После взрыва

Взрыв сотрясает стены, и все, кто находится в подземных этажах огромного здания, вдруг в один момент оборачиваются, замирают на доли секунды, чувствуя воздушный толчок и прислушиваясь к гулу, отдающемуся где-то рядом. Вскрик Гинозы тонет в грохоте; не успевает рассеяться дым, как инспектор видит окутанные пыльным облаком очертания неподвижно лежащего тела - и снова едва не слепнет от накатившего ужаса. Рывок. Ещё один. Придавленная тяжеленными ящиками рука отвратительно хрустит, не желая высвобождаться из плена; боль просто невыносимая, но Гиноза продолжает упрямо карабкаться, пока ему не удаётся выбраться под треск собственного разрываемого мяса. Шатаясь, едва сохраняя сознание от боли, что, пульсируя в искалеченной руке, отдаётся по всему телу, он подходит - почти подползает, - к тому, что осталось от Масаоки, и падает рядом на колени. Дрожащая бледная ладонь накрывает шершавую щёку старика, забрызганную кровью. Он не успевает собраться с мыслями и даже восстановить сбитое дыхание, когда позади раздаётся топот, затем звуки выстрелов - приглушённо, как сквозь ватное одеяло, и Гиноза невольно оборачивается, как раз вовремя, чтобы увидеть, как скрывается за углом Макишима и как оторопело останавливается подоспевший Когами. Инспектор знает, что сейчас произойдёт; он знает, что и кто для его сослуживца важнее всего, и лишь обречённо ждёт, когда гончая бросится следом за добычей, оставив его одного - опять. Когами стискивает зубы. Старику помогать поздно – он, кажется, уже даже и не дышит. Во взгляде Гинозы уже не бушующий пожар, в нём – дымящее пепелище, в нём тот момент, когда тусклые лучи последнего заката на планете сменяются пеленой атомной зимы, когда одна обессилевшая рука отпускает вторую, и крик сорвавшегося тонет в бездонной пропасти, когда зигзаги кардиограммы навсегда заменяются на мониторе безжалостной прямой; в нём отчаянный, последний беззвучный стон на грани гибели: помоги мне, пожалуйста, не уходи, останься, прошу, умоляю, не бросай меня здесь одного. Сердце Когами сжимается, пропуская удар за ударом. Он судорожно весь дёргается, будто его тело, не повинуясь ни разуму, ни сердцу, по инерции рвётся вслед за Макишимой, за добычей, которую он преследовал долгие месяцы и которая, вечно ускользая, наконец-то оказалась так дразняще близко... Но нечеловеческим усилием он останавливает себя; лицо его меняется и он делает сперва один неуверенный, с оглядкой, шаг, затем другой, затем, едва ли не спотыкаясь, бросается к Гинозе, оказываясь близ него в один прыжок, и, рухнув рядом, обхватывает его руками, и прижимает к себе, и позволяет уткнуться в своё плечо, и чувствует, как того не просто трясёт - колотит, и слышит рыдания, вначале тихие и сдавленные, но становящиеся всё сильней. Гиноза воет от бессилия и боли, вжавшись лицом в плечо сослуживца; он выпускает из себя накопившееся отчаяние и одиночество вместе со скорбью по отдавшему за него жизнь отцу, и ему понемногу, по крошечной капле, но всё же становится легче. Его очки разбиты, и сорваны маски, и, будто только что вспомнив, что когда-то был ему лучшим другом, Когами зарывается пальцами в спутанные чёрные волосы, молча и терпеливо утешая инспектора, как обиженного на весь свет затравленного мальчишку, как когда-то давным-давно, и с отвращением думает о той версии себя, что могла несколько секунд назад сделать неверный выбор и погубить этим всё.