pancakes and prozac

Ник всегда удивлялся тому, каким чертовски обидным образом у Алекса — который никогда не был женат и, насколько это было известно, так толком и не съехался ни с одной из своих женщин — получалось легко и непринужденно создавать уют (черт, до чего убого звучит, словно из журнала для домохозяек) даже на месте ядерного взрыва. Шуршание веника, пара взмахов неизвестно откуда взявшейся тряпки, клубы пара над чайником, шипение жарящихся на единственной чистой сковороде оладий — ну охуеть теперь, осталось только достать из-за пазухи ворох кружевных салфеток и постелить их везде. Чтобы Ник окончательно умер от стыда за внешний вид собственного жилища. Он не видел Алекса действительно давно — может, год, может, даже ещё дольше. После июля 2016 года они пересекались на каких-то общих встречах пару-тройку раз — здоровались, обменивались настороженными взглядами, а потом каждый как будто растворялся в своей компании, Ник радостно перебрасывался репликами с Полом и Бобом, по которым действительно соскучился, и лишь иногда не выдерживал и начинал отчаянно метаться взглядом по весёлым пьяным лицам, и когда находил то, что искал, неизменно усилием воли подавлял бегущий по коже противный холодок и поспешно отворачивался — потому что чёртовы усталые глаза каждый раз были устремлены прямо на него. Ник знал, что Алекс его не простил и, наверное, до конца не простит никогда — это определенно не было одной из тех давнишних вспышек гнева, которые мгновенно перетекали в вопли или драку, а потом, тоже мгновенно — в примирительный звон пивных бокалов и эти их вечные невероятно глупые шутки на двоих. Он мог себе представить, как разъедает жгучая обида и как сложно параллельно с этим, должно быть, делать вид, что ты доволен жизнью как никогда раньше. Вот он сам, Ник, никакого вида не делал и ничего из себя не строил, да, собственно, никого особо и не интересовала его жизнь в отрыве от группы. Первое время он даже, пожалуй, не только из себя ничего не строил, но и самого себя из оставшихся после всего этого кусков строить обратно не спешил. Сил хватало только на то, чтобы два раза в неделю ходить к психотерапевту, три раза в день глотать прозак (спасибо Мануэле, которая, не теряя своего бесконечного терпения, каждый раз ему об этом напоминала), проводить время с детьми, а все оставшееся время есть, спать и снова есть. Да, Ник не видел Алекса действительно давно. И иногда отстраненно думал: интересно, что Алекс ему скажет, когда (если?) они в следующий раз встретятся. Спросит, как ему альбом, который они записали без него? Похвалит их немецкий диск? Или, может, осторожно поинтересуется, не хотел бы Ник вернуться обратно? — Ради всего святого, что у тебя тут за свинарник?! Черт. Нет, такой вариант он определенно не рассматривал. — Алекс, это... — Ты вообще убираешься?! — ...не слишком вежливо с твоей стороны... — Где у тебя половая тряпка? — ...мы год не виделись... — Тебя же с ребенком оставили, чем вы вообще питаетесь?! Вот где пиздец. Мог ли Ник вообще подумать, в кромешной тьме спускаясь по лестнице в туалет, что одна-единственная незамеченная ступенька станет косвенной причиной того, что через две недели Алекс будет стоять на его собственной, отделанной трепетно выбранной ими с Мануэлой плиткой кухне и жарить оладьи, не просыпав ни щепотки муки и не пролив ни капли теста. Тогда ночью он шагнул вперёд в бездну и на мгновение умер внутри, не нащупав ногой ожидаемой ступеньки, а в следующую секунду острая боль в щиколотке вернула его к реальности. "Повезло, что без смещения", — сказали ему в клинике, сочувственно улыбаясь и один за другим накладывая мокрые гипсовые бинты, хотя Нику на самом деле было абсолютно