Скрипка

Когда ей рассказали про их название, Марина рассмеялась — она любила смеяться, в равной степени на свадьбах и похоронах — и все-таки спросила, что Крысолову делать меж крыс; Михаил Афанасьевич фыркнул, ненавязчиво приобнял ее за плечи, и промурлыкал на ухо: то же, что и коту, моя дорогая. Она промолчала, но не сбросила его руку. *** Ветреная осень вступала в свои права, принимала корону из рыжей листвы и длинных полос дождя с достоинством вдовствующей королевы — и утренние холода оставляли на пожухлой траве инеевые следы; с губ Марины срывались облачка пара, но даже промозглый воздух не заставил ее вернуться обратно в тепло, как и четкие, слегка неровные шаги не заставили ее оглянуться. — Погибнешь, — предупредил ее Лермонтов, вставая рядом с ней на балконе. Хмурился он больше обычного — старая рана начинала ныть от сырости, а в лазарете заканчивались травы для мази, и оттого язвительность его принимала в это время кошмарные формы — общаться с ним могли только сам северный демон, чей яд ранил куда больнее острых замечаний, и Саша, грубить которому в его нормальном облике мог только человек абсолютно бездушный; Марина, питающая к немногословному военному теплые чувства и в силу своего легкого характера неспособная долго обижаться, сейчас даже не взглянула на него. Внизу, с голой земли Анна подобрала замерзшую птичку и все еще пыталась согреть ее в дрожащих руках; от теплого дыхания дрожал желтый пух на грудке, но тонкие крылья не вздрагивали, как и не открывались маленькие черные бусинки глаз — хрупкая фигурка Анны вызывала необъяснимую нежность, и то, что Марина не могла оторвать от нее взгляда, говорило за нее куда больше фраз и поступков, пусть Лермонтов в силу природной вежливости и сделал вид, будто ему нужен ее ответ. — Погибну, — согласилась с ним Марина — смысл был отрицать? — ветер игриво дернул ее за волосы. — Так что же теперь — не петь мне и не плясать? И быстрым движением перемахнула через перила, аккуратно приземлившись на тропинку: Анна вздрогнула от резкого звука, обернулась испуганно, точно лань, застигнутая охотником возле водопоя, но, узнав свою гостью, облегченно выдохнула и медленно пошла навстречу — в приветствии ее слышался ласковый укор за безрассудность действий, и от него сердце забилось и быстрее, и больнее. Во взгляде Лермонтова, оставшегося на балконе, скорее всего читалось сочувствие — Марина не стала поднимать голову, чтобы узнать наверняка. *** Их представил друг другу Достоевский — и в этом не было ничего необычного: именно он был центром их маленького мира, центром их карманной вселенной для потерянных и отвергнутых; Михаил Афанасьевич шутил, что они напоминали бабочек, привлеченных пляшущим огоньком, и случайно, в полете, задевших чужие крылья своими, — и, конечно же, лукавил: даже если пламя грозило гибелью беспечным мотылькам, то коту, по неосторожности задремавшему рядом со свечой, это обошлось бы не более, чем подпаленной шерстью. Марина, впрочем, редко слушала — жизнь она обожала, смерти не боялась, Федор казался ей вехой на пути, попутчиком в ночном поезде, она была вольна выйти на любой станции, и собственная свобода чудилась ей бесценным сокровищем, которое грешно было обменивать на верность чужим целям. А потом тот познакомил ее с Анной. Анна смотрела из-под черной шляпки с траурной вуалью, прикрепленной сбоку, — Анна, с ее серыми глазами и темными, длинными ресницами, — и Марине на мгновение стало совестно за свою разноцветную широкую юбку, за золотые кольца в ушах, за пальцы, пропахшие порохом, — как неуместна была ее радость рядом с печальным обликом, как преступна! — но Анна улыбнулась ей и подала руку, и о большем мечтать было страшно, непозволительно. Марина коснулась тонкой перчатки, выдохнула свое имя — и влюбилась, безудержно и быстро — будто лошадь понесла, услышав раскат грома, а в руках у нее не оказалось повода, чтобы остановить. Стоило сразу уйти, сбежать, забыть и тихий голос, и шелест старомодного платья — Анна глядела на Достоевского как на первую и единственную святыню, а восхищение, даруемое нотами из-под безумного смычка, все равно никогда не являлось настоящим, — но Марина была всего лишь человеком, всего лишь