Теорема Трёх «Зачем».

Ходишь, ходишь вокруг него, стаптываешь ноги до кровоточащих мозолей, волком воешь над ухом, орёшь в лицо – всё без толку. Даже тет-а-тет на одной тесной кухне с отвратительным совковским интерьером создаётся ощущение твоего полного одиночества, хотя вот же он – напротив. Курит вторую подряд, смотрит внимательно, дыру прожигает в тебе взглядом холодным, от контраста которого натурально спрятаться хочется, убежать и одновременно с этим снова вступить в конфликт – посмотреть, что из этого выйдет. Спортивный интерес: хочется по щекам бледным надавать до алеющих следов на коже от твоей ладони и смотреть как глаза эти огромные слезятся от разъедающего нутро яда, чтобы знал. Чтобы перестал смотреть так, словно в попытке из тебя душу выковырять, заспиртовать и дома поставить на полочку личных достижений себе на радость. Ты и сам с этим прекрасно справляешься – самостоятельно поставишь со временем. Они – те самые «двое», что в конце любой вечеринки до самого утра пьяно беседуют сидя на кухне, пока остальные участники «мероприятия» в большинстве своём давно уже спят. Эфемерное единение: временное перемирие в силу сложившейся ситуации. Каждый хочет с этим закончить и уйти, но сил хватает только на то, чтобы горячими пальцами – конечно-же не от нервов – обхватить горлышко початой бутылки «Джеймсона» и плеснуть часть напитка в ещё не опустевший стакан. Мирон, у которого вместе с градусом алкоголя в крови растёт ещё и чувство собственной важности, провожает жест тем-же спокойным взглядом, от которого кожа неприятно покрывается мурашками, а рука дёргается, рискуя выронить ценное для Славы сейчас стекло. Взглядом, от которого невольно становится стыдно и неловко, словно ты не имеешь права трогать чужую собственность и уж тем более её употреблять, хотя оба уже и не помнят вообще, чья изначально бутылка и как она так удачно оказалась на середине стола. Пятью минутами ранее, когда в приоритете была бурная односторонняя дискуссия Славе было плевать на удивительно спокойный стеклянный взгляд своего ночного собеседника. Дорваться до возможности личного общения путём совместной попойки – почти предел пьяных мечтаний, когда ты находишься в той кондиции, что нет человека лучше, чем уверенный в себе еврей с богатым жизненным багажом. Слава хочет знать всё о нём, чтобы иметь право презрительно пожать плечами. Быть в курсе каждого его личного зашквара и достижения из первых уст: разговорить, разжалобить, споить и проснуться наутро запомнив только собственный детский восторг от понимания, что тебе доверились. Спорить, говорить, и слышать в ответ хоть что-нибудь кроме цитирования «великолепных» литературных произведений и односложных предложений по теме. При всём желании, Слава у Мирона, видимо, не пользуется ни малейшим авторитетом: даже когда тот злится, повышая голос и смешно ударяя широкой ладонью по столу – у Мирона не двигается ни одна мышца на лице, а энтузиазм продолжать разговор потухает во взгляде так явно, что Машнову на долю секунды кажется, будто тот просто иссяк, спился и сейчас отключится прямо на кухне. Безжизненно как-то. Безрадостно. Как отрезвляющая пощёчина: Слава смотрит и весь запал сходит на «нет» в секунду, а раздражение сменяется смирением. Даже в три пизды пьяный Мирон Янович – образец хладнокровного безразличия рядом с теми, кто ему не интересен. Заложник положения, потому что вставать и идти куда-то нет сил, а тут вроде можно послушать пару лишних слов о себе любимом и Слава настолько пьян, что это даже не раздражает уже – похуй. Лишь бы не смотрел так испытывающим своим взглядом, будто в ожидании новой волны эмоций ради собственного самоутверждения. Неприлично, вообще-то, так открыто демонстрировать своё безразличие. Слава так и замирает с наклонённой бутылкой над стаканом в руке, и неприятным тянущим под кожей, пока дым от чужой сигареты не попадает в глаза, и не заставляет сморгнуть выступившую влагу, тряхнуть головой в итоге прогоняя