Однажды в Норвегии

В норвежских гостиницах традиционно очень жесткие кровати, поэтому Антон никогда их особо не любил. Вообще выспаться в Холменколлене для него всегда было проблемой. Например, накануне он ворочался без сна почти три часа. Он пересчитал всех баранов, овец, а напоследок, и ягнят, которые уже успели у них родиться за это время. Он вспомнил всех школьных учителей. Он вообще успел подумать обо всем на свете, но сон так и не шел. Отключиться удалось лишь далеко за полночь, а потому встал на следующий день он совершенно сам не свой. Разумеется, это сразу сказалось на результатах. Крючков был им крайне недоволен: конечно, он выражал это довольно в интеллигентной форме, но Антону было достаточно одного взгляда на тренера, чтобы понять его эмоции и настроение. В общем, самое лучшее, что можно было сделать на исходе этого незадавшегося дня, это лечь спать немного пораньше и надеяться, что уставший организм сегодня не будет больше выкобениваться. И именно это Антон делает, с наслаждением вытягиваясь под толстым одеялом, пожелав Бабикову спокойной ночи и выключая свет. И все было бы отлично, вот только Бабиков чего-то вздыхает, ворочается и вообще производит столько негромкого, но раздражающего шума, что он не может окончательно отключиться. Словно почуяв, что Шипулин думает о нем, он подает голос: — Тош… — Чего? — Ты спишь? Антона всю жизнь забавляет этот вопрос: интересно, кто-то ждет на него ответ «Да»? — Нет пока, а что? — Да ничего, — как-то нерешительно отвечает Бабиков и снова замолкает. Ну ничего так ничего. Антон отворачивается и, наконец, почти проваливается в блаженное сонное облако, как его безжалостно стаскивают с него на твердую землю. — Тоша… — Что еще?! — в голосе уже явно слышны нотки недовольства, так что Бабиков, похоже, пугается. — Да нет, ничего… Я только… Вот… Про Саню хотел спросить, да. Антону яснее ясного, что он врет, но выяснять, в чем и зачем, нет никакого желания. — И что с ним? — Он в Тюмень поедет? — Поедет, наверно, — зевая, тянет Антон. — А… вместо Димки? Антон чувствует очевидно появившееся в голосе напряжение и сам серьезнеет: — Не знаю пока. Сам понимаешь: выступи Димка здесь, так же, как в Контио, путевка ему обеспечена. — Угу, — задумчиво и как-то тоскливо тянет Бабиков. Антон прекрасно понимает, что сейчас у него на уме. Если не отцепят Малышко, значит, отцепят кого-то из них. Ему очень хочется как-то приободрить мелкого, но как — он не имеет понятия. Да и спать, черт возьми, хочется все сильнее и сильнее. Веки уже почти чугунные, и он лениво роняет: — Все, Тоха, давай спать, меня уже нет. Темнота и тишина милостиво распахивают ему свои объятия, бережно баюкают на груди и гладят по волосам. Пока его в хрен знает какой раз снова не выдергивают в этот гадский мир. — Тоша… Нет, он его точно сегодня убьет! — Бабиков, ты задрал уже! — Тош, прости, не сердись, последний вопрос, пожалуйста! — Ну?! — почти рычит Антон. Того явно раздирает желание что-то сказать, но он колеблется. — Блять, Бабиков, рожай уже, а?! — Слушай, не ори на меня, я и так боюсь! — огрызается мелкий. «А вот это уже интересно!» — невольно отмечает Антон. — Ну?! — В общем, — тот выдыхает и словно кидается в пропасть: — А правда, что Мартен из-за тебя не стал за золото в последнем масс-старте бороться? Что там Антон говорил про «хочу спать»? Он и сам не знал, что способен проснуться с такой скоростью. Это вот что сейчас такое было?! Он же не имел в виду… — В смысле? — осторожно уточняет он, неотрывно глядя в потолок. — Что «в смысле»? Вроде по-русски говорю. Бросил, потому что ты упал!  — Ну он перестал бороться перед финишем, да. Понял, что Эберхарда не обогнать, а я уже за золото не боец, вот и тормознул. — Это ты кому другому втюхивай, а не мне. Я вроде как с тобой в одном номере живу и имею некоторую возможность наблюдать за твоими перемещениями, — нетерпеливо отмахивается Бабиков, явно осмелев, когда все уже сказано. — Не, ты можешь, конечно, ничего не говорить, но бля… Я же не видел сам, мне потом… сказали, и я в сети посмотрел. Это же пипец какой-то, Тох! Он же реально бросил, потому что из-за тебя настолько расстроился. Именно расстроился! И потом все оборачивался, ждал, когда ты появишься! Я никогда такого не видел. Даже представить себе не мог, что Фуркад так может! — Оборачивался просто потому, что боялся, что серебро отберу, — Антон, улыбаясь в темноте, продолжает врать не потому, что на самом деле хочет разубедить собеседника. Ему просто интересно, есть ли у того еще доводы в загашнике. — Ага, конечно, — голос мелкого буквально сочится скептицизмом и ехидством. — А на старте чего он тебе за спину ломанулся, как сумасшедший? Тарьку чуть с ног не снес, тот из-за него несколько секунд потерял. — Да? — деланно безразлично отвечает Антон. — Не знаю, я не заметил. Вот только сотню раз перемотал потом запись гонки туда-сюда, не замечая, как расползаются губы в глупейшей улыбке, и чувствуя, кажется, именно то, что называют «бабочки в животе». — Антон, — тянет уже порядком недовольный Бабиков, — ну перестань под дурачка-то косить! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. — И что? — тихо интересуется Антон. Тот громко сглатывает, но все же решается и выпаливает: — Это же к нему ты сваливаешь периодически на всю ночь? Антон думает, что все-таки из него вышел никудышный конспиратор и что мелкий — очень проницательный парнишка. — Если и так, то что? — Нет, ответь! Да ты не бойся, — спохватывается он. — Я же никому не скажу! — Господи, мелкий, да кто тебе поверит-то? — улыбается Антон. — Значит, все же правда?! — мелкий откровенно радуется и, судя по звукам, чуть ли не подскакивает на кровати. Антон, наконец, поворачивается и подпирает голову рукой, вглядываясь в лунном свете в темную копошащуюся массу на соседней кровати. — Да правда, правда, дальше что? — Черт, — шумно выдыхает он и явно расслабляется, словно не ждал такой легкой победы и сейчас безумно рад. — Я ж не просто так спросил, ты не думай! Не из-за пустого любопытства! Мне … нужно знать, понимаешь? Его голос звучит так отчаянно, что Антон решает сжалиться и помочь ему перейти самый трудный рубеж. — Из-за Макса? — негромко спрашивает он, упрямо глядя в темноту. Масса на кровати замирает и словно съеживается, сразу уменьшившись в размерах как минимум вдвое. — Ты знаешь? — голос звучит растерянно и как-то жалко, так что Антону немедленно становится его жаль, и даже хочется погладить по голове. — Не один ты такой наблюдательный. Да и, если честно, в вашем случае никакой особой наблюдательности не нужно было. Все как на ладони же. — Ой бляяя, — тянет мелкий расстроенно, — это, что же, мы так палились? А я думал, мы хорошо скрываемся. Антон хмыкает: — Ну для кого-то, может, и хорошо. А я, по-моему, про вас все понял еще до того, как до вас самих дошло. — Это как? — пораженно шепчет масса, вновь увеличиваясь в размерах и подаваясь в сторону антоновой кровати. — Блин, Тоха, у нас всего четыре года разницы, но я себя сейчас чувствую как старый дядька, честное слово! — Ты отвечай, не