Бесконтрольно

      — Надо же, какие люди. Пришёл сам, по доброй воле. Если бы подарок ещё принёс, цены бы тебе не было, — весело заявляет Мариса, и Сенгоку угрожающе улыбается в ответ:       — По доброй ли? Ты тут в заложниках держишь парочку моих учеников.       — Фу, ты, как всегда, такой невыносимый. Вообще-то я отлично присматриваю за твоими птенцами, пока ты летаешь по всему миру.       Это слишком, до горечи точно и правдиво, и Сенгоку первым прекращает извечную перепалку и даже вытаскивает из рюкзака подарок — небольшую тонкую коробку со стеклянной изящной розой. Стоило немалых усилий привезти её в Японию в целости и сохранности.       — Спасибо. На самом деле я знаю, как они выросли и сами летают благодаря тебе. Со мной бы они до первого места на Кубке Принца Микасы так быстро не добрались.       — Кто знает. Сначала мне даже казалось, что они быстрее подерутся на каком-нибудь отборочном этапе, но они справились. Может, даже и не благодаря мне, — тихо говорит Мариса, прижимая коробку к груди и с тёплой улыбкой глядя на паркет, где Татара, заметивший Сенгоку, со счастливейшей улыбкой закручивает Чинацу так, что, кажется, поднимает целый ураган. И весело смеётся, когда та возмущённо бьёт его кулаками по плечам. У него светлая улыбка, звонкий смех, и Сенгоку думает о том, что, пусть он вытянулся в росте и просто возмужал за прошедший год, в этом он не изменился.       — Ты привёл в танцы отличного парня, — замечает Мариса его взгляд. — Простака со своей загадкой.       — Загадкой? В Татаре?       Мариса странно улыбается какой-то острой улыбкой и на пару мгновений медлит с ответом.       — Для меня его загадка в том, что при всей своей чуткости к окружающим он не замечает того, как сильно они его любят.       Сенгоку сначала непонятливо хмурится и снова поворачивается в зал, наблюдает за тем, как Татара осторожно придерживает Чинацу, пробуя новое движение. И, наверное, Мариса права. Этого простодушного балбеса можно только любить, и Сенгоку сам на этой мысли пропадает в привязанности и гордости. Если бы у него был младший брат — то точно бы такой, как Татара, без вариантов.       Но то он. В двадцать три года уже примерно, но можно понять свои чувства. А вокруг Татары в основном такая же мелочь, как и он сам, и вот это-то и сложно. Хоть с парочкой Акаги легко, те его обожают как ещё одного из своего семейства, и с такими друзьями, как они, Татаре очень повезло. Повезло и с Шизуку, которая в свои пятнадцать кажется Сенгоку морально взрослее его самого. Её твёрдой воли хватит на целую команду, и Сенгоку уверен — если Татара, Киехару или кто-то ещё из ребят оступится, она будет им поддержкой и опорой. Порой взглядом она так сильно напоминает Чизуру или Марису, и Сенгоку тоже ей сильно гордится.       Если воля Шизуку — спокойное пламя, то Чинацу — словно дикий шторм, и Сенгоку задумчиво чешет затылок, оглядывая её гибкую фигуру. В этой девчонке эмоции гудят ульем злых голодных пчёл, и, может, и к лучшему, что пока она не понимает, как меняются её взгляд и улыбка, когда она смотрит на Татару. Нежное, весеннее, первое чувство, вполне возможно, даже никогда оно и не пробудится в полную силу, ведь Чинацу из тех людей, кто скорее посчитает его за слабость и задавит в самом начале. Будет шанс, если Татара заметит, но… Мариса права — Татара не заметит. Он сильный и уверенный танцор, но в обычной жизни ему и в голову не придёт считать себя для кого-то особенным, ему точно надо это не раз повторить и просто вбить это в его взъерошенную голову. Сенгоку косится на закончившего с Шизуку тренировку и теперь занявшегося растяжкой Киехару и спустя минуту уже пялится в открытую. Потому что сложно привыкнуть, когда у Киехару горят глаза, как оживает его вечно безразличное лицо. Да у Татары должны колючие мурашки бегать от такого взгляда — жадного, внимательного, болезненно-обожающего. Но это Татара, и Сенгоку с легким вздохом поворачивается к Марисе и с лёгким сочувствием всматривается в её непривычно серьёзное лицо. Она может изображать легкомысленность и веселье сколько и когда угодно, но только не тогда, когда дело касается сына. Вряд ли Киехару что-то ей говорит об этих чувствах, но, наверное, на то она и мать, чтобы понимать своего ребёнка без слов. И разрываться в тревогах, понимая, что от ошибок его уже не уберечь. Даже теперь, когда Киехару и Шизуку через неделю уезжают на учёбу в Германию. Сенгоку далеко до родительских чувств, но тревожного напряжения, ощущаемого от Марисы, хватает, чтобы понять, что всё закрутилось, как на пике поворота в вальсе, и эту фигуру всё равно придётся завершить, потому что она сама вынудит это сделать.       — Может, и хорошо, что он не замечает? — нарочито беззаботно произносит он, но Мариса в ответ лишь молчит. ***       Наверное, это странно. Наверное, это замечают все, но Киехару привычно плевать на то, что думают вокруг. И привычно смакует непривычное ощущение полной неспособности контролировать свои чувства, ощущения, движения. Словно появление Татары в его жизни сбило все чётко выверенные настройки.       