***
— Ты обязан прислать мне фото этого члена! Сехун ко всем чертям шлет интуицию Чанёля, который звонит именно тогда, когда Джонин в душе, и у Сехуна нет иного выбора, как слушать — в очередной раз — Чанёля с его резко обострившейся любовью к Хайкоу. Сехун не знает интеллектуальный уровень тушканчиков, но, слушая на бесконечном повторе «Дай мне этот член» Чанёля, предполагает, что явно выше, чем у попугаев. Хотя бы у отдельных их видов. — Вот я одного понять не могу... — Ничего не знаю, ты обязан прислать мне фото этого члена! — Тебе крисового не хватает, что ли? Чанёль замолкает так неожиданно, что Сехун берется прочищать уши и пытается решить, это он оглох или Чанёля вопросом контузило. — Так мне для Криса и надо, — выдает Чанёль, и Сехун снова прикладывает телефон ко лбу. — Хочу показать ему, а то он все доказывает, что в Китае нет больших членов. — Самокритично, — хмыкает Сехун и тут же глохнет от громогласного гогота Чанёля.***
— Ну и какого хрена мы взяли это? — Сехун тычет в чехол с гитарой. — Я поспорил с Чанёлем, что научусь играть на гитаре до тридцати лет. И у меня осталось, — Джонин смотрит на часы, — два дня и три часа. — Я хочу расстаться, — стонет Сехун и закатывает глаза. — Только когда я научусь играть на гитаре. — То есть, через два дня и три часа? — И не секундой раньше. Сехун согласно кивает, подхватывает сумки и берет руку Джонина в свою — объявили посадку на их рейс. Сехун всегда считал, что хуже рейсов с пересадками в этом мире нет ничего — даже Чанёль, наконец-то вернувшийся в Нью-Йорк, не сравнится с вечностью в эконом-классе, если это не перелет длительностью в полтора часа. Но в самолете из Гонконга случается самое ужасное, что, в общем-то, может случиться в самолете, и Сехун начинает верить в проклятия, которые неустанно насылает на них господин Чон, ибо как еще объяснить то, что он впервые в жизни травится банановым молоком? Как вообще можно отравиться банановым молоком? Но Сехун удачно выполняет этот трюк и занимает бортовой туалет на все три часа полета. Джонин устраивается под дверью, и, несмотря на постоянные замечания бортпроводников, все это время старательно веселит Сехуна, но получается так себе: половину его шуточек Сехун попросту не слышит, исторгая из себя остатки молока. Когда самолет заходит на посадку, Сехун уже мечтает, чтобы он не выпустил шасси, и они к чертовой матери разбились, избавив его от мучений. И нет, ему не жалко ни невиновных пассажиров, ни экипаж, ни даже Джонина: такой, как мистер Ким, спасется даже из жерла взрывающегося вулкана, не то что из какого-то там падающего самолета — он, на минутку, целый год работал на Криса Ву. Мечтам Сехуна сбыться не суждено, и они благополучно приземляются в Мэйлань. Хайкоу встречает их жарой, духотой и повышенной влажностью, что совершенно не радует ни Сехуна, ни его бунтующий желудок. Он изливает душу мэйланьскому туалету, заодно там же и переодевается — свитер и ботинки далеко не та одежда, которую стоит носить в тропиках. — Ты как? — с неприкрытым волнением спрашивает Джонин, отбирает у Сехуна сумки — «Не такие они и тяжелые», — не доверяет гитару и только и оставляет, что небольшой рюкзак. — Жить буду, — хрипит Сехун и с жадностью припадает к раздобытой Джонином бутылке воды. Она лимонная и холодная, и за это Сехун обожает Джонина еще больше. — Выдержишь до отеля? Сехун прикидывает, прислушивается к поутихшему желудку, еще немного думает и кивает утвердительно. — В противном случае, водителя очень порадует счетчик. Сехун даже не пытается озвучить адрес на своем корявом китайском — сразу вручает распечатанную бумажку таксисту, не позволяя Джонину даже краем глаза заглянуть в нее. С этого момента сюрпризы для мистера Кима только начинаются. В отель они добираются спустя часа полтора, заселяются, и Сехун со стоном блаженства падает на кровать. До ужина еще далеко, и Сехун сомневается, что они