Последний шаг

      Аки готовился к смерти.       Сквозь малюсенькое, впору только руку просунуть, окошко в сарай, где он был заперт, проникал косой блик лунного света. Отражался в грубой чаше с водой, которую кто-то оставил для пленника — не то из милосердия, не то в насмешку: со связанными за спиной руками до посудины даже добраться было тяжко, не то что напиться из нее.       Впрочем, пить не хотелось. А лунный блик, будто черным серебром наполнивший чашу, странным образом успокаивал, настраивая на отрешенно-равнодушный лад: когда-то это так или иначе должно было произойти. Его, Аки, и так терпели слишком долго…       Ровное свечение луны дернулось, перебитое тенями снующих снаружи людей, в сарай потянуло горьким запахом факельного дыма; расходиться на сон никто не собирался: за ночь нужно успеть все приготовить, а дел перед казнью найдется немало. Одних камней набрать — уже дорогого стоит. Их ведь много должно быть, с избытком. И не лишь бы каких: мелкими вреда особого не причинишь, а слишком крупным и с одного удара убить можно, особенно ежели с сильной руки… А с одного удара не положено.       Аки непроизвольно поежился, зябко поведя затекшими от долгого пребывания в неудобной позе плечами. Попробовал было перевернуться, чтобы встать на ноги. Их, благо, не связали: знали, как знал и он сам, что побег, даже если и удастся, только продлит страдания — уличенного в колдовстве в покое не оставят, будут искать, пока не найдут.       – …Барди, ты что ж это?!. Сам собираешь?! Оставь, без тебя справятся, мало ли каменьев вокруг!..       Сквозь окошко на сей раз долетел обрывок разговора, и Аки так и замер на коленях, неуклюже склонившись к земляному полу: только один человек в селении носил имя Барди.       Его отец.       Продолжения разговора, однако же, не последовало: послышались лишь мерные тяжелые удаляющиеся шаги, каждый из которых, казалось, наносил удар не хуже камня.       Пленник горько, прерывисто вздохнул, завалился на бок, не обращая больше внимания ни на боль в руках и спине, ни на грязь, тут же налипшую на щеку. Прикрыл глаза, остатками гордости пытаясь сдержать глупые, детские, бесполезные слезы. Что уж теперь. Слезами не отменишь завтрашнюю казнь. И не изменишь ими ни вчерашний день, ни вообще ни один из прожитых.       Впрочем, если бы и была такая возможность — он, Аки, вряд ли бы ею воспользовался.       Тяжелое забытье наваливалось, несмотря на предельно напряженные нервы и пропитавшую душу насквозь горечь. Хотелось погрузиться в него поглубже, уснуть — и чтобы все осталось позади: и боль, и тревога… И удаляющиеся в каменном молчании шаги отца.       Забытье, однако, не приносило желанного забвения: образы, преследовавшие Аки вплоть до этой ночи в сарае, не оставляли его даже во сне.       Сильные руки с жесткими пальцами, грубо, зло обвязывающие его запястья веревкой…       Взгляды свояков — будто плевки…       И плевки тоже…       И тяжелые, мягкие удары — по телу, в лицо — пока еще от комьев земли и гнилой репы…       Истошный, срывающийся на визг, крик матери: «А-а-а-а-к-и-и-и!!!»       Другие голоса, что быстро его заглушили, оттеснили: «Колдун!», «Проклятый нелюдь!», «Порождение Бездны!», «Из-за тебя голодаем!»       Их рокот — будто бурный зимний прибой…       Руки — будто переплетенные между собой ветви Тысячезимнего леса за Препоной…       Глаза, горящие жаждой расправы и чем-то еще — быть может, неуловимой, невозможной верой в чудо: если расправимся с колдуном, может, сгинет вместе с ним и насланная им беда…       Взмыленные, разгоряченные предвушением скорой казни тела…       И лицо его отца — единственное, что в этом круговороте неподвижно — льдисто, каменно неподвижно.       Он единственный, кто хранит молчание.       Скрип дверного засова поначалу смешивается с этими видениями-воспоминаниями: ведь звучит он невовремя, слишком рано. Ведь до рассвета еще далеко.       — Встань.       Пленник неуклюже поднялся, слепо всматриваясь в царящую вокруг темноту, — и ощутил, как связанных за спиной рук коснулось холодное лезвие ножа.

