Месть

На дворе осень сорок шестого – настоящий карнавал цветов; дороги засыпаны яркими листьями, нежатся на ветках еще не улетевшие птицы. Природа уже забыла, какие ужасы творились здесь совсем недавно. Всё рядится в пышные уборы, всё поёт свободой, радостью. Пруссии не до смеха и не до любований красотами, последний год он ходит по рукам, как томик Канта. И если с Франциском можно по старой дружбе испить винца, то замыкающий круг хождений Иван не вызывает никаких эмоций, кроме щекочущего ноздри нехорошего предчувствия. Он – садист с "чужаками" и мастер пыток, психологических в том числе. На своё несчастье, Гилберт не входит в тот короткий список лиц, за которых Брагинский пасть порвёт, а потому Байльшмидту остаётся изводить себя тревогами в пугающе пустой комнате с одним узким окном под самым потолком. Ах да, ещё эта мразь повесила вне зоны досягаемости часы, их тиканье буквально сводит с ума. За последние десять часов ничего не изменилось – раны при малейшем движении отзываются болью, под лопаткой неприятно колет, и кажется, что печень липким пудингом лезет наружу, распарывая грубый врачебный шов. Двери – блин, у них что, совсем времени не было их смазать?! – скрипят так протяжно и отвратительно, что Пруссия думает: это новая пытка, сейчас какой-нибудь рядовой специально будет стоять и скрипеть, скрипеть, скрипеть этим чёртовым куском железа, пока он, Гилберт, не убьёт себя, лишь бы ничего не слышать. Но нет, всё стихает, а в центре комнаты как-то сам собой образуется Брагинский. Довольный словно кот и в белой форме своего вождя, даже перчатки – и те белоснежные. "Специально одел, чтобы кровь видеть", – и от этой мысли в момент становится тошно. А Брагинский ничего – медленно крутит в пальцах рукоять плети и улыбается добро так, ласково, излучая просто запредельные любовь и радость. Помнится, это выражение "Я вас сейчас до смерти залюблю, сукины вы дети" последний раз было на его лице во время иностранной интервенции. Ничего хорошего оно не предвещает. – Знаешь, – после продолжительного молчания говорит Иван, – я очень долго ждал этого момента. Кончик плети щёлкает по носку сапога, улыбка России становится шире. – Целый год, – не выдержав, ехидно фыркает Пруссия, глядя на него снизу вверх. Он уже буквально прирос задницей к холодному полу, а спиной – к стене, но подняться на ноги нет ни сил, ни желания. – Дольше, намного дольше, – отвечает Россия, блаженно прищурившись. Гилберту не нравятся эти гримасы Брагинского, они смердят долгими пытками с причитаниями "Это за Олю, это за Наташу, а шею я тебе сверну за мальчика Васю из соседнего подъезда". Россия так просто его не отпустит, он уж если вбил себе в голову, что ты не "соперник", не "противник", а именно "враг", то будет издеваться, и не факт, что живым потом выползешь. Ториса вон от смерти после раздела Речи Посполитой только Ольга и спасла, да и той едва ли не живым щитом стать пришлось. – Я сказал сестре, но она доберётся сюда только к утру, – словно прочитав его мысли, говорит Иван и радостно добавляет. – У нас целая ночь, чтобы поговорить. На этих словах Пруссия понимает, что прелюдия кончена. Бросив беглый взгляд на часы, Гилберт прикидывает – от хмурого Олиного "Если ты убьёшь его – мы уйдём" его отделяют восемь часов наедине с этим психом. Не то чтобы Пруссия боялся, просто неприятно быть избитым не в честном бою, а… так. К тому же, Иван сейчас явно немного не в себе, бывают у него состояния, когда намордник надеть хочется и табличку на шею повесить: "Осторожно! Злой медведь!". Россия прикусывает кончик перчатки и тянет, оголяя руку. Выглядит так, будто сексом с ним собрался заниматься, только хлёсткий удар по скуле, а точнее глазам, мигом отрезвляет. – Утри сопли, г-герой, я ещё даже не начал, – ехидничает Россия. Пруссия морщится: как бабу ударили, – и берёт услужливо протянутый платок, осторожно прикладывая к губам. Чёрт, и правда, опять из разбитого носа кровь потекла. "Мальчики", пока волокли сюда, неплохо с ним поработали. Иван приседает на корточки и неспешно открывает принесённый чемодан, после аккуратно пройдясь рукой без перчатки по инструментам. Арсенал впечатляет и будоражит истерзанное ожиданием воображение, но Пруссия не показывает виду. Назад во времена инквизиции – слабо сказано. Вся Европа давно знает, что побеждённых с Россией наедине оставлять нельзя категорически, Гилберт подумать не мог, что эти аспиды позволят такому случиться. Любопытство узнать, что же превратило нахала Ториса в покладистую лошадку было в нём не настолько сильно, чтобы теперь оказаться по ту сторону кремлёвских подвалов. – Чудесное совпадение, сегодня шестнадцатое¹, – жизнерадостно произносит Иван, вынимая какие-то инструменты. Байльдшмидт скрипит зубами, думая, как со своими ранами будет защищаться от этого полоумного. Россия ударяет неожиданно, резко и больно, вот уж чему за долгие годы выучился. А после, не давая опомниться, властно притягивает к себе за ворот. – Гилберт, – произносит бархатно, – ты помнишь, что происходило на моих землях семьсот лет назад? Вопрос кажется настолько неожиданным, что Пруссия удивлённо приоткрывает глаза. Меньше всего ему сейчас хочется копаться в прошлом, но приходится вяло перебирать в сознании все былые события, чтобы понять, к чему клонит Иван. Россия ждёт. Чёрт возьми, когда надо, этот выродок может ждать, как никто другой. Догадка осеняет сознание тусклым светом, заставляя Гилберта давиться смехом сквозь надрывный кашель. – Ты мстительный сукин сын, Брагинский… Кто бы думать мог, что дела Ордена аукнутся ему именно сейчас. Эта сволочь записала его во враги ещё тогда, а теперь дорвалась до момента, когда победа не оспаривается, и будет отыгрываться по полной. Учитывая ситуацию XIII века, "по полной" – это действительно пока не прибежит Ольга и не оттащит, как разъярённую собаку. Россия улыбается мило и приторно, а после наклоняется к его уху и едва слышно шепчет слова железного канцлера: – Русские всегда приходят за своими деньгами². Гилберт прикрывает глаза. Восемь часов, у тебя восемь часов, чтобы не сдохнуть, Пруссия. Время пошло.