Антисоветский деятель

Чем большую популярность приобретал Кашин, тем больше ему всё это не нравилось. Чем больше появлялось ценителей его творчества, тем большую ответственность он чувствовал. И естественно постепенно появлялось внимание, а потом и давление со стороны вышестоящих органов. Во время обучения в консерватории Данил понял, насколько широко работает машина пропаганды в СССР и на сколько сильно он ошибался в оценке значимости цензуры. Нельзя было позволить себе и минимум свободы, будучи творческим человеком. А ещё Данил понял, что он явно недооценивал количество гомосексуалистов в его могучем и великом Советском Союзе. Их было слишком уж много. Не все, но много кто из боящихся, что к ним могут поздним вечерком прийти на чай, тесно сотрудничали с властью. Все это знали. Самый яркий пример — Юлий Онешко. Вроде и брутальный паренёк, профессиональный скрипач, однако все знали, что он в совсем недружеских отношениях с неким Русланом Т., работающем в каком-то НИИ и регулярно присылающим Юлию какие-то подарки. Хотя у него и была, появившаяся буквально несколько месяцев назад, жена — Даша. Миловидная блондинка с ангельским голоском и красивыми глазами. Предельно вежливая. Просто конфетка, а не жена, насколько мог судить Кашин, присутствуя на свадьбе в качестве гостя. Но тем не менее, глаза у Юлия горели, когда он выходил из филармонии с бутылкой шампанского и открыткой, полученными явно не от супруги. За такое счастье приходится платить, а потому Юлий был очень и очень ограничен в репертуаре, играя только то, что понравится вождю, а не ему. Это, естественно угнетало его, но он ничего не смог с этим поделать. Делал он только то, что выгодно нынешней власти. Данил и помыслить себе не мог, чтобы он прогнулся под кого-то настолько сильно. Данил во избежание неловких вопросов, а также опасного и губительного для его творчества шантажа, довольно быстро женился на Дарье Зарыковской. Они были очень близкими друзьями, не более, но Даша сказала да. Конечно, вне всяких сомнений это был фиктивный брак. От отношений до брака, отношения после брака отличались лишь фамилией Зарыковской. Даша понимала всю ситуацию, вспоминала пустой взгляд дяди и то что всё равно никто не сможет заменить ей Лёнечку, согласилась выйти замуж за Даню. Из-за благородства ли или удобства — не понятно. Итог один: Данил и Дарья Кашины супруги, у которых не было ни одной сколки, а на людях они проявляли себя как любящие супруги. У Миши тоже была жена. Света*. Света была другой. Света принадлежала той категории жён геев, которые хотели перетянуть мужа в команду "натуралов". Те самые, которые пытались вызвать хоть каплю любви к себе со стороны супругов, но тщетно. Миша сразу предупреждал, что он не сможет ответить на её чувства, и что всё это лишь для публики. Света кивала, считая, что Миша всё надумывает и что стерпится — слюбится. Как оказалось он не врал. Во взгляде Миши на Даню чувствовалось некое тепло, демонстрирующее всю ту нежность в их несколько ненормальных для мужчин отношениях. Данил и Миша понимали и любили друг друга. Улыбались друг другу так, как не улыбаются друзья. Подолгу разговаривали. А когда просто сидели в тишине наслаждаясь не беседами, а присутствием друг друга. Всё между ними было как между любящими супругами. А такое казалось было возможно лишь в рассказах с уроков литературы. Ненормальную связь начала подмечать и Лиза, которая не могла понять как на это всё реагировать. Сколько она помнила, у Данила была девушка Раиса, с которой он планировал довольно счастливую супружескую жизнь, а теперь он заботливо намазывает бутерброд маме Мише, интересуясь: "Как прошёл день, Мишутка?". Мишина реакция тоже не удовлетворяла устоявшимся стандартам юной гражданки СССР. Миша моментально расплывался в улыбке и в его голосе проялялось что-то, что Лиза идентифицировала как сладость. Лиза не могла ничего сказать по этому поводу, но всё это казалось ей абсолютно ненормальным и, в какой-то степени омерзительным. Но дядя и мама Миша довольно взрослые люди и, вероятно, способны разобраться и без её, крайне авторитетного мнения. Лиза всё так же продолжала ценить то, что привили ей родители, а потому искренне не понимала "проблемы" своего дяди написать