увиливай! — доносится нетерпеливо. — Вас же постоянно друг к другу тянуло, и глазами, и физически. Вы же всегда старались все вместе делать, причем чем ближе, тем лучше. У вас даже выражение лица менялось, когда вы друг на дружку смотрели. — Как это? — Оно словно светлело, что ли, словно нашлась недостающая часть. — Охренеть, — кое-как выговаривает Бабиков, явно не в силах сразу переварить все услышанное. — Ну? Больше нет вопросов? Тогда, возможно, ты наконец отпустишь меня спать? Бабиков немедленно выныривает из своей нирваны. — Какое спать?! Ты что? Сам мне такого наговорил, и спать? Нет уж! Теперь будешь дальше отвечать! Я так долго к этому разговору готовился, — внезапно признается он с выдохом очевидного облегчения, — но так боялся, что пошлешь нахуй. Или врежешь вообще, что даже более вероятно. — И как решился? — с улыбкой интересуется Антон. Бабиков неопределенно машет рукой. — Неважно. Ты мне лучше скажи, это у вас давно? — Ууу… — фыркает Антон. — Ты тогда еще не родился. — Ну?! — Да давно, давно… С Сочи. — Нифига себе, — ошеломленно тянет Бабиков. — Это столько лет… А… как все началось? Расскажи, а? В его голосе столько нетерпеливой жажды и вместе с тем боязни отказа, что Антон не может не усмехнуться. И отказать тоже почему-то не может. — Да ничего такого, собственно, интересного не было. Был спринт, ну ты помнишь… — Бабиков торопливо кивает, — я страдал. Ну видимо, очень явно страдал, — он невольно усмехается, — если даже Его Биатлонное Величество, однажды случайно встретившись мне на пути, соизволило обратить внимание и снизошло до разговора. — А потом?! — А потом суп с котом, мать твою! — Ну скажи, Тош?! — Что?! Бабиков, ты хуже любого банного листа! — Пожалуйста, скажи, когда все началось-то?! По-настоящему, я имею в виду! Антон не может отказать себе в удовольствии еще поддразнить малыша. — По-настоящему, это как? — Ну хотя бы поцеловались впервые когда? Ты смотри, как осмелел! Даже голос уже не дрожит, ухмыляется Антон. Ну ладно, смелость заслуживает награды. — После эстафеты. Правда, вряд ли это можно назвать «поцеловались». Скорее он меня слегка поцеловал, а я стоял, как истукан, и не знал, что делать. То ли врезать ему, то ли умчаться с криками ужаса, то ли зарыдать, то ли ответить. — И? Что выбрал? — Сперва хотел врезать, но в последнюю секунду передумал и решил, что врезать я всегда успею, а вот ответить на поцелуй после драки уже не получится. — И?! Ответил, поцеловались, дальше что?! В постель? — Мелкий, а ты не оборзел вообще? — демонстративно возмущается Антон. — Я тебе и так много лишнего рассказал. — Ну, Антоооошечка, ну пожааалуйста, — тянет Бабиков, становясь так сильно похожим на бездомного котенка, что Антон не может не смеяться, — ну скажиииии… — Ох, Бабиков, тебе надо было в полицию идти, следователем. Тем, который добрый. Вот злой заорет на подозреваемого: «Колись, сука, ты мужика грохнул?!», тот, конечно, отпираться начнет. А тут ты, с твоими невинными глазками: «Ну, Вааааасенька, ну скажииии, ведь ты, ну правда же?!». И все, дело сделано. Подозреваемый сам во всем признается, раскается, еще и порыдает на твоем плече. Бабиков не может не ржать, невольно представляя все это. — Вот видишь, раз даже Васенька раскололся, то тебе сам бог велел. Говори давай, когда постель-то была? Тоже в Сочи? — Не, ты что? Я был вполне себе невинный мальчик, и так быстро не мог. Позже. На этапах уже. — И? Как оно было? Тебе понравилось? — Ты точно охренел, — уже удивленно вздыхает Антон. — А давай-ка эту игру в вопросы-ответы