Похороны для лимонниц

- …я никогда ее не любила, потому что любить ее, собственно, было не за что, - она тушит сигарету о блюдце и складывает руки на столе. – Это было двадцатое июля, мне исполнялось двадцать шесть, и на улице было так жарко, что пот тек ручьями под моим узким коктейльным платьем. Я не знаю, с кем она пришла: я до сих пор не нашла человека, которого можно упрекнуть в том, что в тот день моя жизнь рухнула. Поэтому я обвиняю ее в том, что она тогда появилась, обвиняю в том, что она вообще существует. От этого не проще, - она берет новую сигарету и подкуривает. – Мне трудно ненавидеть ее, но, очевидно, у меня не осталось выбора. Мы собирались в доме моих родителей: я, четыре стола, выставленные во двор и заполненные алкоголем, и около пятидесяти человек, которых я пригласила лично. Конечно, пришло больше, но кого это волновало… Людей было много, все смеялись, обнимались, целовались в щеки – в основном, благодаря шампанскому и пьянящему ощущению свободы. Шорох платьев, цоканье каблуков, отблески на воде бассейна и негромкая музыка – здорово, на самом деле. Было около десяти вечера, душная, влажная ночь; я уже сняла обувь, поставила стул на газон и, пьяно улыбаясь, водила голыми стопами по мокрой траве. Мне нравилось пить; я бы даже сказала, что я тогда не умела останавливаться. Наверное, потому что хотела веселиться и потом ничего не помнить, но получалось так, что наутро на меня всегда накатывало печальное осознание того, что я делала вчера. Довольно жалкое времяпрепровождение, но других занятий моя жизнь не предусматривала. На ней была салатовая юбка. Знаешь, такая отделанная под пятидесятые годы: широкая, до колена, с волной по шву. Я смотрела, как она танцевала, плавно покачивая бедрами, и маленькими глотками отпивала мартини. Я видела ее в первый раз в жизни: у нее была загорелая кожа, копна пышных волос и абсолютно сумасшедшая улыбка. Когда трек закончился, я решила похлопать ей – и она обернулась. Понимаешь, в тот момент я совсем не думала о том, почему аплодировала ей. Может, потому, что она была такой молодой, пьяной и красивой, и мне показалось, что это заслуживает похвалы. Да, она обернулась и засмеялась, глядя на меня, а я смотрела на то, как ее рука придерживала подол и приоткрывала бедро. И она это видела. Мне было любопытно: неужели у этой девочки такие же ноги, как у меня? Неужели у нее такие же руки? Такие же пальцы? Любопытно, но не более того. Она подошла ко мне медленно, лениво, как будто делая одолжение, а потом повернулась спиной. Протянула: «Поправь», - и нагнулась. «Юбка забилась», - у нее были пухлые губы, обведенные розовой помадой, и огромные глаза, которые она таращила на меня. «Поправь…» - я засмеялась и поставила бокал на землю. А она, глупая девочка, обиделась, подумав, что я смеюсь над ней, развернулась и ударила меня по бедру, отводя мою ногу в сторону. Я не знаю, почему я тогда не перехватила ее руку. Почему я сидела и смотрела, как эта дрянь, усевшись на мое колено и запрокинув голову, терлась о мою ногу. На ней не было белья. Она тяжело дышала, прикрыв глаза, и ерзала на моем колене, оставляя вязкую, липкую полосу на моей коже. А я, открыв рот, сжимала край ее юбки и удерживала ее на себе. От нее пахло сандалом, сигаретами, чужими поцелуями, от нее фантастически пахло какой-то другой жизнью, которая была мне не доступна. «Ты совсем обо мне не заботишься», - она закусила губу, рисуясь, и положила ладонь на мою руку, смещая ее к себе на поясницу. Я чувствовала, как по лодыжке стекает тягучая капля, и пыталась понять, с кем она меня перепутала. «Вики, ты бросила меня совсем одну», - она с силой прижалась к моему колену и наклонилась ко мне. «Вики, ты должна беречь меня. Ты должна быть со мной». И…, - она выпускает дым и поворачивает голову в сторону, - я не сказала, что не знаю, кто она. Я не сказала, что эта игра зашла слишком далеко. Я сжала ее ягодицы и