Каждодневный ритуал

Все было весьма странно и с какой-то стороны даже несправедливо. Все люди словно без нервных окончаний, абсолютно не ощущают боли, что бы с ними ни происходило. Но, конечно же, не все так просто. Не ощущаешь боль не всю жизнь. Судьба решает, когда пора получить весь спектр ощущений и, выбрав твою родственную душу, решает вас помучать. В один прекрасный день все меняется, как по щелчку, и ты начинаешь испытывать не самое из приятных вещей — боль. Но когда ты будешь ее ощущать — решать дано было не тебе, а твоей душе. Ты по-прежнему мог не бояться удариться мизинцем о ящик и не почувствовать боль, ведь ее почувствует твой соулмейт. Конечно, длиться это будет не до конца твоей жизни, а до момента вашей встречи. Тогда все становится на свои места и каждый ощущает то, что должен. Арсений Попов ненавидел своего соулмейта. Ему казалось, что того держат в заложниках с шестнадцати лет (как минимум) и пытают днями напролет, потому как другого объяснения он просто не находил. Не проходило и дня, чтобы у парня что-либо не болело. Каждый день стабильно у Попова адски болели руки: от запястий и до плеч. Тонкая, ноющая боль. Болели руки так сильно, что парень утыкался лицом в подушку, сжимая ее до побеления пальцев, кусая губы, пытаясь сдержать крик, стонал и скулил. По чистой белоснежной коже было почти невозможно понять, что тело Арсения ломит, а почти каждый сантиметр его тела ноет. Только по дрожащим пальцам и измотанному внешнему виду можно было догадаться, что он испытывает. Арсения постоянно метало из крайности в крайность. Порой, прогибаясь от боли, Попов всерьез задумывался над тем, чтобы повеситься и прекратить эти каждодневные страдания, но каждый раз его останавливала мысль о том, что сдаться сейчас, после стольких лет страданий, было бы, как минимум, глупо. Все мечтали встретить своего соулмейта, чтобы наконец быть счастливыми. Арсений мечтал встретить его, чтобы избить до полусмерти. Но человеческая натура его не позволяла калечить себя, дабы нанести душе ответную боль. Отчего и почему? Сам Арсений не мог найти ответ на эти вопросы. Порой, срываясь, он хотел с размаху бить кулаками о стену или импульсивно резануть себя лезвием ножа, но каждый раз кулак останавливался за пару сантиметров до стены, а нож выпадал из резко начинающих дрожать от мандража рук. Порой Попову становилось страшно от мысли, что его душа и правда может быть в заложниках. А это означало, как минимум, что его боли и страдания не прекратятся. — Я убью его, клянусь, убью, как только ты его встретишь, — лучший друг резко выпускает никотиновый дым, кидая бычок в сторону, в очередной раз увидев дрожаще руки Арсения. — Если встречу, Сережа, — отчаянно усмехается парень. — Давай, давай я врежу тебе прямо сейчас по лицу, как следует, отпинаю в живот, сука, да что угодно! Чтобы эта тварь понимала! Арсений накрывает ладонями дрожащие от злости кулаки близкого друга, отрицательно мотнув головой, оглаживая бессильными пальцами. Кареглазый друг тяжко вздыхает, когда желваки на скулах нервно дергаются, и он кивает. Антон Шастун был уверен в том, что его родственной души нет. Нет и все. Не существует. Не родилась еще или умерла давно. А как еще объяснить то, что за всю свою жизнь он ни разу не чувствовал боль? Хотя пару раз было что-то похожее на это, но было ли это наяву или во сне — понять было сложно, ведь парень не имеет даже малейшего понятия, как это — ощущать боль. С одной стороны Антону безумно нравилось то, что он был, по сути, неуязвим. Он мог абсолютно не бояться о том, что полезь он в драку, отхватит так, что встать не сможет. Он и не боялся. В шестнадцать лет Антон был знаменитым местным задирой, тогда как Арсений был тихим мальчиком. Шастун всегда разбивал костяшки о скулы верзил, был пинан ими же под ребра, и ему было абсолютно все равно, тогда когда Попов сгибался дома на кровати от адских болей. Антон всегда был в гематомах и царапинах. К восемнадцати годам Шастуну стало плохо от того, что он не ощущает боль. Ему было так любопытно. Любопытно, обидно и