Stars and flashlights

      В своих руках он держал звезду, яркую, но холодную, искренне веря, что согреть ее сможет. Закрывал собой от ветра сильного, подставляя собственную спину, укрытую лишь одеялом тонким. И пускай холодно, пускай ветер под одеяло проникает, мурашки вызывает, что по коже неприятно бегают. Пускай. Зато звезда защищена, ей теплее, может и получится отогреть.       Защищал и от взглядов пристальных, косо смотрящих в их сторону: не зачем людям это все видеть, не для них.       По вечерам выходил с ней на крышу для всех запертую. Замок давно проржавел, а ключ, на самом деле, рядом висел под стеклом защитным, рядом с запиской, от руки написанной, «Ключи у вахтёра». Выходил на крышу, чтобы на небе на такие же звёзды смотреть. Все небо усыпано звёздами, миллионами (парой десятков, честно говоря), горят они так же ярко, и так же холодно. И, кажется, вот они звёзды, их много, выбирай любую. Да только своя, в руках которая, роднее и ближе (конечно, ближе, ты ее держишь уже). Так и сидит, смотрит на звёзды, что с неба еле мерцают. Но вокруг светло — неоновые вывески, фары, фонари ночь днём делают. А может, кажется это все, и светит только одна звезда — та, что в руках еле теплится.       Смотрит иной раз он на сокровище свое, пальцами холодными гладит, улыбается робко, чтоб не заметил никто. А почему улыбается — сам не знает. Можно же без причины улыбаться, правда? Хоть иногда. Когда кажется, что жизнь не такая уж плохая штука.       Можно, конечно. Вот он и улыбается, пальцами гладит поверхность холодную. От улыбки глаза в щелочки превращаются, совсем не видно ничего. Не видно, что звезда — это фонарик обычный, купленный в обычном хозяйственном и подаренный на какой-то праздник дурацкий. Праздник даже не родной, что-то про Лунный год или типа того, он и сам не знает. Да и не нужно знать этого. Есть звезда собственная, и хорошо.       Вот только улыбаешься ты не всегда. Потому, что трудно это постоянно делать. И в такие вот моменты смотришь на свои руки и спрашиваешь себя — зачем какой-то фонарик made in China держать? Зачем он нужен вообще? Света от него толком нет, ещё и холодит пальцы и без того ледяные. И разжимаешь руки, позволяя безделушке падать куда-то на пол, благо о ковер она не разбивается. Стоишь вот так и смотрит на свою «звезду», понимая, что идиот полный.       А потом ветер теплый в окно открытое врывается, принося запах весны с улицы, тем самым очки розовые на место возвращая. И вот на полу звезда лежит, своя, любимая. Падаешь на колени, бережно в руки берешь, пальцами гладишь, прощения просишь. А потом окно идёшь закрывать, чтобы сквозняка сильного не было. Но в руке всё равно звезда мерцает. До следующего падения на ковер мягкий.       Так и живешь с этим фонариком (звездой же, ну), пальцами гладишь, слова теплые шепчешь. А потом очки розовые неожиданно ломаются, по канону стеклами внутрь. Сначала трещинами идут, реальности не выдерживая, а затем с оглушительно-немым звоном из оправы вылетают, словно с размаху кто-то ударил. Вылетают так, что кожу век нежную и тонкую режут. Глаза заливает густым и красным, так что слепнешь на какое-то время. И промыть, обработать никак — звезда все ещё в руке сжимается.       Потом уже, когда засыхает кровь окончательно, вымываешь ее слезами собственными, разбавляя уже темно-бордовый бесцветным. А по законам художников (они должны как-то называться, художники знают) разбавь темное бесцветным — получится тот же тон (или цвет?), только светлее. Так и получается, темно-бордовый да прозрачный поверх = розовый.       Смотришь вновь через розовую призму на звезду свою, которая фонариком вновь стала, и немного прозреваешь. Горит она (он) светом уже тусклым. Вот только через трещинку крохотную (даже ковер не помог) чуть ярче. И свет такой красивый получается, с переливами. Сжимаешь руки сильнее, чтобы больше трещин было, чтобы горела любимая (ый) ярче и улыбаешься — получается ведь. И сильнее давишь, чтобы ярко, чтобы уже весь мир увидел. Стекло трещинами идёт, где-то скрипит даже, ещё чуть-чуть и совсем сломается. Но пелена розовая в глазах не даёт это увидеть. Вот так и он — продолжает сжимать в руках то, что оберегал раньше больше жизни своей.       Стекло хрупкое совсем, made in China из самых дешёвых материалов. Трескается оно быстро, осколками в руки впивается, вспарывая кожу, что быстро согревается от крови горячей. И так тепло становится, пусть и больно. Но тепло же! Вспоминает он ветер ледяной, что по спине гулял, пока он звезду свою охранял, и смеётся громко — сначала он ее грел, а теперь она тем же отвечает.       Разжимает, наконец, руки, позволяет осколкам падать, видит в руке лампочку, красным залитую. Смотрит, а потом понимает, что звезда лежит осколками мертвыми под ногами. В одной руке лампочку бережно держит, а другой шкатулку со стола притягивает, в которую лампочку опускает, а затем и осколки с пола. Держит шкатулку у груди, крепче прижимает, зачем — сам не знает. Но все равно в эту ночь поднимается на крышу на звёзды посмотреть.       А собственная лежит, надёжно спрятанная там, где никто не увидит, никто не скажет, что не звезда это вовсе, а так, осколки, некогда фонариком бывшие.