Власть Венеры

Золотисто-розовая вечерняя тишина, медленно сгущающаяся над Римом в мой любимый час, разрывает сердце. От кристальной ясности и высоты неба, далекого и невообразимо чужого, сладостно и болезненно щемит внутри. С недавних пор осознание красоты, приводившее в восторг мою юношескую и исполненную неиссякаемой любви ко всему живому натуру, превратилось в танатический дар Гадеса — напоминание о душераздирающей неуловимости момента и схождении миллионов путей в точке невозврата. Я мог бы провести время, отпущенное богами до встречи с Хароном, подобно всем знакомым патрициям потратив его на дела более приятные и не требующие умственных заключений или переживаний, однако мне не предоставили выбора. Еще в бессознательном возрасте я чувствовал, что Венера-Красота с величественной и порабощающей улыбкой взирала на меня из зарождающегося рассвета, мерцания полночных звезд, пылания заката, из каждого дерева, камня и травинки...Расстроенный всеобщей слепотой, я не раз предпринимал попытки приоткрыть завесу для римлян, поскольку знать о земном воплощении богини имели право все. Но они смеялись, и ее ни на секунду не замолкающий голос в пении стрижей, шелесте листвы или ропоте прибоя ускользал от грубого слуха, привыкшего внимать лишь собственным материальным нуждам. Счастливый или проклятый вниманием Венеры, до сего мига я находился в диалоге с нею беспрестанно. Тишина, к которой я еще недавно стремился, оказывается томительной. Оказывается, в тишине отсутствует умиротворение; есть лишь напряженное ожидание ее конца, осознание ее безжалостной краткосрочности. Слабо доносятся из-за стен крики рабов, преждевременно желающих окончить работу в поле, звук взмывающего в в воздух хлыста (грозного оружия несогласных надсмотрщиков) — и потусторонняя печать спадает, оставляя после себя привычное марево лета. В последнее время, в связи с душевным нездоровьем императора, люди редко задерживаются здесь по вечерам, я же ценю драгоценные минуты уединения превыше бесцельного общения. Присаживаюсь на мраморную скамейку в углу сада и с закрытыми глазами жадно впитываю в себя звуки и запахи (в результате этого священнодействия вновь осознаю, что жизнь не ускользает от тех, кто обнажил свои нервы, чтобы лучше ее прочувствовать и стать дальше от себе подобных, но ближе к звездам). Если бы мне было дано запоминать все до мельчайших деталей, я мог бы по своему усмотрению возвращаться в прошлое, растворяясь в легком, сладковатом аромате мандариновых деревьев и мирную, лиловую ширь темнеющего неба, но человеку не дано иметь и ничего он не заберет с собой. Его дело — наблюдать. Наблюдение - тоже искусство, присутствующее в любом роде деятельности. Почему же эта мысль не очевидна для других? Впрочем, не стоит забывать, что для меня, самопровозглашенного римского поэта-любителя, знающего толк в красоте, философии и ораторском искусстве, столь же мало очевидного в политике и финансах. Насладившись сполна осязательной картиной, для эмоционального экстаза добавляю зрительную (Органы чувств, работающие в едином порыве, и есть то единственное совершенство, дарованное хрупкому человеческому телу). Раскидистые ветви апельсиновых насаждений клонятся к земле под тяжестью сочных, налившихся плодов, некоторые из которых уже валяются в траве. Деревья окружают сад правильным прямоугольником, ограждая его от любопытных глаз. Вдоль гравиевых дорожек, словно преторианцы на постах, выстроились кипарисы. Их темно-зеленые пирамидальные кроны оттеняют белизну безукоризненных мраморных тел небожителей, застывших в тени декоративных ниш и возле фонтана, в нескольких шагах от которого начинается терраса дворца. Вдыхаю воздух полной грудью, испытывая отличное от иных видов удовольствие. Свободный от гнета дневного зноя, воздух постепенно полнится мягкой прохладой; слабое, едва заметное дуновение можно угадать по трепету листьев. Если бы только природа могла исцелять раны предательства, если бы могла возвращать жизни, несправедливо и жестоко отобранные у одних другими, если бы Венера могла заменить...но боль в грудной клетке и неожиданно затруднившееся дыхание не имеют к ней отношения; люди просты, но до смешного сложны, и у самых странных реакций нет обоснования, когда я вижу его. Нашего кровожадного, сумасбродного императора, бредущего по широкими и низким ступеням террасы словно во сне. Брата отравленной сестры, сына убитых родителей, последнего отпрыска великого юлианского рода, приверженца механической логики против здравого смысла, непримиримого врага римских богов, патрицианства и человечества в целом, любителя изобретательных и садистских шуток, порой поучительного характера, моего единственного союзника в понимании и принятии своего одиночества перед космосом и желании сделать людей зрячими и восприимчивыми к силе искусства. (Правда, пути мы всегда выбирали разные. Последняя попытка насаждения культа Венеры в собственном облике, к его изумлению, не увенчалась успехом — то ли костюм был недостаточно откровенным для богини любви и не вызвал должного резонанса, то ли народ слишком привык к бесплатным обязательным представлениям, ежедневно лицезрея Диану, Юнону, Латону и прочих красавиц пантеона в пыли рыночных площадей. Все эти роли, сыгранные талантливо, но одним и тем же лицом, пусть и первым в Империи, пресытили людей настолько, что они растеряли последние остатки разума и позабыли о своем долге восхищаться в последнее время). Из вышеперечисленных сторон этой удивительно