вообще к нему выползут. Джонин, судя по всему, думает также, потому что, сбросив вещи, смывается в небольшой магазин сразу напротив отеля и притаскивает оттуда всякой всячины, в большинстве своем состоящей из фруктов. — Ты знаешь, как это есть? — Сехун вертит в руках непонятный фрукт, не зная, с какой стороны к нему подступиться. — Что это вообще? — Это карамбола, и ее надо просто порезать. — Джонин посмеивается. — Уверен, что она не ядовитая? — Её бы не продавали в магазинах. — Не аргумент. — Еще немного подумав, Сехун выдает: — Жаль, что Чанёля здесь нет. Джонин давится карамболой. — Тебе его мало набегами из Нью-Йорка? — Наоборот — слишком много. — Потому ты мечтаешь его отравить? — Джонин не церемонится: вгрызается в целую карамболу и довольно причмокивает. — Тебя мне жалко. — А себя, значит, нет? — А что себя? — Подумай, что с тобой сделает Крис, если Чанёлю попадется неудачная карамбола. Сехун прикидывает в уме возможные варианты и решает, что это не так и страшно — когда от гнева Криса Ву будет страдать вся вселенная, на жалость времени как-то не останется. Он хочет еще что-то сказать, но в мгновение забывает все слова, потому что экзотический фрукт Джонин ест слишком… Слишком. Сехун, до этого так и не рискнувший попробовать карамболу, думает, что сейчас просто идеальное время рискнуть, и подается к Джонину. Снимает с уголка губ терпкий, кисло-сладкий сок и выдыхает тихое: «Знаешь, а это вкусно». Больше говорить ему Джонин не дает. Они падают на кровать, и Джонин подминает Сехуна под себя. Целует безостановочно, ладонями скользит под смявшуюся футболку и заставляет Сехуна прогибаться навстречу, задыхаться, улыбаться в поцелуй. Сехуну нравятся эти поцелуи на вкус, нравится утопать в нежности. Нравится, когда Джонин сходит с ума, черт возьми, от него сходит. Нравится, когда… — А теперь мы будем есть фрукты. Сехун разочарованно стонет Джонину в шею, а он, скотина, не просто смеется — хохочет так, что Сехун не выдерживает и сталкивает его с себя. — Уйди, — ворчит Сехун беззлобно, но когда Джонин обнимает его и чмокает в щеку, оттаивает и позволяет кормить себя различными тропическими вкусностями. Карамбола оказывается действительно безумно вкусной, и за последний ее кусочек они даже воюют. Карамбола достается обоим — они снова целуются, и поцелуи со вкусом крыжовника определенно то, что Сехуну нравится. Сехун замечает коробочку, которая до этого сиротливо жила в пакете на полу. Тянется к ней, приоткрывает и тут же кидает в Джонина с воплем. — Да ты смерти моей хочешь! Что это за гадость такая?! — Дуриан? — Джонин безостановочно ржет, достает шпажки и открывает пластиковый контейнер с неприятно — и это еще мягко говоря — пахнущим фруктом. — Я это есть точно не буду! — Сехун демонстративно зажимает нос, потому что воняет действительно нещадно. — Ну хоть маленький кусочек? Ну вкуснятина же! — Ким Джонин, даже не смей! Выброси немедленно! — Ну малюсенький! Гляди. — И он закидывает кусочек дуриана в рот, а Сехун вопит дурниной. — Если ты думаешь, что после этого я позволю себя целовать… — То я совершенно прав, потому что иначе я начну играть на гитаре. Сехун сравнивает угрозы, но это нечестно, потому что все одинаково плохо. Да только если гитарные потуги Джонина Сехун еще пережить сможет, то целый вечер без его поцелуев — точно нет. Сехун вздыхает, косится то на дуриан, то на Джонина, снова на дуриан, а потом зажмуривается, зажимает нос и открывает рот. Он ждет чего-то страшного, но фрукт оказывается действительно вкусным, и, пожалуй, запах уже не так и страшен. Спать они валятся рано и по настоянию Сехуна. — Не хочу, чтобы завтра ты был радостной амебой. — Амебы бывают радостными? — сомневается Джонин. — Вот именно. Джонин хмыкает — сравнение ему явно нравится, — притягивает Сехуна к себе, кутает в большое и уютное одеяло и целует в висок. — Спокойной ночи, Сехун-и. — Спокойной ночи, мистер Ким.***
