Она была влюблена в одиночество

      В здании было тихо. Еще буквально полчаса назад в коридорах были слышны чьи-то голоса: общались между собой актеры, что-то без конца выясняли работники сцены, а из зала доносились реплики, прерываемые лишь властными указаниями режиссера. Последняя репетиция перед премьерой отгремела. Почти все, имевшие хоть какое-то отношение к завтрашнему событию, уже разъехались.       Дым сигарет среднего ценового сегмента небрежно и лениво устремлялся к потолку. Словно мотылек он летел на тусклый свет старинной люстры, а долетев, мгновенно растворялся в вечернем безмолвии Московского художественного театра. Уставшая, замученная многочасовой репетицией Земфира медленно курила, оперевшись на несчастный столик в давно не работающем буфете.       Это было ее укромное место во время последних прогонов. Постоянное присутствие композитора уже не было такой острой необходимостью. Поэтому, когда сцены, уже давным-давно выученные наизусть, начинали беспощадно выедать мозг, она молча вставала с кресла и уходила туда, куда в это время могла забежать только какая-нибудь серая мышь, да и то прошмыгнуть мимо и не обратить на девушку ни малейшего внимания.       Она была влюблена в одиночество.       Сигарета — это пять минут. Пять минут спокойствия, пять минут отвлечения ото всего, что неумолимо давит на тебя изо дня в день. Пять минут наедине с собственными мыслями и, если повезет, глоток вдохновения. Для нее, действующего композитора вдохновение важно как кислород. Своей музыкой, написанной для постановок МХТ, она честно зарабатывала себе на хлеб. При нормальном течении рабочего процесса, полученных денег вдобавок хватало на табак. При наилучшем — еще и на вино. Будут ноты — будем жить. Других вариантов у музыканта нет.       «И какая собака меня укусила, что я согласилась работать в театре» — периодически спрашивала себя Земфира. Когда ты в этом мирке зритель, гость, ты приходишь на приглянувшуюся постановку, усаживаешься, смотришь в удобном кресле. Может, сопереживаешь героям пьесы, может — нет. Но когда заканчивается спектакль, вне зависимости от того, какое впечатление он произвел на тебя, ты идешь в гардероб, забираешь свои пальто и шляпу и уходишь к себе домой. А когда ты работаешь в театре, мир играет для тебя совсем другие ноты. Постоянные интриги, сплетни, скандалы. И ты вроде бы… спокойно себе… работаешь. Никого не трогаешь. Но нет. Обязательно появится какая-нибудь сволочь, которая если и не найдет, по какому поводу к тебе прикопаться, то непременно его выдумает. «Этот сплетотдел не для меня» — думала Рамазанова, когда поступило предложение о работе. Но согласилась. Согласилась, понимая, что покой ей будет только сниться и нормально работать она сможет только по ночам, наглухо заперевшись в своей квартире.       Она была влюблена в одиночество. И немножко в ту, кто предложил ей эту работу.       Рената Литвинова. Неповторимая актриса, требовательный режиссер, гений со странными, но завораживающими работами и такими же глазами. В их синеве плясали черти, заставляя покорно идти за собой в Преисподнюю. Очаровала, околдовала. Иначе свое желание быть как можно ближе к этой женщине, обладать ею и позволять ей обладать собой, быть готовой дать ей возможность делать с собой все, что взбредет в ее блондинистую голову, композитор объяснить не могла.       Время шло. Рабочий процесс двигался. Литвинова не могла нарадоваться таланту Рамазановой, Рамазанова не могла налюбоваться на Литвинову. Рената восхищалась профессиональными навыками Земфиры, Земфира восхищалась и вдохновлялась Ренатой. Влюбленность управляла сознанием композитора. Взгляд, которым она прожигала. Фразы, которыми она могла как вознести на небеса, так и опустить ниже самого дна. Бургундское вино, которое она обожала. Сигареты, которые она курила. Привычка снимать в гримерной каблуки и ходить, ссутулившись. Умение на людях быть королевой, а в отсутствие посторонних глаз надевать толстовку на три размера больше и курить, обливая матом всех и вся. Все это действовало на девушку как наркотик. Литвинова, сама того не подозревая, вела Рамазанову за собой. Она была постоянным источником вдохновения для композитора. Казалось, неисчерпаемым источником.       