направим в другую сторону. — Это ты про что? — явно пугается тот. — Теперь моя очередь. Впрочем, мне и спрашивать не надо, я и так знаю. — Да ладно? — недоверчиво тянет мелкий. — Ну и? — У вас все началось совсем недавно. Скорее всего только в этом году, так? — Ну допустим. — Ага, отлично. Возможно, в горах, куда вас отправляли якобы на отдых, не? — Мать твою, Шипулин, — шокированно выдыхает Бабиков, — ты за нами следил? Или ты спрятал скрытую камеру в моих вещах?! — Нет, в вещах Макса, бля! Бабиков, какой ты мелкий все-таки! Ты думаешь, это незаметно, когда двое уезжают, едва не дрожа от нетерпения, а возвращаются, сытые, усталые и вполне довольные жизнью?! — Черт… А мы думали, мы так хорошо шифровались, — расстроенно тянет Бабиков. — Нет, почему? Для посторонних — действительно хорошо. Я не думаю, что еще кто-то заметил, на самом деле. Просто я-то знал, куда и как смотреть… Ну и, когда говоришь по телефону, не забывай следить за дверью. Кто-то может войти, невольно услышать и тихонько уйти обратно. Я, например. — Ха! Кто бы говорил! — вскидывается Бабиков. — Некоторые вообще по ночам в ванной разговаривают, думая, что все спят, и не ожидая, что кто-то вот именно сейчас захочет до ванной прогуляться. Я, например. Антон смеется. — Ладно, ничья! Давай лучше про горы рассказывай. Бабиков даже в темноте чувствует, как заполыхали его щеки, стоило ему вновь окунуться в пучину тех воспоминаний. — Что именно? — А вот все то самое, что у меня выпытывал. — Так ты же не рассказал! — А ты расскажешь. И не спорь со старшими! Меня больше всего интересует, как вы справились-то, два несмышленыша. — Нам помогли, — нехотя признается тот. — Кто? — Антон не смог сдержать удивления. — Норвежцы, Эмиль с Тарьем. Антон присвистнул: — Ну нихрена себе молодежь пошла! Я бы в жизнь не додумался идти помощи просить. А почему именно у них? — А мы их застукали однажды, — смеется Бабиков. — Мы искали место, где бы пообжиматься, а они уже как раз этим занимались! Впервые за весь вечер Антон хохочет в голос и, рывком сев на кровати, чуть не складывается пополам, представив эту картину. — И что, вы их шантажировали, что ли?! — кое-как, между приступами смеха выдавливает он. — «Если не поможете, всем расскажем»? — Иди нафиг! Что за преступные замашки, Шипулин! — гордо насупливается Бабиков. — Ты пословицу слышал: «Будь проще, и люди к тебе потянутся!» Макс просто попросил Эмиля, вот и все. — И он согласился?! Да, представляю его офигевание при виде такого. Надо будет его расспросить при случае, думаю, он поведает много интересного!.. В общем, я так понимаю, советы они вам хорошие дали. — Ага, — ржет тот. — Вполне эффективные, — и оба снова покатываются со смеху. Когда приступы хохота, наконец, удается обуздать, Бабиков вновь обращается к Антону заметно посерьезневшим голосом: — Слышь, Тоха, я ведь что хотел-то… — Ну? — А как вам удается столько лет? Это же пипец как тяжело, оказывается. От всех прятаться, все время бояться себя выдать, постоянно глаза отводить ну и так далее. Антон молчит, долго и мрачно, и Бабиков не решается его потревожить. — Конечно, тяжело, — наконец прерывает он тишину. — На самом деле слово «тяжело» — это вообще ни о чем. Оно и наполовину не отражает, насколько это хреново, Тох. Особенно в межсезонье. Бабиков вздрагивает: межсезонье и так виделось ему каким-то зубастым монстром, грозящимся сожрать Макса и довольно выплюнуть обратно одни голые косточки, а тут еще и Антон пугает. — Что, вообще хреново? — почти шепчет он. — Пиздец просто, — Антон