временное наваждение. – Тебе налить? – На бутылку кивает красноречиво, отводя наконец-то собственный взгляд и всем видом демонстрируя завершение околоконфликта. Даже сейчас, блять, это игра в одни ворота, только теперь жиду не нужно говорить ничего лишнего, чтобы «поставить галочку» – отлично устроился. Даже на невинный вопрос он молча кивает головой и затягивается, пока Слава доливает остатки виски в его стакан и сжимает челюсти так сильно, что даже до Фёдорова, кажется доходит сдержанный скрип зубов. А может кажется ему всё. Может, нет в этом никакого холодного подтекста и отсутствия желания общаться. Может, Мирон просто допился до невозможности правильно связывать в предложения свои заумные словечки и смотрит так потому, что кругом такое ощущение, что голова идёт кругом. Сколько он выпил за эту бесконечную ночь, от момента первой рюмки водки на балконе, до этого сдержанного глотка виски в эту секунду? Вдруг показательный пафос всего-лишь предсказуемая реакция организма на непозволительно большое количество алкоголя? Вдруг Слава просто слишком много хочет от человека, который, по-хорошему, отдохнуть планировал, а его на конфликты разводят путём бессознательной попытке собственную душу перед ним выложить – красивая же теория. Слава делает глоток, опускает стакан, а затем опускает руки. – Зачем ты всё это делаешь? – Хриплый голос в сложившийся тишине кажется непозволительно громким и резонирующим – таким, что Слава даже морщится на секунду, оказавшись совершенно неготовым для прерывания этого молчаливого взаимного непонимания и неприязни. Вместе с его голосом словно возвращаются все посторонние шумы и теперь Слава отчётливо слышит даже чей-то храп за стенкой в соседней комнате, а капающая из крана вода бьётся о дно раковины и резонирует по вискам. И не нужно быть трезвым, чтобы отчётливо понимать о чём интересуется его императорское величество, а ещё совсем не обязательно громко смеяться, провоцируя изумлённый сторонний взгляд и глухой удар в стену всё из той-же соседней комнаты. Со вторым пунктом Слава не справляется. – Тебя заебать, – плечами пожимает и улыбается широко в попытке сохранить лицо и не контролируя защитную реакцию на внезапный интерес. Мальчик – чудо. Хочешь чужой внутренний мир через себя пропустить, а сам уходишь от ответов, когда до тебя, видать, снизошли и решили мало-мальски разговор поддержать. Ну вот бывает так: одни люди тянутся друг к другу, а другие – не дотягивают. Мирон не дотягивает, да и не стремится особенно. Смотрит только чуть поживее, докуривая наконец-то свой понтовый «Парламент» и молчит опять, пока Слава залипает на татуированные пальцы, вдавливающие окурок в дно барной стеклянной пепельницы. Интерес нездоровый, бесспорно, но свыкнуться с этим помешательством оказалось гораздо проще, чем сейчас честно отвечать на вопросы. Неожиданно оказывается, что молчаливый прожигающий взгляд охуевших глаз его вполне устраивал всё это время, ведь для того, чтобы злиться на актёрство и выдумывать теории не нужно быть искренним даже с самим собой. Особенно с самим собой. Мирон предсказуемо глаза закатывает, но промелькнувший интерес минутою ранее не испаряется: чёрт поймёшь теперь этого жида, если в пьяном спокойствии и прострации он умудрился разглядеть что-то, что подвигло его самого пойти на прямой контакт. – И зачем? Слава тянется за сигаретами так же медленно, как тянется каждая секунда в нарастающем напряжении. С первой затяжкой становится удивительно легче воспринимать окружающий антураж и даже мерзотно бордовые шторы за спиной Мирона перестают так явно выделяться на общем фоне. Мирон не перестаёт выделяться на фоне них. – Смотри, – он двигается вместе со стулом и противным скрипом стальных ножек по кафельному полу, пока не упирается животом в край стола. Поддаётся вперёд, смотрит пристально в едва заинтересованные глаза и показательно выдыхает табачный дым в сторону, чуть ли не с присвистом для пущего эффекта. Мирон поджимает губы и незаметно