пододвинула ближе, пачкая край своего платья. «Ну конечно, моя девочка», – это казалось мне таким смешным, таким забавным: эта полудевушка, которой и двадцати еще не было, нервно сжимает мои пальцы и всхлипывает, пытаясь кончить. «Конечно, я буду с тобой». Моя девочка… - усмешка. – Моя маленькая любимая девочка, которая в тот вечер засунула руку мне под платье, залезла своим языком в мой рот и истерично шептала, что ей было без меня так плохо, что она не знала, как быть и куда идти… В тот момент я элементарно забыла, что существует что-то, кроме ее горячей ладони и влажного рта. Мы занимались петтингом на глазах у кучи людей, и это не волновало меня. Меня волновало только то, что она слишком мягко кусает мою шею и слишком слабо надавливает пальцами. Печальная история, в общем… - Но ведь вы не были знакомы? – он щелкает пальцами в воздухе и просит официантку повторить: двойной виски безо льда. - Думаю, в этом и была прелесть. Она пришла ко мне, как будто мы уже прожили одну жизнь вместе, только она помнит об этом, а я нет. Это показалось мне уморительным: я, такая взрослая и рассудительная, растираю бедро какой-то малолетке, которая называет меня чужим именем, и улыбаюсь тому, как она кусает себя за щеки и ноет, что ей хочется сжать мою ладонь между ног. Такое веселье, не передать словами… На следующее утро мы проснулись вместе, в моей комнате. Я обнимала ее, а она, свернувшись в клубок и уткнувшись носом в мою грудь, гладила меня по спине. Мы были одеты, хотя я отчетливо помню, как говорила, что трахну ее, как только мы доберемся до помещения, где можно закрыть дверь. Не знаю, что я вкладывала в понятие «трахнуть» в тот вечер - скорее всего, я хотела раздеть ее и посмотреть, настоящая ли она. Вряд ли я бы пошла дальше. Она ничего мне не сказала, поднялась с кровати, поправила одежду и у самой двери произнесла адрес таким тоном, будто я утомила ее своими звонками, смсками, письмами, и теперь она, уставшая от моих приставаний, дает мне возможность удовлетвориться. - И как скоро ты оказалась в ее квартире? - Мне понадобилась неделя. Чтобы расставить все по своим местам: я никогда раньше не была с девушкой. Конечно, я целовалась на камеру с подругами, и трогала грудь своей кузины, и подставлялась под шлепки своей напарницы по шейпингу, но это было баловство. Девушки… Ну, ты знаешь, будучи одной из них, я скажу тебе, что девушки протекают, плохо пахнут, забывают бриться, не следят за волосами и ногтями. Они неидеальные. А она… Она то ли была не девушкой, то ли была исключением. Я поняла, что надо что-то делать, когда лежала в ванной и представляла, что она может лежать рядом со мной. И что я смогу ее трогать. Смотреть на нее. Целовать ее. Если бы мне кто-нибудь сказал, что однажды я пожалею о том, что поехала к ней, я бы рассмеялась. Тогда все казалось мне немного нереальным и эфемерным… Я доехала минут за пятнадцать, постучала в дверь, не подумав, что она может быть на занятиях. Пережила худшие десять секунд в своей жизни, ожидая, пока повернется ключ в замке. Она сказала: «Наконец-то ты приехала, Вики», - заставляя меня стыдиться того, что ей пришлось ждать. Она ушла в другую комнату, пока я закрывала дверь и снимала обувь, включила какую-то пластинку и уселась на кровать. Я спросила, как ее зовут, а она запустила руку под свою майку и потянула ее вверх. У нее была небольшая, аккуратная грудь, на тон светлее, чем остальное тело, и тонкий шрам с правой стороны над соском. «Вики, пора бы запомнить», - она сделала шаг ко мне, взяла мою руку и положила на свою грудную клетку. «Эвелина. Меня зовут Эвелина». Эвелина. Лина. Моя славная девочка, которая капризно хныкала каждый раз, когда я целовала ее в шею и раздвигала ее ноги. Моя красивая малышка, которая не умела подбирать сумку в тон обуви, которая не знала, как правильно красить глаза и наносить румяна. Э-ве-ли-на. Моя тайна, мой секрет, который я прятала