тоскливо от того, что судьба обделила его душой и он, возможно, никогда не почувствует не только чувство боли, но и любви. От любопытства своего и грусти парень каждый день водил острым лезвием по своим длинным руках, вдоль и поперек, надеясь однажды что-нибудь почувствовать. Изо дня в день. Каждодневный ритуал. С каменным лицом он ведет новую линию по не успевшей зажить ране, заставляя ту снова кровоточить. Ни единый мускул не дергается на его лице. И снова ни единого ощущения, напоминающего боль. Антон закрывает глаза, тяжело выдыхая, пытаясь подавить агрессию, растущую в груди красным шаром. Раз. Кулак прилетает в стену. Где-то на окраине Петербурга глухо доносится болезненный стон в рыхлую подушку. Институт. Арсений торопится на первую в учебном году пару по философии, быстрыми и большими шагами преодолевая широкую лестницу на второй этаж. Он прикусывает нижнюю губу от боли, пытаясь отвлечь внимание на что-нибудь другое, но понимает, что ближайшие полтора часа все внимание будет сфокусированно именно на этом. С самого утра ныло запястье правой руки. Ныло, по ощущениям, так, будто всю ночь его пытались отрезать. На втором этаже по всей рекреации разбросаны первокурсники, которые воодушевленно или же наоборот (слишком равнодушно) разговаривают друг с другом, пытаясь перекричать всех, создавая неприятный слуху гул. Попов пытается протиснуться между новоиспеченными студентами, просто отодвигая тех в сторону, ведь просить отойти будет бессмысленно — не услышат. Почти пройдя весь лабиринт, Попов цепляется взглядом за одного высокого худого парня в бледно-розовой толстовке, чьи рукава вздернуты до локтей. Взгляд цепляется за руки. Арсений резко останавливается, безмолвно приоткрыв искусанные губы, медленно направляется к этим рукам, безотрывно смотря. Высокий парень, заметив на себе такое внимание, переводит взгляд и хмурит в непонимании брови. Подойдя, Попов нежно касается тыльной стороны ладони, приподнимая ее и всматривается в свежую рану. Антон в непонимании молча смотрит, когда в груди пространство заполняется нарастающей тревогой. Арс медленно и легонько надавливает подушечкой большого пальца на свежий, только покрывшийся тонкой корочкой шрам, поднимая взгляд на парня. Голубые и разбитые глаза смотрят прямо в душу, когда их владелец тяжело сглатывает ком. Антон непроизвольно отдергивает руку и шипит. Он быстро хлопает ресницами, в ужасе кидая взгляд на свое запястье, после на парня напротив. Он чувствует, как рана начинает щипать все больше и больше. Арсений стоял в оцепенении и без единого проявления каких-либо эмоций. Антон схватил того за запястья и резко рухнул на колени, прижимая подбородок к груди. Дыхание сбилось и больно становилось даже дышать. Все порезы один за другим начинали щипать и гореть, костяшки ныть от боли, а пальцы трястись. Шастуна начало ломать и трясти от боли почти по всему телу. Из глаз залпом ринули слезы, а губы дрожали, пытаясь вымолвить хоть слово. Попов стоял неподвижно. Его тоже трясло, но на этот раз изнутри. Трясло и покалывало в пальцах, а из голубых глаз скупо покатились слезы. Физическая боль стремительно покидала его, так же стремительно заменяясь душевной. Антон через силу поднял голову и заглянул в голубые глаза. — Прости-и-и, — заскулил парень, чуть не срываясь на крик, — прости меня, прошу. Зеленоглазый выпустил запястья своей души, заводя дрожащие руки за спину, притягивая и обнимая болящими руками, прижимаясь щекой к его животу. Арсений слышал всхлипывания и чувствовал его дрожь; он запустил свои длинные пальцы ему в волосы, сжимая, закрыл глаза. Он глубоко дышал через нос, зажмуривая максимально глаза, из которых то и дело вырывались слезы. Он клялся себе все это время, что, встретив его, врежет по роже, как минимум пару раз, но… Он просто не смог. — Я думал, тебя нет… я думал, что тебя нет, — бормотал еле разборчиво Шастун сквозь слезы, проглатывая слоги, — прости меня, прошу… Арсений оглаживал одной ладонью голову Антона по мягким волосам, другой прижимая ближе к себе. Кажется, он простил. Кажется, все.