все равно, со смещением он сломал ногу или без, потому что перспектива три месяца прыгать по дому на костылях в любом случае его не вдохновляла. А потом Мануэла с младшим сыном уехала к матери, потому что у той вдруг тоже что-то случилось со здоровьем, и Ник, решив, что он, пожалуй, не умрет за пару недель торчания в четырех стенах, сказал "конечно, поезжай", и они с шестилетним Вито, в общем, отлично проводили время вдвоем, целыми днями играя в приставку, смотря Губку Боба в интернете и заказывая пиццу и китайскую еду. И, конечно же, именно сейчас Алексу вздумалось оказаться в Лондоне и твердо вознамериться то ли передать Нику что-то от кого-то, то ли обсудить какие-то вопросы лично — Ник, разумеется, особенно не вслушивался, он был занят тем, что пытался решить, не слишком ли охуел Алекс снова появляться в его жизни, когда все только-только стало таким размеренным и спокойным. "Будешь смеяться, я сломал ногу и сижу дома, — сказал Ник утром и, зная, что Алекс откажется, добавил: — Если тебе настолько невтерпёж, то приезжай сюда." "Скинь мне адрес, я его потерял", — без малейшей паузы ответил Алекс и повесил трубку. Нику вовсе не казалось, что в доме грязно. Да, кое-где валяются коробки от пиццы и мятая одежда, ну и вытереть пыль или помыть пол Ник чисто физически со своей ногой не мог. Это вовсе не повод вести себя так... унизительно, будто он целый год сидел взаперти в грязи и только и делал, что ждал, пока появится Алекс и наведёт тут порядок с таким самодовольным видом, будто ничего иного увидеть он и не ожидал. — Стой! Блин! — повысил голос Ник, подхватил костыли и торопливо похромал на кухню, пока Алекс не оккупировал ее окончательно. — Ты нормальный вообще? — Чего? — Мы не виделись год! Ты заявляешься ко мне домой практически без приглашения и первое, что ты делаешь, это собираешься здесь убраться? Не думал, что у группы без меня так плохи дела, что тебе пришлось устроиться в клининговую компа... эй! Алекс нахмурился и ткнул его твердым, будто каменным пальцем в бок, и Ник вздрогнул от неожиданности и затих, потому что с пугающей ясностью вдруг увидел, что на лице Алекса на самом деле совсем не было самодовольства — как будто вообще ничего не было, оно было непроницаемым, точно каменная маска. — Налить тебе чего-нибудь? — не выдержал Ник. Он подумал, что готов сдаться и позволить ему делать в доме все, что угодно, потому что стоять на пути у Алекса, загоревшегося какой-то идеей, было себе дороже — даже если эта идея заключалась в том, чтобы приехать в другой город и убраться на кухне своего бывшего товарища по группе, которого он не видел год. — Чай. Лучше высокогорный улун, но можно и гёкуро. — У меня только Гринфилд. В пакетиках, — хмуро сказал Ник и с каким-то внутренним удовлетворением отметил, что лицо Алекса на долю секунды ожило — он поморщился, но кивнул. Он молча наблюдал, как Алекс сидит за столом напротив него, обхватив большую кружку обеими ладонями, словно у него замёрзли руки, и смотрит в одну точку, куда-то вниз, словно специально давая Нику возможность рассмотреть его получше. За время, пока они не виделись, Алекс постригся и осветлился, но, видимо, не считал нужным укладывать волосы, и теперь они торчали во все стороны, будто пух цыпленка или одуванчика. Теперь его черты лица казались выразительнее, линии и намечающиеся морщины (черт, вроде ещё недавно же их не было?) — резче, и у Ника на секунду возникло странное чувство, словно этими хорошо знакомыми усталыми глазами на него смотрит совсем новый человек. — Ты волосы покрасил, — зачем-то сказал Ник вслух, как будто это не было заметно с первого взгляда — но ему хотелось хоть как-то разбить эту гнетущую тишину в пыль, уж очень она