разнообразной личности мне дорога всего одна, но она пережила крушение юношеских идеалов, презрение к общей мечте, казнь отца и сотен прочих, виновных в том, что они родились, и пережила бы, наверное, конец света и вопиющую малость на его фоне вроде моей собственной смерти. Последняя задумка еще может обрести воплощение, и я почти готов к подобному исходу, лишь бы конец не был долгим и мучительным (избегать категоричности честнее, ведь полная готовность к смерти означала бы отсутствие желания жить, чего никак не могу сказать о себе, да и совершенная уверенность в этом вопросе кажется мне выше бренной человеческой натуры). Тем не менее, обманываться не приходится — нам с Цезонией предстоит испытать нечто особое, пострашнее медленного истекания кровью в качестве нового праздничного развлечения. Остальные ему безразличны, терзать их — неинтересно, потому и муки ограничиваются физической составляющей. Тот факт, что я способен просчитать ход мыслей тирана и проникнуться его философией, иногда по-настоящему пугает. На редкость омерзительный подарок богов — душевная близость. Спустившись, он застывает в растерянности, бегло окинув взглядом статуи Феба и Дианы по обе стороны фонтана, ровные ряды деревьев и параллельные прямые дорожки, обрамленные кустами жимолости — впечатление, будто поднялся невидимый занавес, и для единственного зрителя в моем лице обнажилась сцена с тщательно продуманными и выверенными высшей силой декорациями. Сухой и прохладный воздух царапает мне горло и заставляет глаза слезиться — или же я в привычной манере сочиняю оправдания для своей сентиментальности. Неохотно, словно бы в раздумье приблизившись к Диане, он выжидает, пристально вглядываясь в резкие, оживленные охотничьим азартом черты, после чего раскрытая ладонь невесомо ложится на бедро богини и скользит вниз, до самой стопы. Жест необъяснимо-вызывающей нежности к скульптуре, внешним сходством напоминающей Друзиллу, теперь не вызывает ни капли сочувствия, как у него человеческая боль не вызывает отклика, кроме раздражения. Полагаю, мечта о единой шее для всего Рима, которую можно было бы без труда свернуть, весьма ярко иллюстрирует его способности к эмпатии. Без перехода ласкающие движения сменяются похлопыванием по мускулистым ягодицам Дианы, едва прикрытым коротеньким хитоном, и меня в очередной раз бьет внутренний озноб при виде нескрываемого святотатства, к которому все давно привыкли (Преодолеть страх перед угрозой метафизического наказания порой гораздо сложнее, чем перед реальной из-за элемент неизвестности). Его умопомешательство официально длится уже как три года; оно распространяется пока лишь на религии, исповедуемые в этом городе, хотя я знаю, что преследуемая цель масштабнее и включает решительно все выдумки о загробной жизни, когда-либо изобретенные людьми. У нас была недолгая, но чрезвычайно информативная беседа; во время нее выяснилось, что мой друг намеренно перестал быть таковым, чтобы посвятить себя опровержению идолов и окончательно разорвать связь со смертными двуногими существами. Невозможно, воскликнул я зло и, быть может, немного отчаянно. Правильно, Сципион, ответил он со всей вдумчивостью и серьезностью, на какую был способен, в будущем речь пойдет лишь о невозможном, оно — реально и правдиво, тогда как существующий мир — преступная и наглая ложь. Отрицание миропорядка необходимо, чтобы изменить его. Как давно состоялся этот разговор и как мучителен жест, его завершивший! Решив быть беспощадно честным с собой, я признаю эти воспоминания самыми тяжелыми и тем самым предаю отца, которого любил и уважал безмерно. Осознанно или нет, люди выбирают; рождаясь, они приводят механизм выбора в действие, чтобы взрослыми, в ночной тиши, осознать неизбежную неблагодарность своих поступков. Очень странно, но мысленное отсутствие не означает физического. Обнаруживаю на себе его взгляд и невольно съеживаюсь — чувство, словно в меня с размаху запустили каменную глыбу, от которой не скрыться. Зрительный контакт серьезно напрягает; бесхребетным существам свойственно наблюдать исподтишка. В очевидном замешательстве он делает движение, чтобы уйти, но, очевидно, влияние Мартовских ид, распространяющееся по-разному на всех Юлиев, заставляет его резко вернуться и направиться к моей скамейке чеканной прямой походкой, словно обладатель ее, не в силах расслабиться ни на миг, спешил обогнать время. Удивительное наблюдение: прежде мягкие в своей театральности движения разительно изменились со дня смерти его любимой сестры; мы сразу же это заметили, даже не слишком проницательный и безразличный ко всему, что не касалось лично его или его фамильного состояния, Мерея. С той поры и началась жестокая игра, в которой право выигрыша стало единоличным, сенату и народу достался выбор между изощренными, но в равной степени мучительными экзекуциями (в лучшем случае) и изгнанием (эта мера еще не применялась и в связи с быстрым упадком численности населения скоро потеряет актуальность), в то время как моей пошлой и долее неуместной искренности в новом мире не нашлось места. Как вездесущее напоминание о прошлом я маячил перед его глазами, воспаленными от бессонных ночей и нездешних мыслей, остекленевшими от созерцания насилия, регулярно творящегося по его приказу. Я ждал чего-то. Как оказалось, ждал не зря, и в один прекрасный день, слегка омраченный преждевременной, но почетной кончиной Мереи (флакончик яда лично из рук императора), я на несколько минут видел того, прежнего Гая, с