решает отвечать честно: а смысл врать? Все равно скоро сами поймут, так пусть лучше будут готовы. — Вот только оно заканчивается, межсезонье. Понимаешь? И начинается новый сезон. И если ты знаешь, для чего корячишься полгода, для чего телефон проверяешь каждый час, мало ли пропустил звонок, если по ночам не знаешь, куда от проклятых снов деться, то… То новый сезон это все окупит, веришь? И если даже летом думаешь: «Да иди оно все нахуй! Не могу так больше!», то зимой понимаешь: «Да никуда уже не отпущу! И пусть хоть сотня межсезоний впереди!». Бабиков молчит: все слова, что до этого так и лезли в голову, вдруг улетучились. После услышанного это все кажется каким-то кощунством. — Чего замолк? — наконец подает голос Антон. — То не заткнуть было, то завис. Или спишь? — Не, не сплю, — отзывается он и обхватывает колени руками. — Думаю. — О чем? — Это и называется любовью? Антон вновь откидывается на спину и утыкается взглядом в потолок, словно там можно было найти ответ на этот вопрос, что терзает человечество уже не первое тысячелетие. — Понятия не имею, — после бесконечной паузы глухо отвечает он. — Кто-то, наверно, мог бы и так сказать. — А ты?! Ты ему это говорил? — нетерпеливо восклицает явно взбодрившаяся масса. — Что именно? — Что любишь. — Нет, конечно, еще чего! Он и так о себе слишком высокого мнения, а тут и вовсе нос до небес задерет! — коротко смеется он, пытаясь скрыть за насмешкой явное смущение. — А я говорил, — тянет Бабиков. — Уже?! — Антон изумленно переводит взгляд с потолка на соседнюю кровать. Масса по-прежнему сидит и грустно вздыхает. — Ну да, когда в Пхенчхане был. — А ты, правда, любишь или соскучился просто? — Не знаю… Я думаю, люблю. По крайней мере, ни за что не бросил бы его, не в силах вынести межсезонье, — хмыкает он. — Ха! Легко говорить, когда вы в одной команде и можете видеться хоть все лето и осень. — Да не в этом дело! Мне без него помереть охота, веришь, Тох? Я в Корее чуть не помер, и вовсе не от того, как там все хуево для нас складывалось! То есть от этого, конечно, тоже, но сначала от того, что Макса нет. — Знакомое ощущение, — негромко замечает Антон, и это словно придает Бабикову смелости. — Тош… Ты прости, я, наверно, не имею права это спрашивать, но… Раз уж у нас такой разговор… Как вы справились с Олимпиадой? — У вас проблемы из-за этого? — ровным, слишком ровным голосом спрашивает Антон, и это неслабо пугает мелкого. — Да нет, не то, чтобы, — путано бормочет он. — Он ничего не говорит, но я-то вижу, как он изменился. Уходит в себя, молчит, иногда словно вообще выпадает из реальности и сидит, как в трансе, пока не одернешь. А потом ржет и говорит, что все нормально. Но я же вижу, что нихрена не нормально, Тох! Я очень хочу что-то сделать, чтобы этого ничего не было, и все стало как раньше. До этой гребаной Олимпиады, чтоб ее черти унесли! Как хорошо было до нее! Бля, мы все так ждали, так готовились, и что в итоге… Вы тут, мы там, и везде одна большая задница! — Ты из-за этого и затеял весь этот разговор, мелкий? Чтобы Максу помочь? — и ошарашенный Бабиков явственно слышит в голосе Антона улыбку. Он хочет ответить, но дыхание вдруг перехватывает, и он способен только кивать, словно Антон может его видеть. Но, кажется, тому достаточно и этого ответа. — Ты молодец, Тоха! — шепчет Антон. — Правда, молодец, потому что если, кто и может помочь, то только ты. Ты уже ничего не изменишь в прошлом, и Игры эти долбаные не сотрешь ластиком, не вычеркнешь из реальности. Они были, и вы там