была давящей. Руки Алекса все стискивали кружку, все такие же изящные, какими Ник их запомнил, и как будто совсем не говорящие о том, что в свободное время их владелец иногда работает в саду. Это было видно на недавних видеозаписях, которые, будь они неладны, Ник время от времени искал в интернете, и ещё сильнее бросалось в глаза вживую: Алекс странным образом выглядел более ухоженным, чем когда-либо, и в то же время как будто каким-то потерянным, словно он чувствовал себя не на своём месте, а где то самое "свое место" — не знал. На мгновение Нику вдруг стало остро его жалко, и он сам устыдился нелепости собственных эмоций: сам, должно быть, все себе и напридумывал, а у Алекса все отлично — вон ходит на интервью с новыми участниками группы, фотографируется с ними в обнимку. Ну и если уж все-таки говорить о жалости — почему-то два года назад Ника не было жалко никому, кроме, наверное, Мануэлы. — А... Да, — Алекс вздрогнул, будто очнулся от оцепенения, и взъерошил свои цыплячьи волосы на затылке, словно они и без этого не стояли дыбом. — Ну вроде бы нормально получилось, да? В интернете, конечно, пишут, что раньше было лучше, но мне и так нравится. Ник кивнул — пожалуй, ему тоже нравилось. Он почему-то подумал, что если бы совсем не знал Алекса и познакомился с ним только сейчас, сам Алекс бы ему тоже скорее понравился, чем нет — он как будто стал неуловимо мягче, сгладилась вечная настороженность во взгляде и готовность разнести в клочья своим первосортным ядовитым сарказмом любого, кто сделает или скажет что-то не то. Лежащая на краю стола упаковка с зелеными капсулами вдруг попалась на глаза: Ник вспомнил, что пора принять обеденную дозу. Правильно было бы, конечно, не привлекая внимания Алекса, осторожно взять лекарство, под благовидным предлогом выскользнуть из кухни и запить его водой из-под крана в ванной, ведь обычно люди не пьют сильнодействующие медикаменты у всех на глазах. К черту, подумал он. Ещё не хватало со сломанной ногой совершать столько лишних телодвижений. А так Алекс, может быть, увидит, что именно Ник пьет, и кто знает — вдруг он хоть раз в жизни сделает правильные выводы. Он закинул капсулу в рот и глотнул остывший чай. Ещё один маленький шажок в сторону поддержания собственной ментальной стабильности. Он принимает прозак уже больше года, но до сих пор иногда понимает, что сил справиться с собой просто нет, и в такие моменты тихо сидит дома в полумраке спальни и спокойно выжидает, прислушиваясь к мельчайшим колебаниям своего настроения, и у привыкших домочадцев уже не возникает к нему вопросов, потому что это называется "папа отдыхает" и воспринимается как должное. — Ты пьешь антидепрессанты? — сказал Алекс точно таким же бесцветным голосом, каким Ник прокомментировал его цвет волос. — Ага. — Я... не знал. Вот только не начинай меня жалеть сейчас, подумал Ник. Сейчас, когда его поддерживает квалифицированный психотерапевт и когда он может хоть как-то контролировать собственный уровень серотонина в крови. Почему-то люди временами реагируют странно и неадекватно, когда узнают, что ты принимаешь рецептурные антидепрессанты, хотя в абсолютном большинстве случаев это как раз-таки означает, что ты уже получаешь определенную помощь. Гораздо более уместным сочувствие и участие было бы раньше, но вместо сочувствия и участия было "Ник, соберись", и "бля, не выёбывайся", и "ты можешь вести себя нормально?". И чего только не было. — Я не знал, — повторил Алекс и как будто выглядел ещё более потерянным. И Ник второй раз за день пожалел его и сказал: — Да я и не говорил никому. Затем Алекс наконец допил свой обледеневший чай, заговорил и вкратце передал Нику всю ту невероятно скучную информацию, ради