которым мы были друзьями. Стереть общие воспоминания оказалось неподвластным даже ему в новом, божественном воплощении и, к моей радости, он так не смог избавиться от тяги к пронзительным откровениям; по прежней привычке спросил меня о новых стихах, а я без колебания ответил, преисполнившись горьким стыдом, неодолимой потребностью поделиться ими и о острой завистью по отношению к человеку, говорившему так увлеченно и естественно, восхищавшегося криками стрижей в закатном небе и молчанием деревьев в лесу, не так давно заставив моего отца стонать в страшных корчах перед плебсом и ползать на коленях перед палачом с мольбой не вырывать ему язык. Мой долг был ненавидеть убийцу отца, но что он значил перед ледяным дыханием вечности, отравившей меня исканием в тот миг, когда Венера одарила красотой? Что значил долг перед земным одиночеством единомышленников? Я проникся восхитительно-слепой двойственностью Гая, возжелал приобщиться к тайне и найти схожее мистическое начало в себе...Я был надрывно и безыскусно открыт и добровольно сдался в плен одной из великого множества масок, за которыми трудно вообразить целостный лик. Позже пришло понимание, что я также ударился в поиски невозможного и мечтал открыть то, чего не было. Моего друга, очевидно, приснившегося мне в бреду лунных фантазий, не было тоже. Он останавливается в нескольких шагах от меня, наткнувшись на невидимую преграду; смотрит исподлобья. Его физическое вторжение в мое пространство почти невыносимо; воздуха не хватает до такой степени, что начинает кружиться голова. Больше всего на свете мне бы хотелось вскочить со скамьи и крикнуть на весь сад, что его присутствие искажает царство Венеры. Каким образом фигура насильника и тирана вписывается в окружающую нас сочную зелень, усилившийся стрекот кузнечиков и цикад и загадочно молчащую лиловую ширь неба? - Ты здесь. Тихо, невыразительно. Совершенно не та драматическая страсть, с которой он обыгрывает свои идеально выстроенные логические цепочки перед патрициями или старается впечатлить очередным чудачеством давно впечатленный плебс...Вполне понятно обозначил, что играть со мной не станет, однако явился сюда в лирической маске — вполне возможно, театр его натура и бороться с ней бессмысленно. Мне следует быть осторожнее. Впрочем, не смогу же я забыть, что разговоры по душам мы уже проходили...? В отличие от злополучных троянцев я не намерен разбирать надежные стены своей обители, чтобы втащить подношение врага и обнаружить свой город в огне за несколько секунд до собственного конца. - Разве запрещено, император? Прошу меня извинить. Позволь удалиться, - быстро поднявшись, делаю несколько шагов по тропинке, но сбежать не успеваю. Скрипящий гравий немедленно выдает движение вслед, и мне на плечо ложится рука, единственным знаком прервавшая жизнь моего отца; рука, приятно благоухающая розовым маслом. Напоминание о том, что ее хозяин чист морально и физически. В определенном смысле это правда, как правда и то, что однажды я видел его выпачканным в крови и моче или методично исследующим кишки, выпущенные у случайного солдата в качестве наглядного пособия. По лицу проходит невольная судорога. Решительно стряхиваю руку со своего плеча, отступаю. - Не уходи. Завуалированный под просьбу приказ или повелительная просьба, но мне не остается иного, кроме как вернуться и присесть на скамейку под немигающим взглядом рептилии в человеческом обличье. Всплывшее в памяти сравнение вызывает невеселую усмешку: поговаривали, так часто называл его старик Тиберий в последние дни на Капри. Как же радовались горожане известию о смерти престарелого самодура, императора лишь в глазах юных «рыбок» спинтриев (отнятые у родителей силой для удовлетворения определенных нужд, многие из них были, в сущности, рано развращенными детьми с прелестной внешностью и еще не сформировавшимся умом) и столь же порочных, склонных к предательству слуг вроде префекта Сеяна, в течение многих лет открыто оплетавшего Рим интригами в свою пользу и достигшего небывалой власти. Ни один исторический трактат не упоминал о такой единодушной народной реакции, как возгласы счастья и вздохи облегчения в день прощания с Тиберием. Интересно, смогут ли подвиги нынешнего правителя превзойти черные лавры предшественника? Во всяком случае, делается для этого немало. Он садится на середину скамьи, я довольствуюсь краем, ничуть не отрезвленный противоречивостью мыслей, злой и растерянный. Перебираю предлоги, разумно объяснившие бы мой уход, и жалею, что не сбежал парой минут ранее. Запутанная ситуация. Я знаю: не нужно искать оправданий, чтобы уйти из сада или перебраться в одну из восточных провинций, подальше от смрада и шума столицы, где меня больше ничто не держит. Когда-то я услышал из его уст, что имею право на все, для чего хватит сил и желания, включая личную месть и кровавый государственный переворот со сменой династии. Я не воспользовался столь щедрым даром и был наказан за свою слабость, то есть, за участие в заговоре. Это его по-настоящему обидело. - Давно тебя не видел. Усталый, надтреснутый голос; ни на секунду не отведенный взгляд и еще тысячи мелких деталей нервируют. Еще раз припомнив бесчисленный список жертв, в котором пока еще не значится мое имя, но в насмешку над моим ничтожеством есть имена людей гораздо более достойных, я поднимаю глаза в попытке зацепиться за остатки фамильной чести. - Вероятно, император был слишком занят вопросами государственной измены и внесением личных поправок в политический строй, - отвечаю Проходил ли кто-либо испытание более тяжкое, чем смотреть в глаза убийце отца, находясь от него в паре дигитов и цедить слова размеренно и спокойно, держа даже самые малозначимые мускулы лица в повиновении? Избавиться от красочных и страшных картин в своем сознании можно не пытаться, но внешний всплеск эмоций был бы сейчас унизителен и неуместен. Если бы только мне хватало сил последовать примеру Брута, предварительно спрятав кинжал в тайных складках хитона, Рим бы сейчас освободился от Юлиев навсегда...