были, а нас там не было. И это пиздец как больно на самом деле, Тоха. И да, я понимаю, как его сейчас колбасит. И самое большее, что ты можешь, это просто быть рядом. Говорить с ним, отвлекать, обнимать, когда уходит в свой транс, и да, любить, если уж на то пошло. — У вас так было? Он так тебя вытаскивал? — Бабиков очень боится, но не спросить не может. Антон молчит. Вспоминает родной голос в телефонной трубке, показавшийся бесконечным полет до Мадрида, испанское солнце, так участливо заглядывающее в глаза, напряженную и нелепую тишину, перемежающуюся еще более нелепыми словами, ночные огни огромного города, отчаянное: «Антон… Я люблю тебя», твердый, но почему-то такой теплый пол темного коридора… — Конечно, он никогда бы в этом не признался, но да, в общем, именно так, — наконец отвечает он, и мелкий выдыхает так облегченно, словно ждал вынесения приговора. — Ты должен все время его любить, слышишь! — Антон не дает ему вступить в разговор. — Очень, очень сильно! Так, словно сегодня последний день! — он осекается и наигранно смеется:  — Что-то меня на патетику потянуло. Скоро начну вещать про Вечную любовь до гроба. — А ты не веришь? — тихо интересуется тот. — Во что? — В Вечную любовь? Антон вновь замолкает. Бабиков думает, что, похоже, не один Макс впадает в этот транс. — Да хрен знает, — наконец решается ответить Антон. — Все равно это можно проверить только на своем опыте. — А ты будешь проверять? — улыбается тот. — А куда я денусь с подводной лодки, — пожимает плечами Антон и добавляет: — И ты тоже! Оба вновь негромко смеются и чувствуют себя так, словно во всю прыть пробежали индивидуалку. Две. Или даже три. И теперь можно валяться без сил на снегу, закрыв глаза, но все равно чувствуя, как сквозь плотно сжатые веки пробивается солнце, и вытекает из тела вся усталость, боль и напряжение. Хорошо. Хорошо, пусто и спокойно. То, что надо, чтобы идти вперед, не оглядываясь на ошметки ненужного прошлого под ногами. Вот только еще одно… — Тош… — Ммм? — Можно еще один вопрос? — Бабиков, знаешь, за сегодняшнюю ночь меня стали пипец как пугать такие вступления! — Антон вздыхает страдальчески. — Но ты же все равно не отстанешь! Так что давай. — Блин как спросить-то… — вновь мнется Бабиков. — Ну спроси уж как-нибудь. — Бляя, что ж так стыдно-то… Я тебе завтра в глаза смотреть не смогу. — Мать твою, Бабиков, рожай уже! — Антон начинает беситься. — А то я и сам уже боюсь. — А ты обычно… ну это… — Что??? — Сверху или снизу? Моментально повисшая тишина оглушает Бабикова. Кажется, Антон даже дышать перестал, не говоря уж про то, чтобы отвечать или хотя бы пошевелиться. — Черт… — не выдерживает мелкий. — Тох, прости, а?! Я дурень и тупица! Ну просто… Раз мы вот так сегодня… Я подумал… — он запинается и с отчаянием сам понимает, что несет какой-то бред, но остановиться не может: слишком виноватым перед Антоном он себя чувствует. — Но это, конечно, уж чересчур откровенно! Я понимаю, естественно! Но просто ты ска… — Снизу, — прерывает он его излияния на полуслове. — О… — это все, что он может выдавить, потому что чувствует, как с грохотом разламывается тугой замок, давно сковавший что-то в груди. — Что, правда? — шепчет он, наконец, все еще не в силах поверить. Хотя чего, казалось бы, удивительного? Вероятность так-то была пятьдесят на пятьдесят. Но когда это чувства дружили с математикой? — Не, мы, конечно, меняемся время от времени, — продолжает Антон уже довольно-таки спокойным голосом, что несказанно радует Бабикова, — но чаще снизу. И нас обоих