которой он, собственно, и зашёл (все эти организационные вопросы с абсолютно тем же успехом можно было обсудить по электронной почте), а затем почему-то вместо того, чтобы попрощаться и уйти, стал готовить оладьи из сухой смеси, потому что "вы тут едите один фастфуд, сам жри что хочешь, но не трави хотя бы ребенка". Вода в чайнике начинала закипать, масло на сковороде шипело и стреляло раскалёнными брызгами (Алекс вздрагивал и ругался, и Ник с неожиданной ясностью вспомнил, что он делает так всегда, когда готовит), на улице постепенно темнело, и это вдруг показалось до странности уютным — будто не бывало не то что года, а лет пятнадцати, и они молодые сидят в тогдашней квартире Алекса в Глазго и жарят сосиски на маленькой портативной плитке. Тогда он, не думая и ни капли не боясь, поддавшись порыву, который возник в голове благодаря то ли изрядному количеству дёшевого вина, то ли витающей тогда в воздухе всеобщей бесшабашности и готовности любить всех вокруг, первый раз поцеловал Алекса прямо у этой сковородки с сосисками, деловито притянув его к себе и закрыв собой от брызг горячего жира — все было до смешного прозаично, ни колотящихся в унисон сердец, ни бабочек в животе, и Алекс пах тогда своими дешевыми сигаретами и вином, и для харизматичного фронтмена рок-группы целовался на удивление смущённо и неуверенно, словно девственник. Потом они наконец съели немного подгоревшие сосиски и допили вино, немного чересчур усиленно делая вид, что ничего особенного не случилось, а затем уже поздней ночью Алекс ужом проскользнул на Ников гостевой матрас, и ноги у него были ледяные, а губы обжигающе горячие, и больше Ник почему-то ничего не запомнил, кроме того, что на следующий день на репетиции они практически не разговаривали, зато постоянно переглядывались и ходили оба с совершенно идиотскими улыбками до ушей, пока Боб не потерял терпение и не сказал что-то вроде "мы вам не мешаем, нет?". Ник вздохнул. Его психика, за что ей большое спасибо, в последнее время неожиданно для него проявляла защитную реакцию: все воспоминания о любых отношениях с Алексом, выходящих за рамки профессиональных, не вытеснялись из памяти, но воспринимались отстраненно от самого себя, пожалуй, как сюжет хорошо знакомой книги или фильма. Но сейчас, с настолько хорошо знакомой худощавой фигурой перед глазами, отлаженный механизм в последний час как будто начал давать сбой: Алекс протирал столы, жарил оладьи, постепенно оттаивал и возвращался к своей обычной болтливости, словно специально начиная с безобидных тем вроде погоды или новостей, и Ник снова, как на первых встречах после его ухода из группы, постоянно ловил на себе его взгляд, настороженный и как будто ощупывающий; словно Алекс пытался незаметно вызнать что-то тщательно от него скрытое. И Ник в очередной раз подумал, что никогда ничего от него не скрывал, и сейчас тоже никаких тайн у него нет — в самом деле, кто виноват в том, что, кажется, ни один человек в группе не принял всерьез объяснение "мне очень плохо, я хочу прийти в норму и побыть со своими детьми", и все они, все до единого стремились найти у этой больной честной фразы второе дно, будто там и в самом деле было что-то ещё? Не "я променял вас на никому не известную немецкую группу", не "я больше не вижу в себе потенциала" и уж точно не "пошел к черту, Алекс, ты похерил мне жизнь и я больше тебя не люблю и глаза бы мои тебя не видели". Тот случай, когда все хуже некуда, но в то же время действительно вот так вот просто, просто плохо и все, до какого-то нечеловеческого отчаяния хуево и все — помогло бы только забиться подальше в тихое темное место и долго-долго зализывать раны, полностью смирившись со своим состоянием, ничего