Мой родной город никому и ничего не прощает; он аки молодой волк в полном расцвете сил алчет мяса и крови, пожирая граждан вне зависимости от ранга и личности. Догма в доказательствах не нуждается, но все же примером может служить история того, кто обессмертил свое имя, став божеством в глазах римлян уже при жизни. Рассказы о первом Цезаре достигли моих любопытных ушей в раннем детстве. Я еще слабее Брута, бесславно удравшего из Сената, чтобы не видеть, как его друг и покровитель, успев прикрыться собственной тогой дабы преуменьшить неэстетичность зрелища для тех, кто обнаружит тело, умирал от двадцати трех колотых ран в страшных судорогах. Я не только не смог бы лицезреть результат подобных действий, но сошел бы с ума в тот же миг, что вполне подтверждает давнее заключение о моей натуре: власть Венеры во мне безраздельно сильна, а плотоядное римское начало не досталось по наследству вовсе. От напряжения и неестественности происходящего глаза слезятся; должно быть, их блеск не скрыть. - Я много размышлял, - выдержав паузу, еще тише добавляет — О тебе, Сципион. - Это великая честь, император. Прорезается кривая ухмылка. Мы знакомы слишком давно, чтобы я помнил, на каком из травматичных поворотов бытия он перестал улыбаться — может быть, вообще не умел или забыл после того, как не стало Друзиллы? - Твои слова не спутать с лестью. Ирония — признак умного человека. В моем окружении их немного. Осознание тщетности притупляет инстинкт к размножению, тогда как глупые плодятся с пугающей быстротой. Так человечество спасается от самоуничтожения, поскольку обделено вечностью. Не находишь здесь жестокую иронию? - Жестокости сейчас хватает. Он накрывает своей ладонью мою кисть, судорожно сжатую в кулак. Прикосновение врага жжет, оставляя болезненные следы не на коже, но внутри; необходимо вырваться из хитро расставленных силков, избежать ненавистных милостей любым способом. Однако я безучастно гляжу на наши руки, оказавшиеся в безумной близости, словно они принадлежат кому-то другому, и сижу, не шевелясь, отстраненно наблюдая, как лишенные последних солнечных бликов вечерние краски сгущаются. Отчаяние неудержимо заражает тело, которым я не владею; смерть отца не придала мне уверенности в своих правах, не убедила отмстить; я по-прежнему ничего не знаю о том, что сделаю и чего не сделаю в следующий миг. - Ты злишься. Не буду интересоваться причиной, потому что хорошо тебя понимаю. Вырываю ладонь, прижав ее к стучащему на разрыв сердцу. Если бы из-под меня вышибли скамью или избили, это вряд ли бы возымело воздействие , но слова...Слова имеют надо мной слишком большую власть, что свойственно всем поэтам и малоутешительно в тех ситуациях, когда нужно проявить твердость духа. Да и каким образом проявляют то, чего нет? - Император, разумеется, понимает, каково наблюдать естественную смерть родных, но может ли вообразить их крики перед принудительным лишением того, что было дано богами, а отнято случайной прихотью...? Нетерпеливый взмах прерывает мою захлебывающуюся негодованием речь. - Моему воображению неподвластного нет — думал, ты это знаешь. Что ж, привязанности плохо влияют на мышление; общеизвестный факт. В последний раз, когда мы говорили, ты разве не принял случайность прихотей судьбы, не согласился с ее слепотой и бездушием, не узнал меня в ее обличье? - Да, император. - Почему же тебя разочаровал данный пример следования логике? Эмоционально возмущение, конечно, объяснимо, но если оставить эмоции в стороне — с точки зрения разума такое поведение абсурдно. - А с точки зрения любящего сына наедине с неискупимой виной, император? Ухмылка перешла в следующую стадию - в вызывающе неприятный оскал. - Бесконечное повторение моего титула, нежелание обращаться по имени, теперь слезы...Поменьше искренности, Сципион. Поучись приличиям у наших царедворцев; хотя бы у Кереи, возглавляющего заговоры с бодрой и неизменной улыбкой на устах. - Уроки подобострастия лучше брать у Муция. Его бедная жена вчера вскрыла себе вены. - Его польщенная жена не смогла вернуться к простому смертному после оказанной ей чести? Не виню...