кивает, словно давая разрешение на продолжение диалога. Энтузиазм разгорается быстрее, чем Слава сам успевает уловить момент такой резкой смены общего настроения. Мотивацию у Мирона искать не нужно, Слава просто пытается уцепиться за то, что ему дают. – Мы же не воюем ни с кем. Никто не виноват, что ты правду принимаешь в штыки и у тебя целый шкаф отборных зашкваров. – Полка, – поправляет Мирон. – И мне абсолютно плевать, что ты говоришь об этом. Не ты – так кто угодно другой. – Ну, ты же сейчас спросил, – хмурится, пытается сконцентрироваться, но реальность ускользает, уступая липкому алкогольному мареву в воздухе. Слава скидывает пепел с сигареты и мажет мимо стекла, пачкая стол и собственные мысли. – Значит не так уж и плевать. И он улыбается, сука. Это первая замеченная живая эмоция от Мирона обращённая лично к Славе и его чуть-ли на стуле не подбрасывает от того, насколько по-детски прошибает восторгом. Завтра стыдно будет даже эту реакцию вспомнить, если вообще что-либо удастся, но сейчас даже нарастающий гул в ушах сходит на нет: эту улыбку хочется закристаллизовать и отпечатать на обратной стороне век только из-за того, что несмотря на её насмешливость взаимная отдача оказывается очень важной и своевременной. – А у тебя есть другие темы для разговора? И они говорят. Наконец-то полноценно ведут диалог, пусть и с теми-же грёбаными заумными цитированиями разного рода деятелей. Мирон сравнивает Славу с Джерри Сэлинджером и его почти прошибает стороннее дружелюбие, пока Фёдоров всё не добавляет, что Сэлинджер ему не нравится совершенно. Но и это проглатывается, потому что, на самом деле, хочется просто уйти от ответа. Он всё ещё в своём панцире, не открывается ни на йоту, а Слава уже и не ждёт, с потрохами покупаясь на взаимное добродушие. У него заплетается язык, слова связываются в узел, а Мирон, в периоды длинных монологов, больше не прожигает взглядом, хоть и смотрит в упор изредка меняясь в лице. Славу прорывает на неконтролируемое и бессознательное: ему нужно говоритьговоритьговорить о чём-то кроме своей мотивации по-отношению к Мирону и он выплёскивает тему за темой, словно пытаясь скрыть нежелательные для глаз сообщения в переписке, отвлекая на что-то стороннее. На постиронию, на едкие комментарии в сторону «Версуса», цепляясь языками с Мироном на эту тему чуть дольше, чем обоим, возможно, хотелось бы. Фёдоров его наконец-то по-настоящему слушает: даже когда пару минут залипает в экран своего смартфона, всё равно реагирует живее, чем гребаные двадцать минут назад. Как-то даже от самого себя становится неприятно, что оказывается, не нужно быть конченным мудаком, дабы привлечь внимание интересующей тебя персоны. Не нужно лить ушат дерьма на каждый мало-мальский сторонний вброс в одной компании, чтобы хоть попытаться расположить к себе человека, который тебе, естественно, небезразличен. Утопия какая-то – в нём хочется утопиться. Ходишь, ходишь вокруг него, стаптываешь ноги до кровоточащих мозолей, волком воешь над ухом, орёшь в лицо, а нужно было всего-лишь дождаться момента, когда Мирон сам найдёт в тебе это мифическое что-то. Пусть даже в рамках банальной попойки на чьей-то – не важно – хате. И даже если натурально на утро останутся только обрезки воспоминаний, Слава точно запомнит холодный-прожигающий взгляд и громкий смех, когда спотыкаясь о собственный поток мыслей, Машнов путает Гёте и Уильяма Блейка. Так ведь оно и должно быть, в самом-то деле. Когда Фёдоров только переступил порог квартиры, Слава уже знал, что чёрта с два он отсюда уедет, если не попытается закрыть этот недоконфликт, пусть даже без громких признаний, а путём банального обсуждения насущного и не очень. Когда ты столько лет мечтаешь о пинте пива в компании бывшего кумира, то половина бутылки виски, по вкусу вполне сойдёт за какой-нибудь «Лондон-прайд». Главное не романтизировать собственное влечение – на рефлексию всегда найдётся попозже. Первые десять минут пустые стаканы и