что-то, что бы поднимало дух Советского народа, а не скорбело по прошлому. Пусть и всё, что писал дядя, было ново, всё же иногда стоило обращать внимание на более классические темы, которые набирали большую популярность, нежели его экспериментальные работы, пусть и крайне удачные, к которым критики и зрители были более-менее лояльны. — Вот поэтому, Лиза, мы с тобой пианисты, а Даня — творец, — сказал Миша, выслушав Лизины мысли по поводу произведений дяди. И в Мише, и в Лизе была некая торгашеская жилка, и они подсознательно не могли себе позволить не получать денег со своего умения развлекать публику. Даня же был творцом. Он изредка мог подорваться и ночью, включить свет и начать сочинять. В такие моменты недовольная Даша уходила в спальню Цыркуновых, выпихивала из уютного супружеского ложе Мишу, а сама ложилась на его место досыпать. Миша же весь радостный из-за пришедшего к любимому вдохновения, шёл готовить чай, а потом сонный смотрел как Даня работает, в задумчивости перебирая несколько разных аккордов, судорожно черкается в нотной тетради. Кроме того, Миша игрался с Писклей или поглаживал его по толстому животу. Не важно, получилось что-то стоящее или нет, главное — это то, что в такие моменты Дани понимал, что он счастлив. Что он бы не мог пожелать себе чего-то лучшего, чем сочинять музыку и любимого человека рядом. Не так давно, в узких кругах, пробежал слушок о готовящейся эпопеи, посвящённой Сталину. К участникам причисляли таких людей, как Комкова, Онешко, Гридина и ещё парочку малоизвестных композиторов и исполнителей. Питерская интеллигенция отнеслась к этому весьма скверно. Сталина в Ленинграде, честно говоря, как можно более незаметно недолюбливали. В основном, потому что считали, что блокада — его рук дело, и что он мог с лёгкостью не допустить этого кошмара. Многие непричастные к этому проекту старались сохранять нейтралитет, но всё же находились смельчаки, говорившие об этом напрямую. Например, Моргенштерн, весьма оскорблённый тем, что из-за его фамилии его долго не хотели зачислять в училище, при его-то недюжинном таланте, напрямую говорил, что все кто будет участниками этого фарса — просто политические куртизантки. Довольно известный Поперечный, который давным давно, сам ещё будучи несмышлёным юнцом, в тридцатые годы имел глупость участвовать в подобном мероприятии, призывал людей думать, потому что было очевидно, в каком положении среди композиторов они окажутся. Тут вам не Москва. Тут суровая Ленинградская интеллигенция, которая слишком горда и слишком высока для подобных мероприятий по прославлению власти. Независимый ни от кого критик ленинградского происхождения, Дмитрий Ларин, объявил, что ему передали весьма интересные списки с участниками данного действа. Помимо уже известных по слухам, к этим людям прибавился Хованский, который нередко писал что-то не из любви к музыке, а из-за денег, и, как ни странно, Кашин. Сам Кашин узнал об этих списках довольно таки нескоро, и сказать, что он был в ярости — ничего не сказать. — То есть я, — яростно вещал он, — Я, который и копейки лишней не брал! Я, который ни разу, ни чёртового разу, не писал музыку по чьему-то там велению! Я, который ни разу не затрагивал политические темы, прогнусь именно сейчас? Грош — цена вашему отношению, товарищи. Говорил он это не кому-то конкретному. Он просто не понимал, как о нём могли такое подумать. Просто в голове не укладывалось, что о нём могли подумать, что он продаст сохранность своей задницы, заплатив своей репутацией. Бывшие поклонники, которые сейчас немного презрительно фыркали на его имя, даже не удостоверившись в информации, вызывали столь глубокое отвращение, что было даже тошно. Находились люди, которые знали его, и не верили этим не откуда появившимся спискам, тот же самый Моргенштерн, например, и выстаивали его честь и достоинство. Были, кто ничего об этом не высказались, но были настроены больше на то что Кашин в действительности продался. Данил в тот момент переосмыслил своё положение и очень сильно разочаровался. Не было сил делать хоть что-то. Не было мотивации на простейшие действия и медленно, но верно, он погружался в уныние. Единственным лучиком света был Миша, который пытался его