не загадывая и даже примерно не прикидывая, когда же наконец станет лучше. Этим Ник и занимался последние полтора года — и боже правый, как же это было действенно. Они поели втроём — вместе с Вито, которого забрала с занятий няня, и при виде ребенка Алекс впервые за все время заулыбался и заговорил с ним, расспрашивая о самых разных вещах, затрагивая и те темы, которых он, казалось, боялся касаться в разговоре с Ником. Вито, конечно же, сразу же выложил Алексу, которого хорошо помнил, всю подноготную — папа сильно болел, ходил к врачу и пил таблетки, иногда даже плакал в ванной (блядь, Ник тогда был на двести процентов уверен, что в доме спит каждая живая душа). Алекс выслушал его с непроницаемым лицом, не переставая есть ни на мгновение, внимательно глядя на Вито и ни на долю секунды не переводя взгляд на Ника — и Ник вздрогнул, потому что его руку под столом вдруг сжала чужая горячая сухая ладонь, большой палец быстро огладил костяшки и вернулся на место, а затем пальцы тесно переплелись, и руке было на удивление приятно и уютно в ладони Алекса — и все это было странно до какой-то неведомой степени, потому что вместо того, чтобы испытать удивление, или панику, или пронзительную боль от нахлынувших, словно пробивших спасительную плотину воспоминаний, он просто хотел, чтобы эта спасительно теплая рука сжималась на его вспотевшей ладони как можно дольше. Ник поднял глаза. Алекс наконец-то снова смотрел прямо на него. *** — Я не знал, что все настолько плохо, — глухо сказал Алекс. Он стоял у окна, заложив большие пальцы за карманы брюк, и Ник не видел его лица. — Я хотел сначала сказать "ты не говорил", но... ты же говорил. Все время, много раз. И прямым текстом, и по-всякому, да? Да, хотел сказать Ник, блядь, да, и очень мило с твоей стороны наконец это понять, хотя и несколько поздновато. Он промолчал — Алекс, кажется, и так был достаточно разбит своим внезапным прозрением, и ни один комментарий на свете не сделал бы ситуацию лучше. — Это было чертовски дерьмово с нашей стороны, — совершенно бесцветным голосом сказал Алекс ещё тише. Его светлые волосы смотрелись на фоне вечернего неба в окне издевательски кинематографично, и чашка кофе или сигарета идеально бы довершили картину, но кофе он от всей души презирал, а курить пару лет назад, кажется, совсем бросил. Да, это было дерьмово, подумал Ник. И снова промолчал — в течение этого года он много раз представлял Алекса и у своих ног, осознавшего все свои ошибки, разбитого и покорного, но сейчас чувствовать себя победителем совсем не хотелось, и у этих мыслей, таких приятных ещё месяц назад, оказалось какое-то гнилое послевкусие, словно наваливающийся на плечи тяжёлыми мокрыми полотенцами мутный стыд. — Но ведь тебе сейчас лучше, да? Алекс развернулся к нему, бледный и как будто взволнованный. Усталые глаза вонзились в лицо Ника иглами, светлые брови — одна прямая линия, ноздри подрагивают. — Лучше, — наконец сказал Ник. И добавил, хотя не был уверен, что это не прозвучит чересчур напыщенно: — Я восстанавливаюсь. Без вас плохо... даже без тебя плохо. Но без этого года здесь был бы совсем пиздец. И все это тоже было правдой — в последние годы его изводила неумеренная тирания Алекса, его нежелание слушать, упрямство и стремление непременно делать все по-своему. А без Алекса оказалось тоскливо и пусто — все-таки это были не сплошные пятнадцать лет драматической связи двух запутавшихся мужчин, параллельно имеющих постоянные отношения с женщинами и всеми правдами и неправдами скрывающих все ото всех, и больше всего на свете боящихся завраться и в чем-то проколоться. Светлое и хорошее тоже было, и чем дальше, тем лучше вспоминалось оно и тем хуже — стычки и