слабым созданием, грешным и неразумным, — и, подобно далекой своей предшественнице, она приняла свою судьбу. Яблоко, данное ей, оказалось отравленным — но за сладость она ему это простила. Она знала, что всех крыс в Дом привели их таланты, всех их пригласили по какой-то причине: Лермонтова — потому что не было надежнее исполнителя, чем он, Сашу — потому что его Пир оказался необычайно полезен в чужих планах, Михаила Афанасьевича — потому что организации нужен был врач, пусть даже у врача этого были глаза Иуды, саму Марину — потому что в складках юбки она прятала пистолет, а за спиной носила футляр со скрипкой, от мелодий которой люди шли за ней на край света. Анна была исключением — ее Достоевский позвал с собой просто так. Не из жалости и не из-за любви — ни тому, ни другому не было места в его мятежной душе — и не из-за способности, но только лишь по мимолетной прихоти: как из всех праведниц Иудеи Яхве однажды выбрал Марию, так и он увез из дождливого, ветреного Петербурга девушку с печальным взглядом и обручальным кольцом на левой руке. За это Марина его боготворила, за это же она его ненавидела — но никогда бы теперь не смогла покинуть его, пока он держал сердце Анны в своих ладонях, безо всяких сожалений приняв его вместо собственного. *** На миссию она отправлялась рано утром — четверть пятого — блеклое солнце еще не поднялось, и рассвет не отличался от позднего вечера или пасмурного дня, по коридорам здания гулял сквозняк, как будто он здесь был хозяином, а все Крысы — только мимолетными гостями, и Марине хотелось быстрее покинуть это место. Анна столкнулась с ней перед выходом, все еще сонная и зябко кутающаяся в длинную, до пола шаль; Марина воскресила в памяти, как шут и паяц Николай язвил про то, что их милая Анечка так напоминает баньши, символ смерти и предвестницу гибели, что как бы не стало дурной приметой встретить ее перед заданием, — и внезапно ощутила резкое желание стереть эти жестокие слова из своей памяти, из запечатлевшего их в себе воздуха, потому что как могла она, верная хранительница их беспокойного очага, принести кому-то беду. — Возвращайтесь скорее, — сказала Анна, чуть щурясь, и сразу же в груди родилось неясное желание согреть ее, заслонить собой от всех ветров и всех метелей, и холодные стены временной базы на мгновение показались действительно домом. Марина ничего не сделала из этого — как посмела бы она! — но обернулась, спустившись по лестнице. Анна все еще стояла наверху и, заметив ее движение, помахала ладонью — черный росчерк на фоне дверного проема; знала ли она, какую власть ее слова имеют над чужими душами, знала ли она, что единым жестом была способна низвергнуть человека в глубины ада — или вознести на небеса? Как грустно мне, Марина подумала, практически летя над мостовой, — казалось, что если замедлить шаг, она взорвется, разлетится на атомы, будто бы внутри нее рождалась новая вселенная, — что никогда мне не будет позволено присвоить себе этот свет, как радостно мне, что я хожу с ней под одним небом и по одной земле, слава за это Богу с жестокой, мертвой улыбкой. Слава Ему — и тысячи тысяч проклятий. *** — Пожалуйста, — попросил ее Федор, и просьба эта была равносильна приказу; Марина ощущала себя глупой бабочкой, увидевшей в изящной паутине прекрасный цветок, но сделать с этим что-нибудь было не в ее силах: цепи, которыми этот дьявол приковывал нужных ему сподвижников, была крепче железа и неподатливей камня. И она чуть слышно вздохнула и вскинула скрипку к плечу, готовая сглаживать чужую ярость; Анна бросила на нее один взгляд, полный не то жалости, не то редкого, но оттого такого желанного октябрьского тепла, прежде чем Достоевский аккуратно взял ее под руку и увел в темные анфилады арок, оставляя позади пылающую гневом толпу. Точно так же, вспомнилось Марине, когда она уже подносила смычок к дрожащим в нетерпении струнам, Анна смотрела на мертвых птиц, которых тщетно пыталась отогреть в своих ладонях. Скрипка ее отныне и вовеки пела о женщине с серыми глазами и печальным взглядом, прекраснейшей и смертельнейшей из Муз, — и у людей, идущих на ее музыку, по щекам текли слезы — от невыносимого отчаяния и от великого счастья одновременно.