— Куда ты меня тащишь? — бормочет сонно Джонин, которого Сехун бесцеремонно стаскивает с кровати в пять утра. Он настолько не хочет шевелиться, что Сехун вместе с ним идет в душ, вытирает полотенцем и одевает. После душа Джонин уже вполне проснувшийся — Сехун замечает его хитрющую улыбку, — но не поддается, хотя трудов это ему стоит огромных. — Cюрприз. — А, то есть, пять утра сюрпризом не считается? — Джонин! — Что «Джонин»? — Ты спать хочешь или мир увидеть? — Спать с тобой? — уточняет Джонин, и Сехун закатывает глаза. — У нас нет времени на непотребства! — Ну пять минуточек… — Солнце мое, по-моему, ты перегнул палку со скромностью. Джонин бросает в Сехуна подушкой. Сехун ловко уворачивается, хватает камеру, рюкзаки и Джонина и шагает к выходу. — Что тебе интереснее: пять минуточек сейчас и толпы китайцев потом или же мы одни сейчас и много раз по пять минуточек потом? Сехун ловит взгляд Джонина и, не дожидаясь ответа, выталкивает его из комнаты.***
Сехун партизанит все то время, что они едут в такси, проверяет камеру и не позволяет Джонину спать, на что получает «Ты меня не любишь» и «Почему с нами нет Чанёля: он не умеет держать язык за зубами». Когда они добираются до места, парк только открывается. Толпы туристов действительно нет, как Сехун и обещал — китайцы, конечно, ранние пташки, но не настолько, чтобы к половине восьмого торчать глубоко за городом. — Ты привел меня в парк? Серьезно? — В голосе Джонина столько всего, что Сехун готов даже обидеться. Он бы это и сделал, да только сам захотел устроить Джонину сюрприз, а геологический парк действительно с самого начала не выглядел уж больно впечатляющим. Сехун тычет пальцами в иероглифы, и Джонину хватает взгляда на два, чтобы удивленно выдохнуть. — Вулкан? — Только давно уснувший. — Но вулкан? Самый настоящий? — у Джонина в глазах пляшут огоньки, а Сехун вдруг понимает, что радостные амебы таки существуют. Ма-Ань действительно самый что ни на есть настоящий вулкан, о чем свидетельствуют и огороженные участки с застывшей лавой, и выложенные из магмы ступеньки, ведущие к кратеру. К лаве так и хочется прикоснуться, кончиками пальцев почувствовать утихший давным-давно гнев величественного великана, но следят пристально, да и толпы нет, в которой можно затеряться и нашкодничать. — Нравится? — спрашивает Сехун, потягивая через трубочку кокосовое молоко прямо из огромного кокоса — их здесь продают в таком количестве, что даже удивляться не получается. — Безумно. — У Джонина в руках свежевыжатый апельсиновый сок, который он предпочитает куда больше, чем «безвкусное пойло, рассчитанное на туристов». Сехун жмет плечами, соглашается, потому что вкус действительно слабо выражен, но зато кокос большой, и его хватает, чтобы утолить жажду. Они делят одну камеру на двоих, но чаще всего Сехун доверяет ее Джонину, у которого особый нюх на удачно смотрящиеся в кадре достопримечательности. Сам же Сехун фотографирует исключительно Джонина — счастливого донельзя Джонина, и это при том, что максимум, до которого они добрались, — это золотой петух, от которого примерно еще сотня ступенек до точки назначения. Вид на жерло вулкана открывается настолько потрясающий, что Сехун едва не роняет кокосище. Рядом раздаются пулеметные щелчки камеры, и Сехун не может сдержать улыбки — тут еще поспорить надо, кто из них большая радостная амеба. — Самый настоящий вулкан, — выдыхает Джонин и смотрит на Сехуна. От его взгляда кожа покрывается мурашками, и Сехун, имея печальный опыт общения различных предметов с большим пальцем ноги, опускает кокос на землю. Джонин шагает к Сехуну, оказывается слишком близко и в самые губы выдыхает хрупкое: «Спасибо». «Все для тебя» Сехун говорит поцелуем. На обзорной площадке они все еще одни, а камеры наблюдения пусть идут ко всем чертям. Каждая минута, потраченная на придумывание сюрпризов Джонину, стоит вот этого самого