раззадорить и подбодрить. Миша, который выслушивал Данины речи, направленные на поклонников, которые в глаза тебе улыбаются и восторженно говорят про то что "Вы перевернули мой мир своей музыкой", но стоит кому-то там сказать что-то про него, не предоставив каких бы то ни было доказательств и все моментально поверят. Миша кивал и говорил, что так устроена жизнь. На это никак не повлиять. Всегда будут люди, которые верят и подчиняются словам некоего авторитетного человека, считая его образцом. Считая его кем-то, чьи мысли, действия и поступки будут всегда только верны. Людям вообще удобно жить по правилам. Если кто-то авторитетный сказал, что вон тот человек плохой, то его и надо слепо, абсолютно не думая о правдивости обвинений, гнобить. Удобно не думать, а подчиняться системе и другим людям с уверенными голосами, диктующими некие правила, которые и позволяют жить не думая. Удобно вообще-то жить не думая. Удобно, когда за тебя кто-то решает, а тебе просто остаётся подчиняться и следовать неким указаниям свыше. Миша думал, что жить удобно — удел слабых или глупых людей. Жизнь и не должна быть лёгкой. В жизни должны быть сложности, которые и придают ей ту самую ценность. А иначе было бы скучно. В мире должны быть скучные люди, чтобы люди ценили интересных людей. В мире должны быть глупые люди, чтобы люди ценили умных людей. В мире должна быть система, чтобы люди ценили креативность и нестандартное мышление. А иначе всё это теряет смысл. Ну не могут быть все такими замечательными, умными, талантливыми и креативными активистами. Всегда будет серая непривлекательная масса людей, на чьём фоне можно выделиться тем или иным. Поэтому Даниле остаётся лишь порадоваться, что у него есть умные друзья, и принять, что есть и глупые поклонники, которые поверят кому-то другому, и, ничего не спросив у него, начнут разносить слухи, которые как чума быстро разнесутся по городу. Данил хандрил по-настоящему всего лишь несколько дней, а потом подорвался в девять утра и десять часов напролёт, не выходя из комнаты, сочинял музыку. Вышел он оттуда к ужину. Все были в сборе и ели рыбные котлеты с картофельным пюре и пили чай. Лиза рассказывала историю про некоего Андрея Смирнова, который был другом подруги друга, и пригласил её в кино. Даша призывала её быть осторожной, а Света предлагала пошить ей какое-нибудь новое платье, потому что было видно, что этот Андрей её довольно сильно впечатлил. Миша сидел и тихонько улыбался. Как же Лиза всё-таки выросла. С блокады прошло уже, подумать только, шесть лет, а Лиза всё ещё была в его сознании маленькой девочкой с тонким детским голосочком и нескончаемой силой. А теперь она семнадцатилетняя красивая девушка, которая буквально через несколько месяцев выпустится из школы. У неё начнётся в действительности взрослая жизнь. Лиза планировала поступать на ин.яз. Это было практически единственное к чему интерес у неё сохранился с течением времени. Лиза, которая во время блокады грезила школой, постепенно теряла к ней интерес и даже пыталась начать прогуливать, но Данил ей быстро мозги на место вставил. Интерес к учёбе не вернул, конечно, но хотя бы посещаемость восстановил. Миша не мог осознать насколько быстро летит время и как же всё быстро забывается. Казалось, что ужасы блокады не забудешь. Но почему-то мозг настойчиво пропихивал в сознание не страшные военные картинки, а заботливого Данила, улыбчивую Лизу, домашние концерты и уютные вечера у буржуйки. Прежняя семья вспоминалась лишь с лёгким оттенком грусти где-то глубоко внутри, выставляя вперёд ностальгические чувства. Агафья вспоминалась песнями, а прежние соседи — шумом. Вспоминалось, как его посчитали шпионом, и какой-то мужик долго говорил о том, что таких как Миша надо убивать, но весь эффект портила пьяная путанная речь. Вспоминался праздничный салют и чувственный поцелуй. Вспоминались мечты того времени. Вспоминалось девятое мая, которое в Ленинграде праздновали и не в половину так же ярко, как снятие блокады. Вспоминалось, как Кашин свою свадебную ночь провёл с Мишей за наблюдениями необыкновенно светлого неба. Вспоминалось, как Миша, еле отделавшись от Светы, сидел на кухне и задумчиво смотрел в окно и как сзади подошёл Данил и крепко прижал