А люди не так скучны и просты, как кажется. Занятный сюжет для драмы, хотя и без оригинальности. - Тебе становится легче в атмосфере всеобщей обреченности и несчастья...? Сколько злости нужно иметь, чтобы изливать ее на головы окружающих в подобных масштабах? - Несмотря на риторический вопрос, замечу, что ее больше, чем ты можешь представить. Дурные нынче вкусы... Литераторы позабыли свое ремесло, подались в государственные дела со свойственной им хронической болезнью — осуждением того, в чем не разбираются. Почему бы не заняться тем единственным, что хорошо получается? Налицо упадок искусства, трагедия посерьезнее смерти какого-то сенатора. - Какого-то? - переспрашиваю, ощущая, как зашевелился шершавый ком в горле под противоестественной бесстрастностью его взгляда. Уже три года я привыкаю к становлению нового, максимального отстраненного от земных радостей и забот существа, ошибкой природы имеющего общий с нами вид, но презирающего наши ценности. Его продвижение к бесчеловечности осуществлялось постепенно, но неукоснительно. Считаю избранный им путь замедленным падением и вполне осознаю: тут необходима систематическая работа над собой, насилие над светлым началом (которым, согласно моим убеждениям, обладает каждый и в разной степени) и раздвижение моральных границ до беспредельности — все это гораздо сложнее самоубийства и стоит всему Риму и лично мне гораздо дороже. Каждый день я решаюсь оставить живость и разнообразнейшую палитру чувств по этому поводу в прошлом, с памятью о том, что зеркальная пустота глаз напротив была живой, маниакально блестящей и имела насыщенный темно-голубой цвет. К сожалению, между принятием решений и их осуществлением в моем случае — непреодолимая пропасть. - «Какого-то» означает одного из множества именитых лентяев, не внесших ни единого предложения по реформации политической экономии со времен Суллы, препятствующих низкими и дешевыми способами любому моему решению, разворовывающих государственную казну с совершенно одинаковым рвением. Откровенно говоря, эти действия бросают тень на репутацию уважаемых сенаторов и приводят меня к печальному выводу о бесцельности запоминания их имен. Я привычно обескуражен злобным выпадом против сенаторов, среди которых есть принципиальные и действительно заслуживающие уважения люди (Керея первый из них), что в качестве аргумента слабо возражаю: - Ты говоришь о моем отце... - Сыновье ослепление воистину невыносимо. Можешь ли ты утверждать, не принимая во внимание родственных связей, что такие прекрасные, невинно обиженные черты патрицианства, как казнокрадство, властолюбие и взяточничество обошли Публия стороной? Вдруг произнесенное имя моего отца в его устах превращается в звонкую, хлесткую пощечину. - Он не был самым честным человеком на свете, но, по крайней мере, не страдал патологической жестокостью! Никогда он бы не позволил себе...Он... - Был весьма дорог тебе, знаю, но правосудие выше привязанностей, как рацио выше эмоций. Возможно, ты еще не понял, дорогой Сципион, что все живое умирает и разрушается с каждой секундой; законами высших сил мир с зарождения сползает в пропасть, и мы движемся по наклонной вместе с ним. Увядания не избежать и природе, вызывающей в тебе настолько светлые и возвышенные чувства, что чудовищам вроде меня не вообразить. Забавно: чувствительность избирательна, иначе ты бы в тех же выражениях оплакивал чуть раньше отвалившийся с ветки лист. - Полагаешь, поэтические сравнения помогут забыть дарованные тобой картины — рот моего отца, полный крови, под возбужденно-радостные вопли народа? - Люди грубы, они любят насилие и ничего с этим не поделать. К тому же, сравнение не в пользу Публия. Листья, несмотря на хрупкость и недолговечность, по крайне мере, радуют глаз. - Мне очень жаль тебя, Гай, как и прочих не знающих любви созданий — вы обделены тем, что не восполнить. Слова — это ветер, и едва заметная рябь проносится по поверхности гниющего, темного, наглухо заросшего травами озера. Меня наполняет ликование от успешного вмешательства в его тщательно продуманный план по изменению своей сущности. Одновременно — всеобъемлющее стремление не только остановить запущенный однажды процесс, но и обратить его вспять, вернувшись к началу. Но начало или конец — всего навсего понятия, существенен лишь текущий момент, где я могу творить, что захочу. Должно ли прошлое или будущее определять его? - Несмотря на благородную жалость к моей персоне, не могу согласиться с таким суждением. Каков смысл в любви к тому, что гибнет? - Есть вещи, ценные сами по себе. А в чем смысл избавления от нее и введения разных зверств как формы познания мира? - Не мира, а себя, и мы уже обсуждали эту тему неоднократно. В заданном вопросе отчетливо видна разница между умом романтика и реалиста. Самое большее, что способен породить твой, занятый поисками любви — несколько рифмованных строф. Займись сочинительством и не донимай и без того угнетенного императора глупыми допросами. - Какого рода гнет ты имеешь в виду? - взрываюсь — обременительный долг лицедейства в образ двенадцати олимпийских божеств, скармливание заключенных зверям с арены, притеснение сенаторов и погружение страны в зияющую бездну разврата? Быть Цезарем, должно быть, и впрямь проблематично, если люди меняются подобным образом. При последних словах он заливается смехом, удивительно веселым, почти истерическим, с детской непосредственностью раскачиваясь и хлопая в ладоши. Зрелище непривычное и навевающее мысли о реальном сумасшествии. Меня пронизывает холодок. Оставаться в сумерках с ним наедине небезопасно; для обуздания ночных припадков есть Цезония. Сохранить дистанцию не удается; его рука змеей скользит по моим плечам, повергая в смятение. С издевательски-мягким оттенком превосходства он отвечает: - Мое призвание выше титулов и империй — управление царством невозможного. - Царством зловонных трупов, порока и безверия? - Ты ведь не веришь в богов, с чего такая озабоченность их судьбой в Риме? - Важна только она, Венера. В нее я верю и не отнимаю у других прав распоряжаться своей верой как заблагорассудится. - Непритязательно и, как всегда, похвально. Однако эмоции все еще затмевают твой разум. Причина в молодости и чистоте, мой друг. Я проглатываю возражение о том, что разница в возрасте между мной и тираном