единственного мгновения, когда в мире остаются только они вдвоем, вулкан и… — Кокос, — глухо стонет Сехун и вжимает голову в плечи. — Прости? — Кокос. — Сехун отлипает от Джонина и разворачивается к заросшему всевозможными папоротниками жерлу вулкана. Откуда-то снизу раздается глухой бум. Джонин утыкается лбом в сехуново плечо и глухо смеется. — Если это была попытка затащить меня в кратер, мог бы так не стараться — я и сам туда с удовольствием пойду. — Но перестраховаться все равно стоило. Они спускаются в кратер вулкана, который больше напоминает тропический лес, и оттуда, снизу, открывается вид на такое искрящееся чистотой небо, что у Сехуна дух захватывает. — Никогда не думал, что ты настолько… романтик, — говорит Джонин, подходя к Сехуну и обнимая его со спины. — Что значит, не думал? — возмущается Сехун и пытается пнуть Джонина, но забывает, что мистер Ким слишком предусмотрительный и Сехуна так просто выпускать из объятий не намеревается. — Ну а что? Ваши с Чанёлем выходки никогда не были образцом романтичности. — Зато вы с Крисом не смогли нас забыть! — Еще бы: вы стучали по кастрюлям и жгли чучело! — А вы разбудили нас хлопушками в ухо! — Ну, допустим, тебя никто не просил поворачиваться на бок. Не было бы уха. — Ну спасибо! — Эй, да я ж не в этом смысле! — Конечно-конечно, вот так живешь с человеком, а потом узнаешь, что он покушался на твое ухо. — Так, ухо, бери свой кокос, покинувший этот бренный мир с твоей ушной помощью, и почесали дальше изучать Хайкоу. Сехун собирает то, что осталось от кокосища — а осталось, на самом деле много, потому что кокосище на то и кокосище, чтобы быть слишком крепким для какого-то там вулкана. — Протестую, — заявляет он, бережно прижимая к себе остатки кокоса. — У нас днем поезд. — И я узнаю об этом только сейчас. — Джонин даже не пытается спрашивать — делать это так же бесполезно, как и, например, спорить с Сехуном, взывать к его благоразумию, просить помочь Чанёлю выйти в окно… — Ты хоть скажешь, куда мы едем? Сехун переводит взгляд с кокоса на Джонина, снова на кокос и снова на Джонина. Оглядывает нетронутую природу, еще немного думает и кивает. Они делают, как кажется Сехуну, с миллион фотографий в кратере и на обратном пути, хоронят в урне останки кокосища, покупают еще по одному и направляются уже к выходу, когда Сехун вдруг резко тормозит, и Джонин, бредущий позади него и уткнувшийся в камеру, врезается в него. — Ты чего? — ворчит он, потирая лоб: тот хоть и кость, но встреча с такой же костью в лице сехуновой лопатки — далеко не самое приятное, что могло случиться в грустной лобовой судьбе. — Чуть не забыл! — О чем? — Идем! Мне надо кое-что тебе показать. — Кое-что — это что? — То, из-за чего Чанёль мне в последние пару недель покоя не давал. Поверь, тебе понравится! Джонин присвистывает, рассматривая огромный фаллический объект, вырезанный из массивного корня дерева. Склоняет голову и изучает два круглых камня под ним. Сехун от его молчания идет пятнами смущения и, кажется, еще немного — и он будет готов сигануть в самый кратер Ма-Аня добровольной ласточкой. — То есть, вот это, — Джонин тычет пальцем в деревянную головку, — то, чем Чанёль выносил тебе мозг? А Крис в курсе? — Пока что нет. Но будет. — В курсе того, что Чанёлю его мало? — В курсе того, что в Китае таки есть большие члены. — Но Крис это и так знает — он же сам китаец! — Ким Джонин, мать твою, меня не интересует размер члена Криса Ву, господи, мои уши! И да, Крис канадец вообще! — Ой, я тебя прошу, паспорт не самое лучшее прикрытие. — Стоп. — Сехун с подозрением смотрит на Джонина, опирается о деревянный член и складывает руки на груди. — А откуда это вы, мистер Ким, в курсе таких интимных подробностей о Крисе Ву, м? — Да мы с ним в тренажерный зал ходили вместе! — вопит Джонин оскорбленно, а у Сехуна глаза на лоб лезут. — Кто? Крис? В тренажерный зал? Вот теперь я точно