала укол совести. Возможно, она перестаралась, слишком уж сгустила краски. Слишком уж сильно старалась быть хорошей матерью, как от неё того требовали окружающие и собственные родители, в последним их разговоре уж больно сильно напирающие на то, что она до сих пор позволяет Эрику расти без настоящего мужского воспитания. Она ведь и понятия не имела, чем должны интересоваться будущие мужчины в возрасте пяти лет. Может, и правда лучше, если всё будет идти как есть, раз уж начало положено? ― Эрик, ты ведь понимаешь, что это неправильно ― забивать свою комнату вещами, которыми ты уже не пользуешься? ― детёныш кивнул, не поднимая на неё взгляд, и провёл кулаком по тем жалким остаткам носа, что ему достались при рождении. Мэди невольно отметила, что он плохо умывается, позволяя складкам кожи, имитирующим губы, покрываться мелкой сыпью. ― Эрик, в жизни не место сломанным и старым вещам, даже если они кажутся тебе такими бесценными в твоих воспоминаниях. Мэди позволила себе слабость и легонько обняла своего детёныша за худые плечи и поцеловала макушку. Он часто ластился к ней, когда представлялась такая возможность. Прямо как соседский кот, таскавший пойманных птиц к их порогу, обожавший её и Эрика так, словно они были его хозяевами. Она не любила эти бессмысленные кошачьи ласки, а летом объятия Эрика казались сущей пыткой из-за невыносимой духоты и липкости. Зимой они были более приемлемы. Детёныш тут же прильнул к ней, прижимаясь всем телом и спрятав лицо в складках домашнего платья. ― Только не заставляй меня выбрасывать всё, ― просил он с отчаянием. Мэди мельком глянула на Нкиру, ища поддержки, а получила лишь по-матерински нежную улыбку на полных губах горничной и тёплый укор: ― Мадам, отнеситесь к этому с пониманием, ― попросила она, проводя широкой тёплой ладонью по её узкой спине. Она постаралась понять, насколько это было ей доступно. Постаралась понять ценность кривоватых деревянных фигурок и мотка пёстрой пряжи. Нитки с колокольчиками, перьями и бусинами над дверью. Маленькой склянки с мёртвыми насекомыми, которыми он подкармливал пауков, в изобилии живших на их чердаке. Какой же всё таки ей чудной достался ребёнок.***
Здоровье начало подводить Мэди внезапно. Первый приступ никто не заметил и произошёл он поздней ночью, когда все уже спали в своих кроватях. Женщину трясло, она не могла издать ни звука, хоть и прекрасно осознавала весь ужас своего положения, задыхаясь от спазмов в груди и стараясь не прикусить собственный язык неконтролируемо стучащими друг о друга зубами. Второй оказался сильнее и Мэди едва ли могла вспомнить, что тогда делала Нкира, возившаяся с ней в саду в тот день. Темнокожая служанка привела врача, но старый местный докторишка лишь развёл руками. ― Женщинам иногда случается впадать в истерики при виде чего-нибудь шокирующего. Насекомых, например. Вы же всегда боялись насекомых, мадам Морро. Эта причина, по которой прекрасным дамам недоступны мужские профессии, как медицина. На этом диагностика закончилась. Возможно, Мэди или Нкире стоило приукрасить припадок, чтобы вызвать интерес врача, повидавшего всякое за свою деятельность. Принудить остаться с ними и пошевелить своими старыми мозгами получше. Заставить его понять, что это был именно припадок, а не типичная истерика и обморок сверхчувствительной дамы. Но Мэди не хотела быть настолько слабой. Настолько недостойной всего того, что у неё уже было. Пятнадцатилетний сын стал её тайной гордостью. С таким восхищением о нём отзывались учителя геометрии, математики, физики. Всё ещё нескладный подросток был слишком высок и явно не хорошел с возрастом. Нос практически перестал быть виден на растущем лице, а высокие и острые скулы делали его уже больше похожим на череп, чем на «кролика». Он усердствовал слишком уж сильно, забывая спать положенное человеку количество часов, проводил уже ночи за книгами, что доставались им всё тяжелее. Слишком уж хорошо он знал, чего их семейному бюджету стоят эти книги. Не хотел оставлять это сокровище бесполезным грузом на полках. Под его глазами всё чаще залегали тяжёлые тёмные тени. Мэди не могла вынести его жалкого вида. Роди она его нормальным человеком, ему не пришлось бы вдвойне упорнее доказывать свою пригодность в науках. Будь у неё муж, не пришлось бы мальчишке подрабатывать дешёвой рабочей силой на подхвате у местного подрядчика. Третий приступ случился у Эрика на глазах. Вокруг было так до болезненности много ярких огней ночной жизни. Грохотали колёса омнибусов, цокали копыта лошадей, галдели люди. Пёстрой толпы в ярких модных платьях было слишком много и все они слились тогда в один большой бедлам шума, цветов, запахов и движений. ― Мама! Крик Эрика был приглушённым, щадяще бесцветный на фоне общей какофонии из безумного блеска выходного дня. Очнулась Мэди в своей постели, чувствуя себя избитой. Эрик и Нкира оказались рядом. Женщина не могла оторвать взгляда от повязок на его пальцах. На желтоватых бинтах проступали алые пятна крови. ― Да ерунда, ― отмахивается он, когда Мэди спрашивает. Он интересуется её самочувствием, передаёт неутешительные слова врача, резюмируя: выступать на сцене ей теперь крайне нежелательно, чтобы избежать рецидива или усиления припадков. Обещает, что придумает что-нибудь. Поговорит с дедом… Мэди слушает, иногда кивает, но не может оторвать взгляда от этих уродливых жёлтых бинтов. ― Что с ним случилось? ― спрашивает она у Нкиры, когда они остаются наедине. ― Держал вас, чтобы не покалечились в припадке, ― сдержанно сообщает служанка. ― Боялся, что вы откусите себе язык. ― Что я наделала? ― в слезах спросила женщина шёпотом, по-детски недостойно цепляясь за фартук Нкиры. ― Успокойтесь, мадам, ― тут же принялась утешать её тучная служанка, поглаживая по голове, словно маленькую девочку. ― Всё же хорошо. Всё закончилось хорошо. ― Я могла откусить ему пальцы, зачем он так… ― Мэди захлёбывалась эмоциями, не в силах остановить собственные слёзы. ― Ну же, мадам. Вам вредно сейчас так нервничать, ― продолжала Нкира, словно не слыша её. ― Хотите, я его позову? Он вас точно успокоит. Сейчас сделает нам чаю и придёт. ― Что же за мать сыну своему руки калечит… ― шептала женщина, словно в бреду. ― Мадам, не смейте плохо о себе думать. Вы прошли через многое. Я знаю, ― говорит Нкира. ― Вы наняли меня для того, чтобы смотреть за своим умирающим дедом, ещё совсем юной. Вы так терзались сомнениями, не зная, что делать без этого недостойного человека, оставившего вас в трудную минуту. Взгляд Нкиры все соседи считали жёстким и мрачным, но не сейчас. Не когда эта женщина гладила её по голове и вытирала слёзы платком, пропахшим нафталином из-за долгого лежания в самом дальнем углу шкафа. ― Джа постучался в ваше сердце, когда вы начали читать ему сказки. Вы впустили его, когда учили говорить ребёнка, даже когда все были убеждены, что это занятие, не стоящее усилий. ― Что за Джа? ― Это спасение, мадам, ― всё так же добродушно улыбалась Нкира, сверкая белыми крупными зубами.***
Эрик будто бы за пару дней совершенно повзрослел. Уладил все её дела в труппе, привёл к её кровати отца, не навещавшего её самостоятельно уже давно, перекроил все порядки в доме и убрал все раздражители, что перечислил врач, которые могли бы вызвать и усилить новый приступ. ― Только сад не трогай, ― просила Мэди, видя, как он косит взгляд странных овальных глаз на яркие клумбы. Он пообещал. Бюджет семьи быстро таял. Учёба была заброшена на неопределённый срок. В столице творилось Бог знает что и многим родственникам уже было совершенно не до припадочной сестры где-то в безопасном захолустье. Эрик сказал, что у него появилась идея, только ему нужно будет ненадолго уехать. Он успокаивал, женщин обещая писать, тайком просил Нкиру немного потерпеть и не бросать мать. ― Куда я от вас денусь? ― беззлобно говорила она в ответ. Мэди интересовалась, будет ли он брать книги? Юноша окинул взглядом полку и свой небольшой саквояж. Он бы забрал с собой всю комнату, если бы мог, но в единственную сумку влезает только механика, физика и стопка бумаги с пустой чернильницей. Он не распалялся на подробности того, куда и зачем мог отправляться на заработки юноша его возраста? Кто мог бы платить пусть и подающему надежды, талантливому в точных науках, но всё ещё юному мальчишке? Она сделала ему несколько запасных аккуратных повязок и подарила перед отъездом, прося следить за собой. Перед глазами вовсе не организованный юноша, а всё ещё маленький детёныш, жующий за обедом колечко свежего сладкого перца, по-кроличьи шевеля раздвоенной губой. Письма от него приходят, как и обещано, через равные промежутки времени, как и небольшие суммы, на которые всё же можно жить. Адрес отправления часто меняется, почерк иногда становится мало разборчивым