Маленькие этюды: Недомемуары

Так, наверно, рождаются песни… Сидим в тёплом предбаннике, кутаясь в махровые полотенца. Ты напеваешь что-то себе под нос. Я мечтаю. Прошло, осыпалось это чудесное, незабываемое лето, наше первое с тобою лето. На дворе - морозное и звонкое начало осени, звёздный хрустящий сентябрь. К стеклу прижалась ветка янтарной берёзки, жизнь неспешно течёт, играет, звенит бубенцами. Как хорошо, как ясно на сердце! А я уже и забыл, что это такое. Когда тепло, когда за дверями первая лёгкая стужа, когда ты так молод. Невольно жалеешь, что ты ещё не моложе! Мысли, словно мурлычащие котята, трутся о сердце, добрые мысли. До чего же я люблю людей. Близких и совсем незнакомых, тех, кто всегда рядом, и тех, кого уже нет в живых! Да хранит их всех… Господь, Аллах или Сила – неважно Кто или Что, суть одна! …В бане вода горячая, как в гейзере, тёмная, цвета прелой листвы, и благоуханная, как травяной стог. Пол устлан прогретым сеном, деревянные шаечки и полки, деревянный ковшик в заиндевелой бочке. В воздухе витает ни с чем не сравнимый аромат придонных растений, распаренных берёзовых веников, ледяной осенней свежести и… зимы. Холодные жемчужины-капли скатываются по запотевшему стеклу малюсенького оконца. - Чувствуешь, пахнет зимой? - Детством пахнет… - Сидишь, бывало, в глубокой ванне по шею в воде, пошевелишь пальцами, и от стен отрывается цепочка пузырьков, взлетает на поверхность и с треском лопается… Или ещё грязи… В санатории. Разденешься, ляжешь на кушетку, тебя грязью обложат и одеялом укутают. И грязь та особенная и пахнет совсем не так, как просто грязь. Чем-то на траву тот запах похож, только он всё равно не такой… Лежишь, думаешь о чём-нибудь… Думать всегда почему-то хочется только о хорошем. Взрослых, их, бывало, обжигали грязью, а меня нет, я ведь был совсем маленький… Боялись… - …А меня дома нянька мыла, в большом оцинкованном тазу жёсткой такой мочалкой. Купаться я всегда любил, хотя мылись мы, как добрая провинциальная семья, только по выходным. Для меня, правда, делали исключения. Да и воды, чтобы наполнить таз, нужно было куда меньше, чем, скажем, ванну. Няня жаловалась, что я всегда брал с собой в воду целую кучу игрушек. Моими любимыми «купальными» игрушками была беленькая пластмассовая уточка-стаканчик для зубных щёток и синий резиновый кит с дыркой на голове. Нажмёшь на него, он сплющится и - п-шш! – выпустит воду фонтаном, совсем как настоящий. - А у нас в ванной, помнится, на стене золотая рыбка была нарисована, очень красивая. Мама нарисовала её, когда ждала меня. Можешь себе представить, как я плакал, переезжая на новую квартиру. В той квартире мама тоже нарисовала в ванной рыбку, только это была уже совсем другая рыбка, которую я уже не смог полюбить также сильно, как ту, прежнюю… - …А ещё я обожал пускать в большом жёлтом тазу бумажные кораблики, во дворе, на юге. Надо мной со шпалер свешивались гроздья незрелого винограда, а я сидел возле выложенной плиткой дорожки и кидал в воду пригоршни цветочных лепестков, отчего поверхность воды становилась похожей на заросший пруд, по которому ходили хорошенькие бумажные лодочки. Взболтнёшь таз, и поднимется буря, и кораблики потонут один за другим, и лишь один уцелеет и вернётся в гавань… - Когда во время дождя на балконе скапливалась вода, я любил наблюдать, как кораблик кружился над дыркой в зелёном бетонном полу, словно в водовороте. Кораблик было жалко. Но вот вода утекала, и он беспомощно садился на мель… - Четвёртый этаж, причём потолки очень высокие. Четырёхкомнатная квартира Сталинской планировки. Глядишь с высоты, а внизу люди ходят, гудят машины. Всё движется, скручивается в спирали, звенит зачем-то… И всё как-то свежо и чисто, и празднично, как шарик на ниточке… Вроде и радоваться особенно нечему, а ведь радуешься. И звенит в тебе что-то, и скручивается, и движется, как во всём, или во всём, как в тебе. Не поймёшь! - В гостиной – высокие светлые южные окна с красными бархатными гардинами и белыми, подбитыми рюшем, занавесками. Когда холодно и на балкон выходить нельзя, можно подвинуть стульчик, залезть на подоконник и, прижавшись носом к стеклу, смотреть на зимний город или, сидя на полу, любоваться на морозные узоры… Иногда играешь с соседскими детьми в гости, а крохотная вилочка нет-нет да упадёт в щель между досок… Обидно! Падали туда и пуговицы, и молочные зубы, но больше всего было жаль именно таких вот милых мелочей, как ложечки и вилочки. Сидишь, ковыряешь в щели длинной маминой шпилькой, а ложечка не достаётся, вытягиваешь вместо неё только комок пыли… - У бабушки даже накидки на креслах особенные, белые и пушистые, со стоящими на дыбах красными