стесняюсь спросить, чем вы там занимались, ибо если судить по тем палочкам, что у Криса вместо рук, — то явно не силовыми. — Сехун! — воет Джонин. — Не хочешь залезть? Вой резко обрывается. — Куда? — Сюда. — Сехун хлопает ладонью по члену — деревянному — и с вызовом смотрит на Джонина. Да только получается из ряда вон плохо, потому что Джонин вдруг в лице меняется, а в глазах появляется нечто хищное, такое, что у Сехуна заходится неистово сердце. Он понимает, что, кажется, проигрывает по всем фронтам сразу, но отчаянно старается отвоевать хотя бы невозмутимое выражение лица. — Ну так что? — Зачем? — Хочу посмотреть. Джонин ухмыляется криво, на левую сторону, и подходит к члену с противоположной от Сехуна стороны. — Я, конечно, знаю, что тебе нравятся большие... Сехун идет пятнами. — Но хочу уточнить: правильно ли понимаю, что моего члена тебе уже мало? Сехун краснеет весь, даже пятки, кажется, приобретают пунцовый оттенок. — Я не это имел ввиду, когда… — Когда просил меня забраться на него? — И Джонин тут же залезает на деревянный член, а Сехун нервно икает. Джонин, сволочь бессовестная, еще и камеру ему протягивает, мол, ну чего ты ждешь? Сехун и не ждет — берет камеру и бесконечно жмет на кнопку, потому что, черт возьми, кроме того, что это действительно смешно, это еще и возбуждает настолько, что Сехун не может думать ни о чем, кроме члена, но на этот раз совсем не деревянного. Самому Сехуну Джонин на член, который корень, забраться не дает, потому что: «Не стоит испытывать мое терпение, Сехун-и». Да Сехун, признаться, и не стремится. Он только делает несколько кадров на телефон, отправляет фотографии Чанёлю и, получив в ответ: «Ура! Член! Я тебя обожаю!», выдыхает. Теперь на ближайшие пару дней от Чанёля они свободны. — Ну что, экскурсия по вулкану закончилась? — Джонин обнимает Сехуна за пояс, и Сехун кивает. Они возвращаются в отель, собирают вещи и направляются прямиком на вокзал. Впереди их ждет Санья.***
Санья восхитительна. Сехун понимает это в тот самый момент, когда они приземляются в Фениксе. Этот перелет проходит удачно, хотя бы потому, что Сехун, наученный горьким опытом, отказывается пить банановое молоко, и вообще он теперь предпочитает кокосы. В Санье жара ощущается сильнее, нежели в Хайкоу, но зато не так влажно несмотря на то, что воды здесь гораздо больше. Об этом красноречиво говорит огромное количество пляжей, с которыми Сехун успел познакомиться в путеводителях. Единственное, о чем он, пожалуй, жалеет — что не надел никакой рубашки с длинным рукавом. Кожа у Сехуна светлая, и солнце Саньи может нанести ей вполне ощутимый ущерб, чего не скажешь о Джонине, которому хоть бы что — он разгуливает в майке, вызывая у Сехуна невыносимую зависть. — Ты знаешь, что я тебя обожаю? — бесконечно твердит Джонин, пока они едут в отель. Всю дорогу он смотрит в окно на выстроившиеся, кажется, в бесконечную полосу пальмы, в чистое небо, жмурится, словно огромный кошак, глядя на солнце, но при этом даже не вспоминает о солнцезащитных очках. — Знаю, — отвечает Сехун одними губами и решает, что из них двоих радостной амебой, все же, быть ему. Весь оставшийся вечер они гуляют по Санье, почти на ноль разряжают камеру, потому что Сехун слишком большой любитель природы и высотных точек, чтобы пройти мимо парка Повернувшего голову оленя. — Почему мы не поехали туда? — Джонин сосредоточенно ловит камерой моменты анимационного шоу, что раскинулось по фасадам всех пяти зданий острова Феникс. — Решил, что хоть что-то в Санье должно остаться неизведанным. Джонин хмыкает согласно, хотя обоим понятно, что какая-то пара дней — ничто для изучения всего великолепия города. Сехун на самом деле очень хотел остановиться на Фениксе, но в итоге выбрал отель в Санья Бэй, который находился как раз напротив искусственного острова. Сехун не знает, почему вдруг передумал: то ли всему виной самые красивые закаты на