невелика, составляет ровно пять лет и что мы не друзьям, потому как не подходим под это определение и под другие тоже; потому что он без колебаний обменял дружбу и всех, кто его любил, на поиски призрачного и непостижимого идеала. - Успокойся и постарайся вникнуть в то, что я скажу... - Разве ты недостаточно сказал в прошлый раз? - яростно перебиваю, наплевав на регалии своего собеседника и стряхивая чужие руки с плеч — Мученическая смерть моего отца была недостаточно красноречива? Впрочем, выслушаю с большим интересом, как ты логически объяснишь необходимость этой меры и ее пользу для общества; жаль, здесь маловато народу и темно, твое кривлянье никто, кроме меня, не увидит, но обещаю рукоплескать, пока не отсохнут руки. - Замолчи! - Так вырви мне язык, как ему! - по щекам бежит что-то соленое, неприятное, унизительное. Я не смог сдержаться и достойно вынести выпавшие на мою долю испытания. Почему глубоко внутри теплилась надежда, что в этот раз мое поведение изменится в сторону уравновешенного и рационального? На чем она основывалась, если я не в состоянии контролировать проклятый дар Венеры — сверхчувствительность, и не способен отомстить за намеренно причиненное зло? Единственное, что с легкостью удавалось на протяжении многих лет — создавать воздушные замки и с идиотским отчаянием наблюдать как они тают в воздухе, как люди походя насилуют мои оголенные чувства и заставляют признать полную несостоятельность в реальной жизни. Рыдания опьяняют, словно крепкое вино, я теряю разум и концентрацию, и через неопределенный отрезок времени обнаруживаю себя в его объятиях — цепких, теплых и преступно человеческих. - Будь выше лжи и признай, что настоящая причина твоих слез не в казни отца, а в отсутствии скорби по нему. Назойливый, затопляющий ноздри аромат благовоний вместо резкого, солоноватого запах субстанции, которой он за сравнительно короткое время окропил всю империю, сбивает с толку, как и утешающие поглаживания по спине. За количеством отвлекающих факторов не сразу осознаю, какую кощунственную мысль мне только что пытались внушить. Нутро содрогается, протесте. Я отстраняюсь со всем достоинством, какое возможно со сбившимся дыханием, покрасневшим лицом и дрожащими губами. Голос предсказуем сел. Даже Цицеронова мудрость в устах охрипшего оратора вызовет смех; я выгляжу жалко, но теперь это уже не имеет значения. - Я любил его. Вспомни, как она медленно угасала на твоих глазах, так и не придя в сознание, и умножь свою скорбь в десять раз. Потерять кого-либо из-за болезни вполовину не так ужасно. - Если ты подразумеваешь Друзиллу, зря опасаясь называть ее по имени, то пример неудачный. Дело давно минувших дней. Тогда или чуть позже она бы умерла все равно, - ровным голосом, ни капли переживания. Мой мозг отказывается обрабатывать информацию; я в серьезном затруднении и совершенно перестаю что-либо понимать. - К чему тогда было театрализованное обожествление любимой сестры, всеобщий запрет на веселье, три дня отсутствия?! И тебе не под силу разыграть свое окружение таким образом; мы прекрасно видели неподдельные признаки горя... - Ваше зрение великолепно подмечает внешнее, что никоим образом не сообщается с внутренним, чтобы затем привести к неверным выводам. Все начинают настаивать на своей правоте, забывая о субъективности. - Значит ли это, что мы были неправы, считая ее уход тяжелой личной трагедией для тебя? - Пафосные фразы и вновь глупые вопросы — ты нагоняешь скуку сильнее нескончаемого потока жалоб от сенаторов...А, как считаешь, следует нам учредить пир в связи с визитом моего давнего знакомого Ирода, царя Иудеи? Помнится, он обожал роскошные празднества и был в восторге от римских шлюх, самых профессиональных в цивилизованной части мира... - Отвечай мне! - Для определенного вида утех аристократки положительно незаменимы... - Я жду ответа, Гай! - Неожиданно отстранившись, он улыбается краешком губ, и я вижу, что рано поблекшие краски молодости стерлись не до конца, а знакомый яркий темно-голубой блеск, прежде направленный внутрь, вновь ослепляет хуже Солнца в зените, и не важно, что станется со мной за дерзость и неподобающий тон. - Что ты хочешь услышать— подтверждение того, что все люди мне одинаково безразличны, включая сестру? Это так; я любил ее как часть себя и ненавидел как напоминание о родстве с простецом Германиком. С божественным происхождением родственники никак не вяжутся, согласись, единственный бесконечный и всемогущий является таковым в абсолютном одиночестве. С самого рождения она угрожала моему одиночеству больше других, забирала все, что могла забрать. Она была продолжением моего разума и тела, непредсказуемой, жадной, поглощающей Кибелой. Она отвлекала от мыслей о небе, хотела украсть мою Луну, норовила утянуть собой по землю, подальше от бессмертия — такова любовь женщины, рабы низменных и примитивных страстей. Когда наши общие оковы разбились, мне было даровано великое прозрение: в любви или жизни нет и никогда не было смысла. Ни то, ни другое не является ни абсолютным, ни неизменным. Возвращаясь к прежней теме, твой отец лишился десяти или, может, двадцати лет бесцельного и ничем не оправданного существования — неужто за этот временной отрезок он нашел бы ответы на главные вопросы? Если, конечно, вообще думал о чем-либо, помимо привлечения преторианцев на сторону сената и подготовки вооруженного восстания. - Любопытно: кто же достоин населять Рим и свободно тратить отпущенное время — люди с