конями. Кони такие, словно их кто-то из кубиков красных сложил, и на каждом коне – крошечный всадник в нелепой треуголке… - Ночью… Ночью всё не так, как днём. Звенят троллейбусы, в закрытых тяжёлыми гардинами окнах ежеминутно мелькает свет, скользит таинственно по потолку и исчезает в тёмном углу за шкафом… Сквозь слегка раздвинутые шторы дверей можно увидеть, как на пол спальни ложится светлая янтарная полоса: в гостиной о чём-то приглушённо говорят, что-то обсуждают. Мрак копится по углам, клубится, съёживается, обращаясь то в отвратительную тень трёхметрового великана, то в маленькие злобные тени-маски на полосатом матрасе соседней кровати… И только когда в гостиной гасят свет, и в спальню приходит бабушка, снимает за шкафом платье, долго-долго трёт себе спину деревянными шариками похожего на мочалку массажёра, надевает ночную рубашку и ложится, мрак почтительно отступает, и в комнату врываются сны. Словно в сказке Андерсене несутся по стене бесшумные тени всадников, зверей, собак, беззвучно трубят охотничьи рога. Мчится по синеватой полоске света на обоях, словно по покрытому незабудками лугу, Дикая Охота. Король остановил коня и теперь глядит в мою сторону. У него нет лица, но я-то знаю – глядит, пытается отыскать, учуять, хищно темнеют бездонные провалы его мёртвых глаз. Уж не знаю, зачем я ему понадобился, но мне страшно. Вижу, как трепещут тонкие ноздри его профиля. Уйди, король! Скачи за зверем, а меня не тронь! Заскрипели пружины матраса – бабушка перевернулась с боку на бок, и короля как ветром сдуло. Куда-то уношусь, словно медленно погружаясь в тёплое облако или пушистую пену. Что есть силы упираюсь ногами в спинку кровати, засовываю большой палец ноги в дырку на пододеяльнике… Всё напрасно! Сон одолел. Меня уносит… Буквально через минуту (как мне кажется) просыпаюсь и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой: оказывается, во сне я запутался в пододеяльнике. Бьюсь, как птица в клетке, как бабочка в паутине, а мне так надо встать, ну просто до слёз. Из глаз вытекает одна слезинка, потом другая, в конце концов, я уже ни всхлипываю даже, а просто реву навзрыд: «Бабушка-а, я застрял! А-а-а!» Бабушка, она такой человек, который, на мой взгляд, может справиться с любой опасностью. И если уж ей удалось развеять мрак и обратить в бегство предводителя Дикой Охоты, то совладать с ужасным пододеяльником, который сковал меня по рукам и ногам, словно удав-боа, для неё труда не составит. Ура, ш-швобода! - А ещё хорошо сидеть под обеденным столом. Конечно за этим столом не только обедают, но и завтракают, и полдничают, и даже ужинают, но его всё равно почему-то называют обеденным. И вот что интересно, если «завтрак - съешь сам, обед – раздели с другом, а ужин – отдай врагу», то что же делать с полдником, ведь всё самое вкусное обычно подаётся на полдник? О чём это я? Под столом хорошо! Его можно накрыть покрывалом, только не очень сильно, чтобы не стало совсем темно, и получится как бы дом в доме. Ведь если даже на крыше бывают домики, то почему бы не обзавестись своим собственным домиком внутри квартиры. Пусть он будет совсем маленьким, этот домик, чуть-чуть побольше домика пана Тыквы, но зато свой собственный. В него можно и любимого мишку усадить, и посудку, которой играла мама, когда была маленькой девочкой, поставить, и положить диванную подушечку, чтобы мягче сиделось… - Цветы, с хрупкими, как крылья бабочек, лепестками, трепещут на ветру в зелёных потрескавшихся от старости ящиках. «Мои самые послушные дети», как называет их бабушка, ведь они засыпают, как только сядет солнце… - Город, неподвижный и тёмный, лежит между двух синих, подёрнутых дымкой тумана, хребтов сырой неподвижной массой… Город-крик, город-боль, город-трещина… Через закопченное пыльное стекло кухни можно увидеть не только унылый вечерний дворик, высокую кирпичную трубу кочегарки и тусклый фонарь над дверью парикмахерской, но и далёкие сопки, крутые и величественные, как верблюжьи горбы, и холодные, как волны на просторе северного моря… А ещё это сопки ожидания. Кажется, сейчас-сейчас запляшет по ним свет, и кто-то придёт. Кто-то большой и хороший, как папа… - Если собрать все коробочки, баночки, расчёски и щётки в кучу, а потом сдвинуть зеркала трельяжа и заглянуть в щёлку, то увидишь себя, а также все эти коробочки, баночки, расчёски и щётки во множестве глубоких зеленоватых зеркал. Это вроде и ты, и не ты одновременно. Кто-то маленький и удивлённый, с белыми, слегка кучерявыми волосами, в красных штанишках с зайчиком на кармашке. Голубые глаза смотрят широко и открыто. Кто же это там спрятался? Мне – четвёртый год. Я впервые гляжу на себя так внимательно.