недопонимания. — Но без тебя было плохо, правда, — повторил Ник и облизал внезапно пересохшие губы. — Я соскучился. Алекс смотрел прямо на него, не моргая, чуть приоткрыв рот и как будто не веря своим ушам, и светлые пряди смешно топорщились как пух, и воротник рубашки, торчащий из-под свитера, как будто весь перекосился и съехал в сторону, и Ник машинально потянулся поправить его и не успел, потому что Алекс перехватил его руки, сжал до боли в своих ладонях и нагнулся к нему, коснувшись его лба своим, почему-то очень горячим. И губы у него тоже были горячие и сухие, и Ник никак не мог их поймать, потому что Алекс беспорядочно целовал его щеки, лоб и нос, отпустив его ладони и вцепившись пальцами в волосы на затылке Ника так отчаянно, будто от этого зависела его жизнь — а затем отстранился буквально на пару сантиметров, и Ник рванулся вперёд сам, высвободив руки и обхватив Алекса за плечи, и их передние зубы чуть не стукнулись друг об друга, и слюна Алекса была солоноватой, на вкус как чай с молоком, вовсе не сигареты и не вино; и глаза он покорно закрыл — Ник увидел случайно, прежде чем зажмуриться самому. Он целовался с кем-то впервые за последний год — ранее на антидепрессантах не возникало даже желания, но сейчас в животе что-то судорожно сжималось, и сердцебиение глухо отдавалось как будто по всему телу, и отрываться от теплого податливого рта Алекса хотелось меньше всего на свете. — Господи, ты такой... приятный на вкус, — пробормотал Ник, наконец поднимая голову. — Такой э-э... чистенький. Никакого табака, ну знаешь. Гринфилд с молоком, блин. Будто мальчика из частной школы целуешь. — Да что ты? И много ты в мое отсутствие перецеловал мальчиков из частных школ? — ядовито поинтересовался Алекс, облизывая припухшие губы. Его лицо заметно порозовело, на нижней губе блеснула нитка слюны, а глаза из-под опущенных ресниц сверкнули хорошо знакомым тягучим блеском, от одного вида которого Ник каждый раз терял остатки разума, кроме, пожалуй, извилины, которая отвечала за мысли о том, как бы поскорее залезть Алексу в штаны. — А ты думал, — фыркнул Ник и снова требовательно потянулся к Алексу, совершенно не желая на этом останавливаться. С момента начала приема прозака у него резко снизилась потребность в сексе, но сейчас стояк был таким каменным, что было почти больно, и он, сам практически того не осознавая, невольно потерся ноющей промежностью об Алексово бедро, так что тому точно представилась возможность полностью оценить ситуацию. И тот воспользовался моментом — Ник ощутил губами движение и понял, что Алекс усмехается краешком рта, и в следующую секунду на его задницу по-хозяйски опустились ладони, а горячее дыхание обожгло шею. — Первый раз в жизни буду трахаться с кем-то в гипсе, — невозмутимо заметил тот. — Как бы не начало после такого на инвалидов вставать. Слушай, можно мне в душ? — Только пулей, — выдохнул Ник. Он тяжело опустился на постель, подтянул загипсованную ногу за собой — сердце бешено колотилось, спортивные штаны свободного покроя не скрывали ниже пояса абсолютно ничего. Если Алекс не вернётся через две минуты, он придушит его за такой облом. — Чистые полотенца в шкафу справа. Разбудишь ребенка — убью. Принять душ за две минуты — задача не из лёгких, но Алекс уложился в пять, и Ник решил, что он, пожалуй, его за это простит. Тот стоял на пороге, с полотенцем на узких бедрах и зачесанными назад мокрыми волосами, все такой же худой и гибкий, как много лет назад, и Ник невольно прикусил губу от тяжёлой пульсации вязкого желания ниже живота. Тихо позвал его: — Иди сюда. Ловкие пальцы Алекса скользнули под резинку спортивных штанов Ника, и тот послушно приподнял бедра, позволяя снять с себя