всем Хайнане, то ли действительно решил оставить лакомый кусочек на будущее, — но о сделанном выборе точно не жалеет. Ни Сехун, ни Джонин, в общем-то, не пьют, но пройти мимо улицы баров не могут. На ней так шумно, многолюдно и весело, что они заражаются этой атмосферой и таки садятся за высокий стол прямо на улице с парой легких коктейлей. — Знаешь, это лучший день рождения в моей жизни, — вдруг признается Джонин и накрывает ладонь Сехуна, лежащую на столе, своей. — Не ври. — Не вру! — Врешь: день рождения у тебя завтра, а до завтра еще, — Сехун внимательно смотрит на часы, — сорок семь минут. — Я хочу расстаться. — Эй, это моя фраза! — Он отпивает от коктейля, вытаскивает из него лимон и кидает дольку в рот. Джонин морщится. — Ты же знаешь, что я терпеть не могу лимоны. Сехун кивает и улыбается. — Но ты все равно его съел. Сехун продолжает улыбаться. — Это месть за дуриан? Сехун пожимает плечами, мол, а? что? Какой такой дуриан? У меня провалы в памяти. — Я тебя люблю. — И я тебя. По странному стечению обстоятельств ровно в полночь начинают разрываться салюты. — С днем рождения, — шепчет Сехун Джонину в губы прежде, чем поцеловать, и неважно, кто и что подумает, как на них посмотрит и вообще. Но никто не смотрит, никто не говорит и слова, все заняты своими делами, и от этого Сехун влюбляется в Санью еще больше. На гитаре Джонин играть так и не научился.***
Весь последующий день они проводят на пляже. Людей не то чтобы много, но хватает для того, чтобы Сехун то и дело с милой улыбкой и на чистом английском предлагал детям утопиться или зарыться в теплый песочек. С головой. Но детвора либо действительно не понимает, либо только делает вид, что не понимает, чего от них хочет Сехун, а потому продолжает носиться около их подстилки, и Сехуну не остается ничего другого, кроме как периодически хрустеть песком. — Вкусно? — смеется Джонин. — Сам попробуй! Джонин улыбается, и довольный Сехун замечает на его губах несколько песчинок. Сразу становится плевать и на детей, и на их вопли, и на песок на зубах. Всякое недовольство каждый раз стирается с Сехуна ровно в тот момент, когда он совершает ошибку: цепляет взглядом ключицы Джонина и постепенно опускается ниже. Они с Джонином вместе уже около двух лет, но у Сехуна каждый раз личный апокалипсис, когда он видит идеально вылепленный обнаженный торс Джонина. Это слишком красиво, чтобы не хотеть прикоснуться к нему хотя бы кончиками пальцев. Это настолько сильнее Сехуна, что за миг он уже мечтает прикасаться к нему губами. Джонин прекрасно знает, как влияет на Сехуна, равно как знает и его смущение заниматься сексом в общественных местах, потому нарочно дразнит. Сехун дергается каждый раз, когда Джонин словно бы случайно касается ладонью то руки, то бедра Сехуна, а то и вовсе предлагает намазать ему спинку солнцезащитным кремом, ибо как можно портить загаром такую восхитительно-молочную кожу? Сехун едва удерживается от пинка и чешет в воду с такой прытью, что от него шарахается даже неугомонная детвора. В спину прилетает хохот Джонина. — Тебе так нравится меня изводить? — интересуется Сехун, пока Джонин таки мажет ему плечи кремом, а сам Сехун потягивает кокосовое молоко прямо из кокоса. Конечно, это не тот кокосище, который Сехуну достался в Хайкоу, но тоже очень даже ничего. — Конечно: ты так мило смущаешься. — Брошу, — угрожает Сехун. — Не бросишь. — А ты уже играешь на гитаре, или я чего-то не знаю? — Нет. Но все равно не бросишь. — Вы слишком самоуверенны, мистер Ким. — Я слишком тебя люблю. Сехун отмечает, что Джонин играет нечестно, взывает к его совести, но сдается. Серьезно, ну откуда может взяться совесть у человека, который целый год работал на Криса Ву? С пляжа они смываются только тогда, когда солнце начинает палить совсем уж нещадно, и Сехун то и дело ойкает, щупая явно подрумянившийся нос. А потом румянится весь, когда Джонин в нос его