отсутствие близлежащего алкоголя игнорируется всецело и нагло, но позже, закуривая, Мирон кивает на опустевшие тары и переводит на Славу очередной красноречивый взгляд. – Я такси заказал. Пойдём? – Не вопрос. Даже расстроиться толком не получается. Слава только утром поймёт, что стал просто относительно приятным собеседников для убийства времени, сейчас он рассеянно кивает и внимательно смотрит на то, как Мирон поднимается с места и упирается ладонью в поверхность стола. Фёдоров пару минут тупо влипает в кухонный гарнитур напротив себя, справляясь, видимо, с тошнотой, а Слава делает вывод, что он в общем-то, обычный мужик – даже придраться не к чему. Ну разве что кукуха немного съезжает, если ты хоть немного, но Слава Машнов. Ему хочется сказать гораздо больше, чем получатся выдавить в рамках действительно мирного разговора. Видимо, с Мироном только баттлиться заебись. Пробираются тихо через основной зал без происшествий и в полной камерной тишине. Почти как в фильмах, разве что не распинывая ногами лежащие на полу тела отдыхающих – тут не такая большая тусовка была, чтобы кто-то не смог найти себе место. Слава честно не помнит чья эта квартира, а ещё не знает, где можно найти ключи, но когда Мирон относительно бодрым шагом переступает порог – приходится просто прикрыть входную и надеется, что ни у кого не будет проблем из-за этого. – Ты со мной поедешь? – Голос Мирона звучит где-то на уровне первых этажей и славино согласие эхом ударяется об стены и падает вниз раньше, чем получается нормально сообразить, куда конкретно его сейчас пригласили. На удивление не хватает сил: Слава, если честно, хочет просто упасть лицом в подушку и отрубиться на ближайшие пару суток, чтобы алкоголь выветрился вместе с большей частью воспоминаний. После этого хотелось оставить эмоции, тут не особенно важно, что конкретно между ними произошло. Но Слава, конечно, соглашается, снова цепляясь за мифическое представление о чужом принятии. Хочется чтобы это стало началом чего-то удивительного, хоть ты и знаешь наверняка, что так не бывает. Толкает дверь, а холодный февральский воздух наотмашь даёт сдачи, отрезвляя на пару градусов точно. Жар уступает место приятной прохладе и Слава выцепляет курящего Мирона чуть поодаль от подъезда, свободной от сигареты рукой, видимо, проверяя местонахождение автомобиля. Очередная неловкая пауза заканчивается в тот момент, когда Мирон вздёргивает подбородок, отвлекается от телефона и выдаёт снисходительно-насмешливое: – Так зачем? – Да что за допрос, Фёдоров? – Слава перестаёт перекидывать небольшой кусок льда от ботинка к ботинку, морщится показательно от нарастающей головной боли и вопросительно ведёт бровью. – Сдалось тебе это дерьмо. На горизонте сверкают фары единственного автомобиля направляющегося к их /не их/ хрущёвке. Мирон характерно цокает языком и выпускает дым от сигареты вперемешку с паром и собственными словами. – Есть, короче, одна херня, называется «Теорема Трёх Зачем». В ответе на третий подряд вопрос, начинающийся с «зачем?», каждый отвечающий, так или иначе вспоминает о смерти, – усмехается, щелчком отправляя окурок в сторону и отводит взгляд на всё приближающееся такси. – Думал, таким путём смогу выцепить из тебя чуть больше искренности. Слава сначала давится услышанным, потом воздухом, а потом собственным осознанием, что кажется, всё-таки, проебался. И продолжает проёбываться: – Где ты только находишь такую хуйню. – Какая-то сатирическая бульварная книженция, не помню уже. Они обмениваются тихим солидарным смехом и Мирон поднимает руку в качестве сигнала водителю. Слава думает о том, что сегодня было-бы идеально сдохнуть. Реакция замедленная, но он каким-то чудом умудряется схватить Мирона за рукав жутко брендовой куртки раньше, чем тот сделает шаг к подъехавшему автомобилю. В ответ на удивленный взгляд хочется броситься Фёдорову в ноги, а потом провалиться сквозь землю. – Чтобы ты меня запомнил. В такси Мирон, естественно, садится один.