под семизначным паролем и боялась кому-то рассказывать. Моя маленькая, глупая Эвелина, которая так боялась остаться одна. - Ей было… - Ей было шестнадцать. Не подумай, я ничего не стыжусь. Я не совращала ее, не склоняла ее ни к чему. Просто ей было шестнадцать, а мне – двадцать шесть, но никакой уверенности в том, что я взрослее и умнее, у меня не было. Я не знаю, ходила ли она в школу. Скорее всего, да: ей нравилось обсуждать прочитанные книги, говорить об искусстве, фильмах, о красоте; ее интересовали тысячи вещей, и в то же время она была абсолютно апатична ко всему на свете. Сейчас я начинаю понимать, что большая часть ее историй была выдумана, но тогда мне казалось, что Эви обладает каким-то неимоверно огромным опытом, и, за то время, что я пыталась научиться говорить на французском, она проживала десять жизней. Я любила слушать ее: у нее был тихий, спокойный голос, и она абсолютно не умела им управлять. У нее была одна интонация для всех реплик, выговариваемых с легкой хрипотцой: «Ты мне нравишься», «Останься со мной», «Не уезжай». Эвелина знала наизусть очень много стихов, и ей нравилось их произносить – именно произносить: она никогда не пыталась придать драматичности или страстности своему прочтению. Она укладывалась на мой живот, прижималась ртом чуть выше пупка и начитывала мне стихи. Очень много стихов. Она жила одна на окраине города в двухкомнатной квартире, где не было телевизора и горячей воды, но, по ее словам, единственное, чего не там действительно хватало, – меня. Я очень отчетливо помню наш первый раз, и, пожалуй, я хочу продолжать это помнить. Сейчас только и занимаюсь тем, что пытаюсь забыть практически все, связанное с ней, - она растирает пальцем губу и переводит взгляд на пол. – Но только не это. Тогда все было настолько чистым, правильным и нужным, что я не хочу делать вид, будто на этом моменте столько же грязи, как и на всем остальном. Лето подходило к концу. Август был похож на крепкое вино: все ощущения в тысячу раз ярче, и каждое прикосновение отдается горячей вспышкой. Я возвращалась с работы, везла ей какую-то еду. В квартире было темно: Эви задернула шторы, набрала полную ванную воды и сидела в ней, поджав колени. В Эвелине было много раздражающих мелочей: она крала мои сигареты и делала вид, что не знает, кто мог их взять. Она поднимала верхнюю губу, показывая неровный прикус, и шипела, думая, что похожа на кошку. Она не мыла за собой посуду, не гладила простыни. Но, что хуже всего, что приводило меня в ярость: она замачивала в раковине белье. Это было омерзительно. Не потому, что я брезговала желтоватыми подтеками на ее трусах, нет. Она забывала его выполаскивать, и тогда белье покрывалось отвратительной слизью – и вот это выводило меня из себя. Она сидела в ванной – беззащитная, маленькая, с мокрыми глазами – ожидая моего возвращения, а я наорала на нее. Обозвала безмозглой идиоткой, вытащила из ванной и… - она щелкает зажигалкой и жадно затягивается. – Я развернула ее лицом к стене и выпорола. Я вообще боялась к ней прикасаться: она была такой ласковой, нежной, она хотела водить пальцами по моему животу и мягко целовать меня, и мне приходилось отвечать ей тем же. В тот день, глядя на ее покрасневшие ягодицы, я поняла, что просто устала ждать. Мне хотелось ее, страшно хотелось ее. Я просыпалась утром и представляла себе, что могла бы вылизывать ее рот, кормить ее с рук, засовывать между ее губ пальцы, вымазанные джемом, и смотреть, как она тщательно облизывает их. А потом просовывать эти самые пальцы внутрь нее. Я хотела, чтобы она прогибалась подо мной, чтобы она громко-громко стонала, чтобы она не знала, куда деться и как попросить меня, чтобы я помогла. Вечером я стеснялась даже поцеловать ее в щеку. Все было очень непросто. Тогда, в ванной, я усадила Эви на бортик, раздвинула ее ноги и намылила ее. Она была для меня девочкой – девочкой, которую я должна беречь