все. Сломанная нога ограничивала возможность мало-мальски свободно двигаться, и Ник не успел даже подумать, как выйти из положения, когда Алекс, неизвестно когда успевший избавиться от своего полотенца, вдруг оседлал его бедра и стал целовать, обдавая ментоловым дыханием — даже зубы почистить успел, иди ты, — и с этого ракурса было отлично видно, насколько сильно он тоже возбужден. — У тебя хоть смазка есть? — шепнул он, еле отрываясь от губ Ника, и тот нахмурился, пытаясь вспомнить. — Резинки? — Было вроде. Глянь в тумбочке. То есть все сразу будет вот так по-серьезному. Неужели он это запланировал? Ник поерзал на простыне от предвкушения — секса у них, конечно, непростительно давно не было, но он отлично помнил жаркую тесноту Алекса, его нежную кожу под пальцами и губами, его сердцебиение под ладонью и его глаза в этот самый момент. Он может быть чьим угодно, некогда столь желанный, столь общепринято сексуальный Алекс, фанаты могут мысленно раздирать его на кусочки и писать про него скабрезные истории; но эти моменты принадлежат только им двоим, и Алекс в эти моменты — его, и эти глаза — его, и волосы, теперь похожие на пух — его, его, только его. Никто не отнимет. — Всё есть. Алекс вернулся на кровать и послушно лег на спину, бесстыдно раскинувшись и открывая себя всего — тот самый так хорошо известный Нику блядский взгляд из-под ресниц, приоткрытые губы, впалый живот и бегущая вниз от пупка дорожка волос; и позволил Нику как следует изучить его изнутри чуткими пальцами музыканта, и тяжело задышал, зажмурившись, и, раздвинув ноги ещё сильнее, стал подаваться навстречу его руке, так что его стройная спина выгнулась дугой. — Господи, ну ты акробат, гляньте на него, — выдохнул Ник и кашлянул, потому что голос как будто внезапно сел. — Тебе не больно? — Ну конечно, нет, — хрипло сказал Алекс. Он дышал открытым ртом, белки его глаз лихорадочно блестели. — Давай меня уже, а? Сил нет, у меня щас яйца взорвутся. И затем снова была тяжесть Алекса у Ника на бедрах. И огонь его рта у Ника на губах. И какая-то необыкновенно нежная дымка на его лице, расслабленные приоткрытые губы и поволока на глазах, когда тот наконец медленно опустился на Ника и замер, выжидая и привыкая. — Не больно? — опять спросил Ник, на этот раз почти беззвучно, почти машинально, потому что обжигающая теснота обволокла его и туго обхватила, и это было так одуряюще хорошо, до сладкой истомы в промежности и плывущих пятен перед глазами. Алекс помотал головой. — Все нормально. И все было действительно лучше некуда — Алекс был так близко, словно распластанный и распятый, и они не целовались, потому что на это уже не было сил, но их губы все равно были в паре миллиметров друг от друга; и Ник подхватил Алекса под ягодицы и спину, помогая тому двигаться, а тот обхватил его за шею; и все это было, в общем, страшно неудобно, потому что они всегда сходились на мнении, что эта поза подходит для порнухи, но никак не для живых людей — но именно сейчас она была идеальнее некуда, потому что жизненно важно было не упустить ни миллиметра тела друг друга, вжаться друг в друга, насколько это вообще было возможно физически. И были глаза Алекса — серо-зеленые, кошачьи, с такого близкого расстояния кажущиеся огромными. Глаза Алекса, которые сейчас смотрели на Ника. И были Ника. И сам Алекс был Ника. И Ник был его. *** 12/3/18 01:12 Спишь? Наверное, спишь. Я еду в Лондон. Хочешь встретиться? Ладно, отдыхай. Ответь, как проснешься. Алекс Ник открыл последнее непрочитанное сообщение. Перечитал несколько раз, чтобы убедиться, что ему не померещилось спросонья. Запил большим глотком воды свой утренний прозак, лег обратно на кровать, зажмурился и счастливо улыбнулся.