и торопливым, а на бумаге проступают пятна топлива масляной лампы. Он возвратился спустя полтора года, сгрузил пару потёртых ценных книг в своей комнате. Сказал, что скоро ему снова нужно будет отбывать и попросил матушку не ненадолго выехать с ним в город к одному юристу. ― Патенты не выдают несовершеннолетним, ― отвечает он на её вопрос. Мэди мало что понимает в этом. Она совсем ничего не понимает, став какой-то совершенно рассеянной. Встречаются с юристом они в компании мрачного и крайне горбатого человека, довольно приятного всё же на лицо, представившегося господином Дэбюа, импресарио некой гастролирующей труппы. Эрик был его помощником и с восторгом рассказывал за ужином, какие представления организовывает месье. Сложные технически, с разнообразными иллюзиями и трюками. Мэди старается разделять его восторг… Восторг, который стал так далёк от её понимания. Он продолжал писать. Суммы, приходящие на счёт, становились всё больше и Нкире, что вела хозяйство, уже не приходилось думать, на чём сэкономить, чтобы не голодать. Служанка спешила от почтового ящика, когда там появилось новое письмо от него. С фотографией внутри. На общем фото труппы Эрик выделялся со своим заячьим лицом меньше всего. Гротескное зрелище на дорогой матовой бумаге заставило их недолго молчать, вглядываясь в эти неправильные очертания человеческих фигур. Эрик – конферансье, автор некоторых хитрых механизмов для их выступлений, механик и ему словно бы этого мало. С ничем не скрываемой жадностью он в письме сообщает, что хочет освоить ещё больше. Мэди в ответ напоминает ему, что жадность ― плохое чувство. Просит его быть осмотрительнее и осторожнее в желаниях. После этого письма стали появляться реже, но счёт пополнялся всё так же регулярно. Он старался не тревожить её больше своей непомерной жаждой знать всё, всё уметь и всем обладать. Просто беспокоился о её самочувствии, кратко сообщал об успехах и более подробно о том, чем занят сейчас. Мэди это устраивало. Спустя несколько лет такой жизни письма перестали приходить. Женщина не знала, что и думать. Мало ли что за мысль возникла в голове у амбициозного двадцатитрёхлетнего юноши. Куда его могло загнать неуёмное стремление доказать всем и каждому, чего он стоит? Нкира утешала мадам Морро. Просила не беспокоиться раньше времени, говоря, что скорее всего он просто очень занят в Персии. Спустя почти год молчания, что едва не обернулся для Мэди чередой новых всё усиливающихся приступов, Эрик появился на пороге дома лично. Снова не один. Компанию ему составляли двое: крайне неразговорчивый молодой человек с кожей, белой почти до прозрачности, и такими же, как у Эрика, глазами и юная девушка, арабка, судя по внешности. Мэди совершенно в этом не разбиралась. Странные молчаливые гости поселились в мансарде, уже много лет ставшей обычным чердаком, где проживали только пауки, рабочий стол её деда и пара старых дорогих кушеток, укутанных тканью. Они безропотно следовали всем указаниям Эрика, особо не возражая, хоть юноша, представившийся Филипом, был явно сильнее её откровенно костлявого сына. ― Я смогу навещать тебя чаще, ― сообщил он за ужином. Гости к ним не спустились и Мэди была готова поклясться, что видела через окно кухни в тот вечер чёрную тень в фетровой шляпе у калитки, сверкнувшую в полумраке ночи жёлтыми глазами. ― Мне повезло получить работу в Париже. Один архитектор вот уже больше десятка лет не может закончить один свой проект, заказ от государства. Сменил уже десяток или два подрядчиков за это время, многие отказываются браться за дело из-за капризов «слуг народа» и того, что вообще происходило в столице пару лет назад, но я буду не я, если не доделаю опять за других слабаков их работу. Он кажется слишком уверенным в своих силах, но Мэди не решается что-либо говорить по этому поводу, отчётливо понимая, что перед ней уже давно не неловкий детёныш, которого легче было бы счесть умственно отсталым, как и утверждали окружающие. У него уже было слишком много, чтобы просто так взять и потерять это в одночасье. Образование, которое он не щадя самого себя добывал из учебников ночами. Практика, которую ему так удачно посчастливилось получить под руководством одного из, пожалуй, самых незаурядных покровителей и доброе словечко, которое о нём уже замолвили в столице. Даже в отчаянии Гранье не взял бы к себе на работу кого-то столь юного.