талантами, воззрениями, высоким предназначением? Мой отец имел право на ошибку — кто их не совершает? После нескольких лет мытарств над сенатом их недовольство не было открытием, правда? - Не уверен, что понимаю, о чем идет речь. Клевета на наших почтенных мужей не дозволяется, и, болеет того, законодательно наказуема. Сенаторы меня любят и уважают. - И выражают уважение подкупом личной стражи и ночными заседаниями в доме Керенки, где обсуждают безнаказанные способы убийства...? Твоего убийства, Гай! - Ты только недавно отстаивал высокие моральные качества сенаторов, а сейчас поступаешь на редкость некрасиво, внушая мне, что кругом одни предатели и никому нельзя доверять. Наслаждения в старости должны быть острыми, а развлечения — запретными, в противном случае скука приведет к опасному умозаключению о полном отсутствии опыта и знаний вне зависимости от возраста. Кто-то приходит к этому раньше, кто-то позже, а результат один — перерезанные вены и добровольное завещание имущества государству, настолько велика наша общественная нравственность. - Продолжение знакомой комедии...Как будто тебе неизвестно, что мораль здесь ни при чем и они поступают так вовсе не из философских побуждений. Страх за будущее своих детей заставляет их отписывать гигантские состояния тебе! - Откуда столько циничности? Не расстраивай меня грубыми и несправедливыми домыслами. Приписывать такую меркантильность: в последние несколько секунд, на грани перехода в иное состояние, накануне приобщения к таинству Эроса и Танатоса, у самых врат Гадеса они озабочены пересчетом нажитых средств и их выгодным распределением...? - Не меркантильность, а сострадание к близким тому виной. Волноваться за их судьбу естественно для всех, кроме тебя. Почему ты решил, что способен измерять и определять полезность других? Разве мы обладаем правом укорачивать чей-либо срок, руководствуясь своими измышлениями? - Нет, дорогой друг, ты совершенно точно им не обладаешь, поскольку озадачен моральной стороной дела, сочиненной посредственностями для ограничения возможностей талантливого меньшинства. Почему-то, будучи философом и поэтом, ты не способен отличить автора от созданного им произведения; считаешь непреложными законы богов, выдуманных религиозными сектами. Это озадачивает... - Законы общества для всех, кто отличает добро от зла, второстепенны. Надеюсь, не станешь отрицать разницу между черным и белым, подменяя одно другим? Слишком несерьезно. - А что есть серьезность и как она соотносится с миром, который нельзя осмыслить и в котором твое присутствие или отсутствие ничего не меняет? Черное и белое, добро и зло — всего-навсего слова. Является ли серьезность благом или проклятием? Ничем, как и все остальное. Мы ничего не знаем и не понимаем и уходим отсюда пустыми, как пришли. Пристрастие к красивым словам, высокому слогу и нерушимым принципам мне знакомо, как и юношеское стремление к идеализму...Попытка сохранить каплю чистоты на улицах Содома весьма трогательна, я почти сожалею, что поторопился с вынесением приговора Публию. К счастью, для Цезаря и Бога нет непоправимого. Завтра же подпишу указ об отмене конфискации вашей загородной виллы и прилежащего сада и возвращении дома в твое единоличное распоряжение. Вероятно, следует сделать то же самое для сыновей всех предателей, но беспокойство за их уровень развития не оставляет меня; боюсь, неправильные выводы подстегнут их к продолжению деградации среди наследственных богатств и, ввиду несуществующих внешних угроз, к новым внутренним смутам. - Оскорблять меня, обещая дом в обмен на мертвого отца — низко, - выдавливаю. - В самом деле? - ядовито осведомляется он (зрачки угрожающе сузились, словно у змеи перед нападением) — Представления у всех, конечно разные, но оскорбительно простым, смешным и непродуманным был ваш план по восстановлению демократии и свержению моего императорства. Ты имел тысячи удобных случаев, да вдобавок мое разрешение осуществить последнее самостоятельно, не прибегая к помощи эти жертв собственной закоснелости. И форму правления они захотели соответствующую — власть сената под лозунгом «власть народа», пережитки времен Брута! Суть их требований прозрачнее стекла, но чего добиваешься ты, Сципион — настоящая загадка. Я решительно не понимаю, почему тот, кто чувствует себя оскорбленным, обделенным, униженным и кто волен в любой момент встать и уйти без каких-либо последствий для своих родных, которых не осталось на свете, сидит в дворцовом полумраке и насилует чувствительную совесть общением с убийцей отца? Что ты тщишься доказать себе или мне? Вопрос застает врасплох; беззвучно открываю и закрываю рот, словно вырванная из родной стихии рыба. - Я...не знаю...не знаю, к чему все это. Моим бессвязным лепетом споры заканчивались и прежде, но сейчас, в связи с собственной правотой, слышать его особенно невыносимо. - По крайней мере, честно. Честностью ты всегда выделялся из их круга. Но нужно пойти до конца и научиться признавать и высказывать вслух истину. - О...о чем ты? - О том, что любящие сыновья не так осуществляют месть; они чуть более последовательны и старательны в достижении цели. Пусть ты не способен на действия практического характера и проявление инициативы, но и теоретически не настолько тяжело переживаешь упомянутую потерю, чтобы выказать подобающий случаю гнев и отказаться от разговоров с убийцей отца ли от рыданий в его объятиях. А взгляд скулящего щенка с камнем на шее...