и охранять – а я хотела, чтобы она была девушкой. Моей девушкой. Мне не было жаль брить ее: у нее были золотистые, мягкие волосы на лобке, и она выглядела ужасающе девственной. Пока я водила по ней бритвой, я думала только о том, что лишаю ее невинности. Фантастическое ощущение. Она молча рыдала; зажала рот рукой и плакала – от обиды, наверное – кривила рот, страдальчески закатывала глаза, а потом, когда я ополоснула руку и хотела вытереть пену, сжала коленями мою ладонь, - она отпивает кофе и сцепляет пальцы. – Все было… очень продуманно. Но совсем не так, как я себе это представляла. Скорее, все пошло по сценарию, который был в голове Эви и о котором она решила умолчать. Я попыталась уложить ее, но она запротестовала и выжидающе посмотрела на меня. И я почему-то не стала спорить: сняла одежду, удобно улеглась, а она подобрала волосы и передвинулась между моих ног. Сказала, что я красивая. Устроилась на мне и долго-долго облизывала мою грудь, прикусывала кожу, а потом как-то вышло так, что я цеплялась за ее плечи и ахала каждый раз, когда она проводила языком внизу. Эвелина сказала, что у нее никого не было, но это было настолько очевидной ложью, что я даже не пыталась уличить ее. Если она хотела думать, что я – ее первая, я не могла ей запретить. Ей нравилось рассматривать меня. Мы могли лежать по несколько часов, а она только и делала, что трогала меня и восхищенно рассказывала о том, что у меня сжимается анус, если по нему провести пальцами, или что когда она целует мою ладонь, я начинаю течь, или что мой клитор похож на персиковую косточку, а влагалище – на дольки. И это почему-то не казалось мне пошлым или неуместным. Она училась любить меня – я видела это. В последнюю неделю лета у меня были выходные; я забрала ее, и мы поехали к морю, где, как оказалось, она никогда не была. Знаешь, - достает еще одну сигарету, - я сейчас просто не могу понять, почему все закончилось так… Мы остановились в доме моих друзей – они как обычно уехали куда-то в Европу. Дом стоял практически на берегу: открываешь дверь на первом этаже, делаешь пару шагов – и уходишь по щиколотку в горячий песок. Эвелина радовалась, как пятилетний ребенок: снимала одежду, бросалась в море, а потом, мокрая и соленая, лезла ко мне целоваться. По глупости своей я думала, что так будет продолжаться вечно, – она замолкает и отодвигается от стола. – Вернусь через минуту. - Не торопись, - он кивает и достает из сумки блокнот. – Я смогу занять себя. - Самостоятельный мальчик, - она выходит из кафе и какое-то время стоит на улице. Глубоко дышит, закрыв глаза. Растирает запястья и разминает шею. Во рту сухо, и слова оставляют на языке порезы. - …все стало плохо в сентябре. Эви была очень, эм… скрытной, если можно так выразиться. Мы были вместе полтора месяца, ежедневно проводили часов по пять вместе, но я мало что знала о ней самой: она рассказывала истории о своих друзьях, о каких-то книжных персонажах, разговаривала со мной на отвлеченные темы. Ближе к середине сентября – еще даже листья не пожелтели – я впервые увидела ее тетрадь. Это была такая большая книга для учета прихода и расхода – такие иногда в магазинах ведут, – где она записывала разные имена, какие-то адреса, вклеивала туда чеки и вырезанные откуда-то номера телефонов. Я… я стала думать, что у нее есть кто-то еще, и, как ты понимаешь, такие подозрения не сделали лучше никому из нас. Она болела – теперь я это знаю, но тогда я думала, что она выставляет меня дурой. В какой-то из вечеров я достала эту тетрадку, которую Эви любовно прятала в шкафу, вместе с какими-то вещами, и устроила грандиозный скандал на тему того, что она шлюха, а я тупая идиотка. Она плакала. Она говорила не обижаться. Говорила не ревновать. А я не могла сделать ни того, ни другого. Я хотела прикончить Эви, и ее слова не доходили до меня. Эвелина просила понять, что я очень нужна ей, что она не может без меня, а