чмокает и спрашивает: «Легче?» Сехуну ни черта не легче, но признаться в этом Джонину все равно, что нажать на спусковой крючок, а у Сехуна другие планы. На пляж они возвращаются к вечеру. Конечно, Сехун планировал гораздо большее на сегодняшний день, о чем и сообщает Джонину, но тот только отмахивается, потому что — ну серьезно, что может быть лучше тропиков и пляжа, когда на календаре вообще-то студеный январь? Пока Сехун устраивается на холодном и к вечеру влажном песке, Джонин, которому взбрела в голову какая-то идея, просит Сехуна подождать и куда-то исчезает. Исчезает, правда, ненадолго, а возвращается уже с раскуренным кальяном — бери и пользуйся на здоровье. — Ты где это взял? — Сехун не то чтобы курильщик. Вернее, он совсем не курильщик, но кальяном периодически балуется, за что все так же периодически получает по ушам от Джонина. Который сейчас сам лично принес кальян. — А мне можно? — Сехун язвит, но в глубине души понимает, что если сейчас Джонин вдруг скажет нет, то спорить с ним он не возьмется. — При мне и под моим чутким руководством. Джонин протягивает трубку Сехуну и садится рядом. Они курят, глядя на утихомирившееся к ночи море, а потом Джонин решает, что ему жарко, и стягивает футболку. Бросает ее на зачем-то взятую с собой гитару, а Сехун в этот момент давится дымом. — Кальян — не твое, — категорично заявляет Джонин и отбирает у Сехуна трубку, затягивается сам, а Сехун смотрит. Смотрит неотрывно, жадно, изучает, запоминает. Не замечает, что за спинами стихает музыка, что людей на пляже становится все меньше, что они остаются почти в темноте одни. — Смотришь, — выдыхает вместе с дымом Джонин. — Смотрю. — Ты не подарил мне подарок. — Как раз это и хотел сделать. Джонин скептически выгибает бровь, но по наглой ухмылке видно, что все он понял верно. — Неужели кто-то дозрел до нарушения общественного порядка? — шепчет он, склоняясь к уху Сехуна. Кожу обжигает дымом, и Сехун ежится: с моря тянет тропической — сладко-кислой, как сок помело — прохладой. — Чанёль будет тобой гордиться. — Дурак. — Сехун отпихивает Джонина от себя и тут же оказывается на песке. — Эй, у кого из нас сегодня день рождения? — Джонин, гад такой, бесцеремонно подминает Сехуна под себя, усаживается на его бедрах и самыми кончиками пальцев проводит по груди. Та предательски вздымается на резком вдохе и не желает опадать. Пальцы у Джонина горячие и чуткие, они все о Сехуне знают и все, что Сехуну так нравится, умеют. — Я настаиваю на разводе. Чанёля и гитару забираю себе. — Гитару я еще могу понять, но Чанёля-то за что? — Джонин сползает к коленям Сехуна и, удерживая его взгляд, склоняется над напрягшимся в ожидании животом. Кончик языка заманчиво блестит в смутном свете луны, и Сехун впивается пальцами в песок, когда Джонин касается им его пупка. — Мне кажется, день рождения сегодня у меня, — шепчет Сехун в звездное небо и закрывает глаза. Волны, кажется, бьются об его веки, Сехун жмурится и с коротким вздохом понимает, что это — губы Джонина. Джонин целует его ресницы и исчезает, но лишь затем, чтобы за миг нахлынуть безудержным прибоем, затопить собой Сехуна, утянуть на самое дно удовольствия. Сехун сам снимает с себя остатки одежды и опрокидывает Джонина на засыпанную песком подстилку. — Какой своевольный подарочек. — Джонин улыбается, а Сехун кладет на его бесстыжие губы палец, сам к нему ртом прижимается и шепчет: — С днем рождения, мистер Ким. Это как выстрел на старте. А дальше только бархатная синь небес, грохот прибоя и жар джонинов, всепоглощающий и любимый. Потная кожа, что скользит под ладонями, жесткие бедра, что неистово притираются к сехуновым ягодицам и крепкий толстый член, соединяющий их так правильно воедино и дарящий блаженство, от которого Сехуну кричать охота, но он лишь стонет сипло в джониново, отчего-то испачканное песком, ухо и сильнее сжимает его бока коленями. Заканчивается это