его к себе. Вспоминалось лишь счастливое, что вытесняло грусть и невзгоды. Вспоминалась любовь, потому что любовь — это и есть счастье. — Я закончил! — устало, но с бесконечной радостью сказал Кашин, — Наложите и мне тоже. — Сейчас, — подорвался Миша и стал накладывать ему порцию. Даша легко улыбнулась, а Лиза и Света поджали губы. — Покажешь? — Конечно. Мне очень интересно узнать твоё мнение, — расплылся в улыбке Даня. Во время трапезы Лиза продолжила говорить об Андрее, который не понравился Даниле, хотя он его и не знал. Миша шепнул, чтобы он так не беспокоился и не судил о нём преждевременно. Хоть Данил и немного смягчился, но настроен всё же был крайне негативно. Завели ниочёмную беседу, каждый рассказал как прошёл день. С особым интересом слушали Мишу, у которого был важный концерт, прошедший довольно хорошо, а в остальном всё было как обычно. Девочки пошли в Лизину комнату, подбирать наряд и беседовать, а Даня и Миша пошли в спальню, где стояло фортепиано. — Первая часть симфонии начинается лаконичным вступлением, за кото­рым следует огромная главная партия, потом её сменяет более прозрачный эпизод и через него пробиваются маршевые ритмы, которые постепенно нарастают и достигают максимума, а на побочной партии фагот и струнные. Вступают бас-кларнет, соли­рующая скрипка, валторны. Потом опять становится слышна главная тема... — говорил Данил, водя карандашом по нотам, а Миша внимательно вслушивался в его рассказ, подмечая разные детали. — ... тяжелое, остро акцентированное скерцо, потом легкая мелодия в духе малеровских пастора­лей, а затем лендлер. Тема марша доходит до крайней степени напряже­ния и внезапно обрывается. Кода финала — отголосок происшедшего, медленное истаивание в долгом аккорде струнных. — Это... Это звучит великолепно, ничего не подумай. У меня и слов-то не хватает, чтобы выразить своё восхищение, но это явно опасно, — сказал Миша, откладывая ноты в сторону. — Ага, — согласился улыбающийся, всё ещё погружённый в музыку, Кашин. — По мне — это идеально подойдёт в условиях сложившийся ситуации. — Я всегда поддержу тебя, ты же знаешь, — произнёс Миша.— Просто ты должен оценивать масштабы проблемы. Но будь бы я на твоём месте, начал подготовку к концерту не раздумывая. — Вот за это, дорогой, — улыбнулся Кашин, глядя на смущённого Мишу, — Я тебя и люблю. — Перестань, —смущённо отмахнулся Миша. Даня низко рассмеялся и поцеловал его в губы. Ноты плавно переместились с кровати на пол, когда Миша лёг спиной на кровать, и они с Даней погрузились в пучину страсти и удовольствия.

***

Премьера была назначена на пятнадцатое мая. Данил всё то время ходил нервный, радостный и взволнованный. По высшим кругам ещё до представления пошли слухи о его новом произведении, которое очевидно должно произвести фурор. Юлик сказал, что всё это может закончится очень плохо. Данил ответил, что плохо будет, если Данил похоронит свой талант из-за страха. Вот тогда всё плохо и закончится. Когда Данил перестанет быть собой, это то и будет означать, что всё плохо кончится. В действительности же всё складывалось, честно говоря, скверно. Его симфония никак не укладывалась в советский реализм, а посему уже была неугодна. Но если бы она просто чуть-чуть не вписывалась в эти рамки, то всё было бы более менее нормальным. Эту симфонию сочли вызовом для власти и поэтому на следующий же день вышла разгромная статья в газете "Правда" где его произведение назвали "пошлым и низким для советского человека!". Все сразу почему то позабыли о его недюжинном таланте, которое эта же газета отмечала буквально пару месяцев назад. Данил вырезал эту статью и всегда носил её во внутреннем кармане, как напоминание о изменчивом мнении толпы и правительства. Как напоминание о нечестности жизни. Как напоминание о лицемерии людей. Каждый день Кашин перед сном собирал на всякий случай чемоданчик. Просто так. На всякий случай. И один раз он ему всё таки понадобился. Успевшего нацепить на себя лишь пиджак и взявшего с собой этот пресловнутый чемодан Кашина поздней ночью забрали из дома на чёрной машине. Он покинул дом, оставив там любовника, жену, племянницу, жену любовника и рыжего наглого толстого кота. И никто Кашина с того момента больше и не видел.