я стояла и думала о том, что кто-то, кроме меня, посмел ее целовать. Понимаешь, это трудно объяснить, но именно тогда я перестала питать к ней нежные чувства. Мне больше не хотелось ласкать ее, гладить ее, расчесывать ее волосы – мне хотелось раздирать ее кожу ногтями, хотелось оставлять на ней синяки, хотелось кусать ее, делать ей больно. Мне нужны были доказательства того, что она действительно моя. Моя. Моя маленькая девочка, - она закрывает глаза и прикладывает ладонь ко рту. – Но их не было. Эвелина не принадлежала мне, но я могла утешаться тем, что точно так же она не принадлежала кому-либо еще. Она была вырванной из жизни, она существовала в своем собственном мирке, где кроме нее были только фильмы, фотографии из Франции и книжки о волшебниках. Эм… В определенный момент моя привязанность стала нездоровой. Я прекратила приезжать домой, забрала часть своих вещей и поселилась у нее. Она ничего не сказала, как будто не заметила перемены. Эви уходила по утрам, вроде как на занятия, но мы обе знали, что она лжет. Моя бедная девочка, которая не могла попросить у меня помощи… - она закусывает губу и болезненно морщится. – Эвелина собирала вещи. Она приносила домой обрывки тетрадок, куски бечевки, билеты на автобус и складывала все это в ящики, как маленькие дети собирают свои сокровища. Когда она находила что-то особенно ценное для себя, она устраивалась у меня под рукой, целовала мои ребра и довольно улыбалась, обхватив меня за талию. - Я не любила ее, - она произносит это глухим шепотом и сжимает ладонь в кулак. – Я не любила ее, ведь, если бы я действительно что-то к ней чувствовала, разве бы я смогла пропустить ту перемену? - Когда это случилось? – он отпивает виски и аккуратно ставит стакан на место. - В первый раз она попыталась покончить с собой двадцатого сентября. Я пришла домой, свет был выключен, я подумала, что она задерживается в школе… Надеюсь, что тебе никогда не придется быть участником такой сцены и ты никогда не испытаешь того, что испытала я: она лежала в ванной, истекая кровью, и плакала, потому что не могла умереть, а я стояла рядом и глотала воздух, видя, как вода затекает под разрезанную кожу. Я позвонила другу отца, сказала, что мне срочно нужна помощь, достала Эви и вытерла ее, а она прижалась ко мне – беззащитная, голая девочка, которая не знала, как поделиться со мной тем, что ее мучило. У нее не было ни страховки, ни документов, а я чувствовала, что у меня нет никакого права обыскивать ее вещи, чтобы найти хоть что-то. Ей было плохо в больнице – я знала это, но считала, что поступаю правильно, оставляя ее там. Я приходила каждый день, поверь мне, я была там каждый божий день и смотрела, как она отказывается есть. На вторую неделю от нее остались тонкие руки, исколотые капельницами, бледная кожа и вымученная улыбка, которой она встречала меня. Я ложилась рядом с ней и запускала пальцы под ее холодную больничную рубашку, трогала ее выпирающие косточки, ласкала ее живот, целовала ее худую шею, а она тихонько вскрикивала, закусывая прядь моих волос. Мы вернулись в квартиру; Эви первым делом нашла тетрадь, заперлась с ней в ванной и долго не выходила. Через пару часов она пришла на кухню, обняла меня за плечи и расплакалась, много раз повторяя «Вики-Вики-Вики». Осень была теплой; мы часто выходили на прогулки – ей нужен был свежий воздух – и Эвелина, чтобы как-то убить время, начала ловить бабочек. Это были не очень красивые однодневки лимонного цвета, которых она зажимала в руке, а потом, когда бабочки прекращали трепыхаться, складывала их в спичечный коробок и оставляла у какого-нибудь дерева. - Это был… какой-то ритуал? – он что-то чертит карандашом в блокноте и опускает глаза на бумагу. - Она называла это «похороны для лимонниц». Мы задерживались на несколько минут у каждого такого импровизированного захоронения, и Эвелина читала какие-то невнятные проповеди о том, что жизнь