одним особо мощным толчком, а затем Сехун окончательно и бесповоротно превращается в радостную амебу. Ему настолько хорошо, что он даже глаз открывать не желает, не то, что вставать, одеваться и куда-то идти. Джонин знает его на «отлично», потому сам кое-как натягивает на него шорты и заваливается под боком, горячий и все еще дрожащий. — Ты до сих пор думаешь о деревянном члене? — Он бессовестно целует Сехуна в шею, сует колено между его ног и, устроив голову на сехуновом плече, всем своим видом показывает, что собирается спать. Со спящим Джонином особо не поспоришь, потому Сехун на его вопрос не отвечает, но мысленно делает пометку пореже вестись на провокации Чанёля.***
Сехун чувствует прохладу и крепче жмется к Джонину. Просыпаться чертовски не хочется, но взявшийся непонятно откуда ветерок, похоже, вознамерился пробраться Сехуну под кожу. — Просыпайся, — шепчет он джониновым голосом, но Сехун только ворочается, еще сильнее жмется к теплому и родному, кутается в тонкий плед и бормочет: «Не хочу». — Проспишь рассвет, — тихонько смеется Джонин. — Ну же, вставай. Сехун нехотя разлепляет веки и укоризненно смотрит на Джонина. — Ты мне всю ночь спать не давал. — Потерпи меня еще немного — на море всегда самые красивые рассветы. Они садятся на подстилке и наблюдают за едва-едва показавшейся над водой макушкой солнца: всходить или еще поспать? Сехун узнает в нем себя и смеется. Джонин же тянется за гитарой. — Ты же не умеешь играть? — Ты этого не знаешь. — Но вчера… — Было вчера. — Хочешь сказать… — Ничего я не хочу сказать. Только хочу, чтобы ты закрыл глаза и… Слушал. Сехун неверяще смотрит на Джонина. Он ведь совершенно уверен, что в их компании на гитаре играет только Чанёль, который ни за какие коврижки не согласился бы давать уроки Джонину. — Пожалуйста, Сехун-и. И как можно не поддаться? Сехун послушно закрывает глаза и, вслушиваясь в копошение Джонина, пытается понять, что сейчас будет. — Я так весь рассвет пропущу, — говорит он и вздрагивает от неожиданности, когда Джонин берет его руку в свою. — Мы будем вдвоем играть, что ли? — И не только играть, если ты не против. Сехун не выдерживает и открывает глаза. Смотрит на Джонина да так и замирает, потому что пальцами Джонин шарит внутри гитары. Слышится звук отлепляемого скотча, а затем Джонин что-то вытаскивает. Сехун слепо щурится — солнце уже примерно наполовину показалось из-за горизонта и теперь пускает в глаза зайчиков. Джонин мягко тянет ладонь Сехуна к себе, и Сехун снова вздрагивает, но на этот раз — от прохладного прикосновения металла к коже. Сехун во все глаза глядит на аккуратное колечко на безымянном пальце левой руки и губы кусает. На Джонина не смотрит, но тот поддевает его подбородок песочными пальцами и разворачивает лицом к себе. — Сехун-и, ты выйдешь за меня? Сехун зависает. Вот так нелепо и потерянно, словно ребенок, который узнает, что под костюмом Санты скрывается папа. Неверяще смотрит, моргает глупо, головой трясет и даже уши трет. — Крис предложил мне постоянную работу и уже обо всем договорился с моим прямым начальством. Мы можем вернуться в Нью-Йорк, если ты хочешь. И там… — Пожениться, — сипло выдыхает Сехун, трогает колечко, проверяя, настоящее оно или только плод его не совсем проснувшегося разума. Убеждается, что не бредит, и ломано-счастливо улыбается Джонину. — Так ты выйдешь за меня? — Это самый глупый вопрос, который вы могли задать, мистер Ким. — Это значит «да»? — Это значит «да, конечно, забирай меня в Нью-Йорк и делай со мной, что хочешь», — выпаливает Сехун на одном дыхании, а дальше Джонин не дает ему договорить — целует крепко, запечатывая рот уверенным «теперь уже точно мой до конца жизни». — Это лучший твой день рождения в моей жизни, — выдает Сехун. — А вот это мы еще посмотрим. Сехун слышит бесконечность обещаний в голосе Джонина и думает, что рассветы у моря действительно самые красивые.