это вполне устраивает, поверь мне. — И тебе не стыдно? — как только из его губ вырываются эти слова, он готов убить себя за тупость и зашить рот, но уже поздно, и он может только испуганно смотреть на кровать Антона, который опять поворачивается к нему лицом и довольно весело хмыкает. — О, как все запущено, Бабиков! Ну я так понимаю, что мне задавать этот вопрос уже не нужно? Впрочем, я так и предполагал. Это, веришь ли, знающему человеку всегда заметно. И что? Сейчас ты скажешь, что у тебя из-за этого жуткий комплекс? Типа что ты за мужик, если не ты, а тебя? Бабиков неопределенно хмыкает, безумно благодарный судьбе за то, что ночь скрывает его щеки, которые сейчас наверняка краснее помидора. — А ты где-то видел инструкцию «Что должен делать настоящий мужик»? — ехидно осведомляется Антон. — И что там написано? Ходить мрачной глыбой, желательно немытой и нечесаной, злобно зыркать на всех исподлобья, чтоб не дай бог, чего не подумали. А главное, трахать все, что шевелится, а остальное — шевелить и тоже трахать? Бабиков не может сдержать небольшой смешок, когда представляет это создание. — Да кто с этим чудом-юдом трахаться-то будет? — ехидно вопрошает он. — А вот это пусть создатели этой инструкции решают, — советует Антон. — Нравится картинка-то? — Обалденно! — сообщает Бабиков. — Отныне это моя эротическая фантазия! — А, чудно! Я так Максу и скажу: прости, Макс, но у тебя больше никаких шансов! Антоха отныне ищет настоящего мужика! А если не хочешь его потерять, срочно жирей, толстей и прекращай мыться. — Про трахать все шевелящееся забыл, — подсказывает Бабиков. — Не забыл. Но с этим ты уж сам разбирайся: либо пусть трахает, либо шевелись вокруг него ты и только ты. — Заебешься столько шевелиться-то… — вслух думает он. — Да и вообще заебешься, — охотно соглашается Антон, и Бабиков не может не заржать, чувствуя, как этот глупейший разговор удивительным образом выпустил самое тяжелое, затаенное, в чем даже Максу лишний раз не признаешься. — Ну? — интересуется Антон. — Полегчало? Вся дурь ушла из головы? Мелкий дурашливо ощупывает голову, трясет ею, прислушивается и наконец выносит вердикт: — Вся! Как есть вся! — Я рад, — смеется Антон, — надеюсь, оно стоило двух часов моего невыспанного сна. Но если потратить еще пару минут, которые меня все равно уже не спасут от гнева Крючкова… Это все херня, Тоха, сверху, снизу. Да какая нахуй разница?! Какие правила? Какие нормы? Какое «так должно быть»?! Знаешь, как на самом деле должно быть?! Так, как хотите вы оба! Все, блять! Это единственное правило, которое имеет значение!  — Спасибо, Тох… — Бабиков хочет сказать это громко и четко, но почему-то выходит какое-то невнятное сипение. Впрочем, Антон, как ни странно, его понимает и хмыкает: — Да не за что, и давай уже спать, в конце концов! Завтра не встанем же! Бабиков закутывается в одеяло, отворачивается к стене и медленно закрывает глаза. Его наполняет полузабытое ощущение легкости и какой-то правильности происходящего. Ему спокойно и тепло. И он уже почти проваливается в пушистый сон, как вдруг негромкий голос не дает ему этого сделать. — Правда, есть еще одно правило. Необязательное, но, наверно, главное, черт его знает… — Какое? — сонно откликается Бабиков. — Сексом лучше все-таки заниматься с любимым человеком. Только тогда в нем есть смысл. «С каких пор ты стал таким философом, Антон Шипулин?» — так и хочется съязвить Бабикову, но, счастливо улыбаясь в темноте неизвестно чему, он не делает этого. Потому что он точно знает: Антон прав.