Всё странно настолько, что поначалу даже немного пугает, когда Киехару замечает свою собственную улыбку в отражении в зеркале в зале. Когда Шизуку аккуратно тихо говорит: «Ты знаешь, что не сводишь с Фуджиты взгляд?». Да, он знает, прекрасно знает, что его собственные эмоции подвластны ему не всегда, что на паркете он всегда даёт им волю. Но внезапно вся жизнь целиком вошла в ритм энергичного квикстепа без перерыва, даже дыхание не восстановить, даже не подумать.       Он проваливается в острые мельтешащие мысли тогда, когда, лениво дроча себе, сам того не понимая, представляет улыбающееся лицо Татары, и от этого так хорошо и так плохо, что собственные пальцы кажутся непослушными, раскалёнными, а дыхание срывается на хриплый стон. Раньше всё было не так, раньше всё было… скучно. Всего лишь потребность организма шестнадцатилетнего подростка, которому после изматывающих тренировок порой и не до этого, а лишь бы до кровати добраться и рухнуть спать.       В ту ночь Киехару не может заснуть почти до рассвета, а утром улыбается своему заспанному отражению одной из самых диких и непослушных улыбок. И кажется, что Татара поселился в его мыслях уже давным-давно, но до дня отъезда осталось безупречно точно отмеренное время. Три дня. Три дня, за которые надо что-то решить, потому что за пару лет учебы в Германии ему как-то придётся держаться, контролировать жажду впиться в Татару взглядом и изнывать от невозможности видеть, как он растёт, как он становится сильнее. Ему нужен стимул себя контролировать, и Киехару в противовес отдаёт себя под чужой контроль:       — Помнишь, перед тем этапом Гран-При на тренировке… Я хотел потренироваться с тобой в паре, чтобы узнать, какой из тебя ведущий. Тогда не получилось, да и потом тоже. Может, сейчас?       Татара, растягиваясь в шпагате, только что-то согласно пыхтит, и Киёхару замечает у своего отражения дикий блеск в глазах. Замечательно, невероятно, сама судьба, что они оба пришли в студию раньше остальных, и им в ближайшие минут двадцать ещё никто не помешает. Большего и не надо.       — Да, повезло, что я в росте прибавил, а то бы неудобно было, — довольно роняет Татара, но Киехару молчит. Не контролирует голос, дыхание, собственное тело — оно, как заколдованное, тает пластилином, принимает нужную форму, и Киехару расслабленно прогибается в спине, чувствуя тёплую уверенную ладонь Татары на левой лопатке. И Татара ведёт — размеренно двигается в поворотах, шассе и виске, держит ритм спокойного и доверительного вальса, пока сердце Киехару заходится в квикстепе. Татара контролирует всё — и в то же время ничего. Ведёт в слепом танце, потому что Киехару закрывает глаза, поддаваясь его контролю, и в то же время не может поделать ничего, когда, подавшись всем телом вперёд, Киехару прижимает его к ближайшей стене, ловит пальцами подбородок и прижимается губами к тёплому, приоткрытому удивлённо рту.       Отлично, полностью бесконтрольно, до ощущения беспомощности на двоих — Киехару понимает, как у него дрожат колени, когда, немного отстранившись, вглядывается в большие, удивлённые с панической искрой глаза Татары, вцепившегося в его плечи. Точнее, нет — правая его ладонь так и поддерживает спину, прижигает кожу сквозь футболку, и от странной правильности этого ощущения хочется довольно заскулить. Киехару едва справляется с голосом, хриплым и непослушным:       — Мы будем в Германии два года. Я… всё равно буду наблюдать за тобой, хоть как. Потом приеду и возьму реванш. И даже не думай расслабляться за это время, — это звучит как-то более сурово, чем надо, и Киехару настороженно замирает, прежде чем попробовать аккуратно коснуться тёплой щеки Татары самыми кончиками пальцев. — Наверное, мне… Там мне будет скучно без тебя.       — Ты будешь приезжать на каникулы, — не спрашивает, а почему-то с крепкой уверенностью внезапно говорит Татара и задумчиво добавляет: — Мои должны будут совпасть.       — Твои? Что…       — Это пока большой секрет, но благодаря Сенгоку мы с Чинацу едем в колледж в Америке. Страшновато, в английском я так себе… Придётся постараться, — Татара широко улыбается, и Киёхару замечает на его нижней губе совсем крошечную ссадину, и Татара ловит этот его взгляд: — Ты меня укусил, знаешь ли, — бормочет он с неловким укором, и этого хватает, чтобы полностью отдать все эмоции ему, все силы до последней, и Киехару, обнимая его, утыкается лбом в его плечо, думая о том, что у Татары есть все шансы его перерасти.       Когда там их первые каникулы? Надо будет повторить эту тренировку на двоих. Даже попробовать квикстеп, чтобы с бесконтрольными эмоциями в единый ритм. Чтобы целоваться заполошно и с солёным потом на губах.       Да, Киехару точно будет скучать. Но теперь не он один не может это контролировать.