коротка и нужно наслаждаться мгновением, а глупые бабочки, которые живут всего один день, не понимают этой простой истины. В один из таких разов я по-настоящему заскучала: речи были однотипными, у меня был трудный рабочий день, а она корчила из себя ребенка-дауна, как мне казалось, чтобы раздражать меня. Она подошла ко мне и взяла за руку. «Вики – это как Королева Виктория. Ты должна быть очень сильной», - и разжала ладонь. Это был последний раз, когда она прикоснулась ко мне. Буквально через день мне позвонили на работу и сообщили о том, что она пыталась спрыгнуть под поезд в метро. У меня не было сил утешать ее: я кричала несколько часов подряд, пока не охрип голос, а потом хлопнула дверью и ушла. Я ушла… - она закрывает глаза ладонью и делает неглубокий вдох. – Проигрывая эту сцену раз за разом, я никак не могу понять, как я не увидела, что ей плохо. Плохо не как подросткам, которые считают, что их никто не любит, и поэтому они должны покончить с собой. Она обнимала себя за плечи и терлась лбом о стену, как будто хотела до крови ссадить кожу, и не принимала никакого участия в скандале. Знаешь… - голос срывается, и она всхлипывает, - мне было так больно из-за того, что ей недостаточно моей любви, что я… Я не смогла остаться и помочь ей. Я бросила ее в тот вечер, как, наверное, бросала каждый день, уходя от нее. Назавтра, когда я вернулась, было поздно. - …она ушла? - Да. Она не взяла ничего из вещей, которые я ей подарила, не взяла денег, не взяла ни одной мелочи. Эви оставила тетрадку. Мне… - она растирает слезы по лицу, - мне так жаль ее, мне так невыносимо жаль ее, но я никак не могу обратить эту жалость в любовь. Я ненавижу ее, ненавижу за то, что она не рассказала, ненавижу за то, что она никак не намекнула, что ей нужна помощь. Я ненавижу ее слишком сильно. Она забывала. Она забывала имена, адреса, телефоны. Она забывала, что делала, с кем разговаривала, куда ходила. Не сразу; это было медленное утекание информации. Она написала в тетрадке, что вечером ей кажется, будто ее переполняет множество потрясающих ощущений и чувств, а наутро она не может вспомнить, что ее так радовало. К вечеру следующего дня она полностью забывает вчерашний день. В тетрадке Эви отмечала, где мы с ней бывали. Каждую ночь она садилась за стол и прилежно записывала все, о чем мы говорили и куда ходили, чтобы назавтра еще раз посетить эти места. - Она… - Она переживала наши отношения раз за разом, боясь, что забудет меня… - она облизывает губы и прикладывает к щеке салфетку, вытирая черные разводы. - На последней странице была наклеена фотография. Не очень симпатичная брюнетка моего возраста, с узким лицом и неприятным взглядом. Я… не могу точно сказать, но, скорее всего, это и была настоящая Вики. Мне трудно разобраться, кто это: ее сестра, ее мать, ее подруга, учительница из школы?.. Эви узнала ее во мне и, наверное, помня только какие-то обрывки, думала, что нас что-то связывает… Я не знаю… - Да… - он откладывает карандаш и допивает виски. – Ты поэтому покрасилась? У тебя ведь не черные волосы – корни светлее… - Да, - она кивает, убирает прядь за ухо и замолкает, бездумно смотря в стену. – Послушай… Спасибо, что… - Без проблем, - поднимает ладонь и останавливает ее. – Я дам тебе один совет: прекрати ходить в сад. Ты ведь за этим там была? Чтобы посмотреть на бабочек и пострадать вволю от того, что ты не смогла помочь Эви? Она болезненно кривится. - Не стоит этого делать. Просто продолжай ее любить. Она фыркает и вытирает нос. Смущена тем, что вывалила это на незнакомого человека, и теперь делает вид, что ничего не произошло. - У меня завтра будет что-то типа литературного вечера. Буду читать стихи. Хочешь прийти? - С удовольствием, Вики, - он дотрагивается до ее кисти и гладит запястье двумя пальцами. - …меня зовут Кейт. Но теперь я для всех Вики. - Чтобы она смогла тебя узнать? - Да, чтобы она смогла ко мне вернуться.