Время шло. Шло так долго, что пожалуй износило добрый десяток пар любимых режиссером туфель на шпильке. Ценность той работы, которую так исступленно выполняла Земфира, медленно, но верно гасла. У коллег и по совместительству подруг не было скандалов, рабочих стычек, конфликтов. Но холод приходил на замену восхищению. Восторг от новых композиций превратился в обыденные приказы строгой начальницы. Слухи, не имевшие ничего общего с картинами реальности и которых так избегала Рамазанова, настигли и ее. И самую большую рану сердцу, так искренне любящему и окрыленному светлыми чувствами, наносил факт, что сама Литвинова верила всему тому, что говорили за ее спиной.       Люди никогда не нужны друг другу просто так. Они лицемерно присваивают себе возможности тех, кто им выгоден. А когда все возможные ресурсы исчерпывают себя, их выбрасывают, подобно окуркам. Ты нужен, покуда делаешь то, что выгодно другим. И если ты отработал себя — ищи свое место в мусорном баке. Режиссер поступала именно по такому принципу.       Рамазанова точно знала, что завтрашняя премьера будет для нее последней. Нет, она еще не исчерпала себя. Да и в театре ее не собирались списывать за ненадобностью. Просто натура молодого горячечного сердца не могла позволить ей работать с людьми, которые используют ее не иначе сказать, как предмет личной гигиены.       Она твердо решила, что уходит. Сама. Уйти тихо, без лишних эмоций. Сообщив о решении в самый последний момент.       «А что мне терять? — рассуждала композитор, делая неторопливую терпкую затяжку. — У меня куча материала — хоть сейчас отправляйся в студию и записывай альбом-другой. Не так страшен черт, как его малюют.»       Земфира утопила окурок в пепельнице и, прислонившись спиной к стене, устало прикрыла глаза. Пожалуй, она навсегда запомнит эти стены.       — Земфира? — Знакомый хрипловатый голос без спроса вторгся в неприступный мир Рамазановой. Она не спешила открывать глаза. Лишь вслушивалась в стремительно приближающийся равномерный стук каблуков.       — Земфира! — Легкий шлейф дорогого шампанского вперемежку с таким привычным Chanel №5 ударил по обонятельным рецепторам, а голос… да, этот голос по-прежнему ласкал ее чуткий музыкальный слух. Даже сейчас, после всего того, что заставило девушку переменить свое отношение к Литвиновой, он будоражил кровь, сводил спазмами низ живота. Композитор медленно открыла глаза.       — Я думала, ты уже давно уехала домой, — с некоторым смущением улыбнулась режиссер.       — Обычно, уезжать, не попрощавшись — это в твоем репертуаре, Рената Муратовна, — съязвила Рамазанова, однако та будто бы пропустила подколку мимо ушей.       — Ну что, ты готова к премьерному показу?       — Да, а какая, в общем, разница, готова я или нет? — Земфира пожала плечами. — Даже если я буду не готова, премьера спокойно состоится и без меня.       — Боже мой, ну что ты такое говоришь! — с коронной «Литвиновской» интонацией тихо воскликнула Рената. — Ты же написала всю музыку к этому спектаклю! От первой до последней ноты. Неужели ты думаешь, что премьера просто так обойдется без тебя?       — Писать музыку — моя работа.       — Но ты же вкладываешь душу, когда создаешь мелодию, разве нет? — Литвинова приподняла изящную бровь.       Земфира даже не стала отвечать. Рената всегда знала, как воздействовать на людей, как заставить их думать в нужном ей ключе. А уж если дело касалось ее композитора, то тут и приемов особых не требовалось. Не потому что она догадывалась о чувствах Рамазановой — сама Земфира была готова подчиниться любому ее слову. Была.        — Кстати, когда ждать от тебя новых песен?       — Они закончились, — равнодушно хмыкнула Земфира. Литвинова посмотрела на коллегу с нескрываемым удивлением.       — Почему?       — Источник вдохновения иссяк. — Нервная усмешка.       — Мне кажется, нам нужно небольшое вливание игристого, — умело перевела тему режиссер и взяла подругу за руку, но никуда вести не спешила. Лишь смотрела в усталые зеленые глаза Рамазановой.       — Я не буду, Ренат. Я за рулем, — соврала Земфира, отводя взгляд. Сейчас у нее создавалось ощущение, будто ее неминуемо разорвет на части. С одной стороны — перед ней человек, для которого она не более чем пешка в борьбе за престол, но с другой… это ведь Рената. Родная, милая, бесконечно любимая. Даже сейчас она просто держала ее руку, а тело уже подавало болезненные электрические импульсы.       — Да? Может, подвезешь меня до дома, раз у тебя внезапно появился автомобиль? — Теперь уже съязвила Литвинова, но буквально сразу поспешила сорвать с себя маску ехидства, видя, что Рамазановой явно не до шуток. Долгая МХАТовская пауза повисла в насквозь пропитанном сигаретным дымом воздухе.       — Зе… — тихонько, будто боясь что-то нарушить, произнесла Рената, легонько проведя пальцами по тыльной стороне ладони девушки.       — Что? — с наигранным равнодушием спросила композитор. Режиссер осторожно гладила ее по руке. Она делала это с какой-то невиданной нежностью, словно изучая ее руку от кончиков ногтей, уделяя внимание каждой фаланге, каждому хрупкому суставу, каждой едва заметно выступающей вене, а затем мягко проводя линию к венам на тонком запястье.       — Я хочу тебе кое-что сказать, — все так же тихо ответила Литвинова, аккуратно шагая пальчиками от запястья по предплечью и при этом как-то несвойственно избегала прямого взгляда в томные зеленые глаза.       — Так говори, в чем проблема? — Рамазанова старалась держаться уверенно, хотя организм настойчиво посылал тревожные импульсы, заставляя все еще отчаянно влюбленное сердце биться в несколько раз быстрее.       — Я бы сказала. Но… — Литвинова закусила губу и легонько сжала в пальцах запястье композитора. — Не знаю, какие подобрать слова.       — Правда? Сама Рената Литвинова, которая может заткнуть любого и вдруг не может подобрать слов? — усмехнулась Рамазанова. Ей действительно стало смешно.       Внезапно режиссер подняла на нее глаза. Сейчас в них можно было прочитать целый букет эмоций: злость, перемешанная со смущением; решимость, пытающаяся вытеснить осознание собственной нелепости. Она боролась сама с собой. Впервые в жизни Земфира видела ее такой.       Композитор не успела поймать момент, когда до ее губ дотронулись губы Ренаты. Требовательный, слегка грубоватый, отчаянный поцелуй словно прострелил Рамазанову насквозь.       Эти губы. Такие желанные, такие притягивающие, так страстно манящие насыщенным алым оттенком. Как долго. Как долго она ждала момента, когда наконец сможет к ним прикоснуться. Резким движением она притянула Литвинову за талию к себе. Руки музыканта хаотично блуждали по изящным изгибам, Земфира буквально впивалась в коллегу поцелуем, а та, судя по всему, и не желала сопротивляться. Поцелуй был больше похож на схватку. Рамазанова терзала ее губы укусами, зарывалась пальцами в скрупулезно уложенную прическу. Она понимала, что другого шанса обнажить перед Литвиновой все, что она столько времени держала в себе, у нее больше не будет.       Губы Рамазановой мимолетно скользнули к очерченным скулам, а затем сразу же к нежной коже на шее. Одно желание: использовать, выпить ее до самой последней капли, не оставить сил, показать… себя. Земфира собственнически кусала и целовала бледную шею совсем рядом с учащенно пульсирующей артерией, стремилась оставить свой след на желанной.       Дыхание Ренаты сбилось. Закрыв глаза, она позволила себе поддаться своим умело скрытым желаниям. Желаниям, которых боялась даже она сама. Сильные руки Земфиры жестоко расправились с пуговицами на дизайнерской блузе Литвиновой и тут же умело опрокинули режиссера на пол. Застежка дорогого бюстгальтера так практично оказалась спереди, что упругая грудь практически сразу предстала взору Рамазановой.       — М-м-м… вот так сразу, даже не заставив меня мучиться с застежкой? — злобно усмехнулась композитор, опустившись на колени и припав губами к выступающим ключицам. Везде, где только было возможно, Земфира оставляла несмываемые красные пятна. От ключиц она скользнула к ложбинке между грудями, жадно вдыхая такой родной, такой пьянящий аромат. Она изучала губами и ладонями каждый сантиметр вожделенного тела, намеренно игнорируя при этом самые чувствительные места. По коже Ренаты предательски побежали мурашки. Она жаждала этих прикосновений, этих запретных ласк, но Рамазанова медлила. Ей нравилось слышать, как Литвинова негромко, почти умоляюще, закусив нижнюю губу, сбивчиво вздыхала. В какой-то момент Рената предприняла попытку стащить с композитора футболку, за что с приличной силой получила по рукам.       — Даже не думай, — издевательски предупредила Земфира, силой прижимая запястья невольницы к полу и продолжая изучать область груди теперь уже языком. Идеальная, будто фарфоровая кожа теперь вся красовалась в бордовых отметинах.       — Зема! — вскрикнула режиссер, почувствовав, как на ее соске сомкнулись зубы Рамазановой. Композитор лишь хмыкнула, не прекращая терзать чувствительные бугорки укусами. Затем, она наконец опустилась с поцелуями ниже, к животу и, оставив смачный засос возле выпирающей косточки, резко поднялась и раздвинула ноги Литвиновой в стороны.       К неровным, с трудом сдерживаемым стонам Земфира решила добавить нотки рвущегося капрона. Ее не особо волновало, в каком виде ее коллега будет добираться до дома. Важно было лишь овладеть ею, а перед этим как следует помучить. Что-то наподобие сладкой мести. Ладонь композитора настойчиво легла на промежность Ренаты, лаская прямо через неплотную, уже влажную ткань нижнего белья.       — Зе… — прикрыв глаза с трудом прошептала Литвинова, — возьми меня. Я хочу этого…       — Хочешь? — Земфира приподняла брови и сжала пальцами промежность режиссера, заставив ту вскрикнуть от неожиданной боли.       — Д-да… Я хочу тебя. Пожалуйста!       Ответить бы сейчас Литвиновой какой-нибудь дерзостью. Добить бы как физически, так и морально. Но вместо этого Рамазанова еще немного поводила рукой между стройных ножек и, нащупав шов, резким движением разорвала на девушке оставшееся белье. От внезапного притока прохладного воздуха к раскаленной коже из груди Ренаты вырвался громкий стон. Они еще не приступили к самому главному, тому, чего (как выяснилось, обе) так хотели, но Литвинова уже всем телом извивалась в сильных руках своего композитора. Земфира медленно опустилась к влажной промежности Ренаты, обдавая ее горячим дыханием.       Ей нравилось видеть Литвинову такой. Распластанной на полу, совершенно ничем не прикрытой, распаленной и готовой отдаться Рамазановой целиком и полностью. Она наслаждалась ее беспомощностью и снова не спешила, проводя ладонями по бокам, точеным линиям стройной талии, выступающим тазовым косточкам, затем снова поднимаясь выше и легонько царапая соски слегка отросшим ногтем. Великолепное зрелище.       — Зе… пожалуйста! — еле слышно взмолилась Рената.       Усмехнувшись, Рамазанова с силой вцепилась ногтями во внутреннюю поверхность бедра режиссера и припала к промежности ртом. Запах Литвиновой дурманил рассудок. Она со всей накопившейся страстью ласкала ее, постоянно меняя темп. То едва касалась клитора кончиком языка, то яростно вгрызалась в плоть, не давая возможности даже пошевелиться. Высокие стоны Ренаты эхом отражались от стен театра. Хорошо, что они одни в этом крыле и время уже слишком позднее, чтобы их мог кто-то услышать. Рената была уже практически на грани оргазма, как Земфира резко отстранилась и удовлетворенно провела пальцами по своим губам.       — Зе… — пискнула Литвинова, когда та приблизилась к ее лицу и заправила за ухо мешающую прядь.       — Стони громче, девочка моя! — шепнула Рамазанова, глядя Литвиновой прямо в глаза и тут же буквально заткнула ее требовательным поцелуем. Рената могла лишь взвизгнуть в губы Земфиры, когда та, дразня, провела кончиком пальца по клитору, а затем резко вошла в нее сразу двумя пальцами. Сначала медленно, размеренно, словно все только-только начиналось, постепенно наращивая темп, а потом снова его замедляя. Композитор на время оторвалась от губ, на которых уже давным-давно не было вызывающей красной помады, чтобы видеть все эмоции на безупречно красивом лице. Литвинова уже практически кричала. Как только она начинала подходить к разрядке, Земфира тут же замедлялась. Это была самая настоящая пытка. Но… какая это была пытка!       Композитор чувствовала, как мышцы в ее руках сокращаются, и на этот раз все-таки увеличила темп, наконец позволив Ренате выгнуться всем телом и достичь заветного пика. Рамазанова нависла над ней. Такой беспомощной, такой беззащитной, такой… использованной.       — Боже, Зема, — на выдохе выпалила Рената, притягивая композитора к себе и вовлекая в поцелуй, полный какой-то исступленной нежности. Ласково перебирая светлые запутанные волосы Литвиновой, Земфира точно знала, что целует такие любимые, такие желанные губы в последний раз. Они уже не превращали этот поцелуй в борьбу, а просто отдавали друг другу все то, что чувствовали. Все то, что скрывали. Все то, что уже не имело никакого смысла.       Земфира отстранилась первая. Не хотелось продолжать. Не говоря ни слова, она взяла со стула свою сумку и, не оборачиваясь, направилась к выходу из театра.       Она не придет на завтрашнюю премьеру.       Она была влюблена в Ренату. Но в одиночество, все-таки, сильнее.