***

      Барди не торопился возвращаться домой. Да, по правде говоря, в этот черный день он и вовсе, казалось, потерял способность спешить куда-либо, к чему-то стремиться. Будто разом растерял какие-либо цели, ориентиры, направления — не только ходьбы, — всей жизни разом.       Его сын…       Дом, в одночасье превратившийся из очага спокойствия и мира в разоренное гнездо, в котором, словно медведица, потерявшая детеныша, выла его Бирна…       Селение — только недавно сытое и зажиточное — скошено, согнуто свалившимся несчастьем, точно так же, как уже налитые колосья урожая, буквально за ночь траченые мерзкой черной гнилью…       И это — его, Аки, рук дело.       Его вина.       А может, не только его?       Шершавый округлый булыжник лег в ладонь, неожиданно больно царапнув ее остро сколотым краем. Слегка оттянул руку своей тяжестью, напоминая о другом камне, гораздо меньшем и более легком… Но который все же ухитрился вызвать обвал.

***

      — Это правда, отец?! Самая-самая правда?! Ну скажи!.. Правда?! Ударится и отлетит назад?! Ну скажи!..       Восторженный, полный изумленного недоверия детский голосок звенит и звенит, и ему вторит густой мужской смех:       — Отлетит-отлетит! Еще и по лбу огреет кидателя такого!       — А ты сам, ты сам кидал?! Ну скажи — кидал?! Только честно-честно!..       — Да типун тебе на язык, Аки! — голос мужчины становится серьезным. — Кто же додумается — в Тысячезимний лес камнями бросаться?! Препона нас бережет: не дает ни нам в Лес ступить, ни нечисти из него выбраться. Это тебе не ярмарочный шест — смеха ради удаль свою показывать! Не смей!       — Так ты… Ты сам не бросал?.. — такая обида в голосе — ровно самое дорогое отняли.       — Не бросал. Ты что, не понял еще? По ту сторону Препоны — нечисть, Порождения Бездны. Они рвутся в наш мир. И все наседают и наседают на Препону. Ждут, что однажды она падет и они захватят наши земли. Они ждут, Аки, понял? Пока что Препона их держит: из Бездны нельзя выбраться к нам, — но и Препона не вечна. А если всякий дурень начнет камнями в нее швырять да с нашей стороны в нее ломиться — это что ж будет? Порождениям помощь?       — Значит, нам Препону точно не пройти?       — Людям не пройти. Но если вдруг Порождение Бездны в нашем мире окажется — найдет лазейку, как Препону обойти, — его она в Бездну пропустит. Вроде как оно домой идет, вот и не задерживает его Препона. Понял, что ли?       — Понял…       — Вот и ладно. Все, домой пошли, мать заждалась.       Он поворачивается, чтобы уйти, затем, не слыша за собой шагов сына, оборачивается.       Как раз, когда брошенный камень отправляется в полет.       Гневный окрик застревает в горле.       И много дней еще потом он молчит, пытаясь хоть как-то принять, проглотить увиденное.       Потому что камень не отскакивает и не припечатывает малолетнему дурню упрямый бестолковый лоб.       И означает это только то, о чем он сыну не сказал, вовремя сообразив, насколько это подогрело бы детский дурной интерес: не только сами Порождения Бездны могут пройти через Препону в свой мир, но и все, что вышло из их руки…

***

      Барди сдавил все еще лежащий на ладони камень так, словно собирался выжать из него сок.       Жалко?!       Как не жалко, родная кровь!..       А свояков теперь — их не жалко?! Бирну. И всех остальных: мужиков, жен, детей, стариков?! Сколько из них переживет голодную зиму, случившуюся по вине того, на кого у него, Барди, так рука и не поднялась?!       А… Его самого?.. Его разве не жалко? Пусть и Порождение Бездны — а сердцу-то не прикажешь: вырастил как свое единокровное чадо!.. А теперь что? Каменья вон собирать, которыми его поутру как собаку бешеную?..       Жалость, проклятая жалость!.. Мерзкая гадюка, вползла исподволь, ослабила, заставила забыть, как должен мужчина принимать решения! Открыла сердце на радостный смех… На доверчиво склоненную к нему на плечо детскую головёнку… На потешные в своей серьезности попытки его побороть… На восхищение и простодушное обожание, которыми светился каждый взгляд…       Вползла, заставила не замечать, как сторонится он людей… Пропускать мимо ушей шепотки, не видеть косые взгляды… Да что там — защищать заставила, когда били его — впятером на одного, жестоко, по-взрослому, насмерть, не боясь кровной мести… И как в оправдание себе потом лишь одно повторяли: «вэттэ, злой дух»… Мальцы говорили — а взрослые-то рты им заткнуть не спешили…       Все заставила забыть проклятая жалость, трижды проклятое мягкосердечие! Как есть — всю дорогу до Бездны отмерить заставила!       Всю…       … До самого последнего шага.

***

      — Иди к своим.