К счастью, позора на своем имени Публий уже не застал. Возможно, ему стоило бы столь же невероятных усилий сдержаться и не прогнать тебя прочь пинками. - Что? Я...Как только... - Как только у меня язык повернулся опорочить чистое неземное создание?...Да просто ложь, любая ложь отвратительна — будь то жизнь или любовь или люди со своими тайными мыслишками, видными как на ладони. Жаль, заключение в этом теле еще не окончено; не представляешь масштабы моей усталости от всего. Повторю: если желаешь соответствовать некому образу, играй правдоподобнее. И заканчивай лгать: переживания об отце тревожат тебя и вполовину не так сильно, как собственные. Люди искусства по природе своей страшные эгоисты. - Это не...нет... -К чему же был преувеличенно укоризненный тон, словно на судебном процессе? Ты что, взывал к моей совести после того, как я отдал приказ вырвать язык твоему отцу и мучить его подольше, чтобы он чувствовал, как умирает? Или к своей? Может, прикрывал нерешительность в этической стороне вопроса? Изображал праведное, но фальшивое негодование, потому что так было нужно поступить для видимости самоуважения? Разделяя этот маленький секрет, мы никому не расскажем о том, что достоинства у тебя нет и не водилось. Молчание, однако не бесплатно: потребуется признание, что этика никак не влияет на твои чувства: ты был и остался моим после отказав дружбе, казни твоего отца и конфискации имущества. И божественного воображения не хватает на большее; не подскажешь, что еще предпринять, чтобы избавиться от твоего мельтешения рядом?! Я недостаточно ясно выразился по поводу вожделенного одиночества?! В голове непонятный и густой туман, который не собирается рассеиваться. Я знал, что не выдержу, потеряюсь, и потерялся безвозвратно и уже начинаю завидовать мертвым; они свободны от эмоционального воздействия — существует ли большая свобода? Странно: со страданиями, причиняемыми жизнью, смерть все еще нас пугает... - Кажется, мне плохо, Гай. В самом деле плохо; сильно кружится голова. Пожалуйста, разреши удалиться. - Нет, Сципион, - отчетливо цедит он, придвигаясь ближе, так, что поблескивающие в темноте зрачки кажутся расширенными и гипнотизирующими — Я не даю разрешения. Судьба никого и никогда не отпускает без утешения; в первую очередь тех, кто ей плачется. Разве не за ним ты пришел? - Я не... Металлический привкус крови во рту; его губы сминают мои с первобытной яростью, которая, должно быть, накопилась за несколько часов без гладиаторских боев, пыток и казней. Сильный толчок в грудь; я царапаю землю лопатками. Над головой раскинулось ночное звездное небо; под телом — мягкая, пахнущая удобрениями и еще уловимым запахом цитрусовых, почва. Прежде, чем я успеваю оказать несколько провальных попыток сопротивления, запястья скручены и прижаты друг к другу; хитон резко задран выше бедер и, судя по звуку треснувшей материи, порван. Издавая слабый, нечленозраздельный звук протеста и вновь ощущая, как его рот накрывает мой, я не могу спрятаться от мысли, что последний бастион пал, Троя в огне, а после останутся одни руины. Мое тело готово сплетаться с другим; оно подает недвусмысленные и позорные признаки возбуждения, дрожит и истекает влагой, и это не самое страшное. Не только телу, но и разуму приятно находиться во власти Гая, иначе я бы не явился сюда с бесплодными обвинениями, на которые нельзя ни ответить, ни оправдаться. Убийц определенно наказывают по-другому; выводы о моей бесхарактерности были верными. Я получаю то, чего заслуживаю, самым что ни на есть подходящим способом. Задыхаясь от унижения и полыхающего внизу жара, с болезненным стоном принимаю в себя тринадцатого бога олимпийского сонма. По уже проложенным дорожкам на лице вновь бегут слезы, и я плачу, радуясь, что не нужно их скрывать. Отдаваясь своему старому другу в саду, где мы играли еще детьми, отмечаю, что ближайшие кусты подстрижены неровно; казавшиеся невысокими вырастают до небес, да и скамейка выглядит совершенно иначе из горизонтального положения. Оглушительный стрекот цикад и жужжание ночных мотыльков целиком заполняет пространство после. Мы лежим на траве, поодаль друг от друга, вперив взгляды в бархатную синеву и не нарушая хрупкое равновесие тишины. Тяжелый, неподвижный воздух придавливает, навевая дремоту и затуманивая сознание. Из-за рваных облаков робко выглядывает луна, озаряя дворец, сад и нас серебристым сиянием. Я слышу долгий, обреченный вздох, и прекрасно понимаю его значение. Я бы разделил с Гаем не только этот миг, но и бессмертие, которого он никогда не получит в погоне за одиночеством, но которое непременно обрету я посредством стихов. В ответ на мои мысли доносятся тихие, вновь лишенные окраски слова: - Уходи, Сципион. Оставь нас наедине. Разумеется, мое присутствие мешает его романтическому свиданию с луной. Подлинные, чистые, не замутненные человеческим непостоянством чувства предназначены ей, а плотское соитие в грязи — мне. Моя покровительница и госпожа Венера торжествующе хохочет. Собираю последние силы, медленно поднимаюсь, точно в полусне поправляя одежду и не отводя глаз от императора Рима, так и не повернувшего головы в мою сторону. - О чем вы разговариваете? - Эти темы закрыты для чужого понимания. Они слишком личные. - Я мог бы попытаться понять... - Зачем? Не вижу взаимосвязи между тобой и нашими с ней беседами. Правильная сегрегация — залог успеха; передай знакомым заговорщикам, что сколько-нибудь значимую информацию не стоит доверять одному лицу. Надеюсь, мой совет пригодится вам в дальнейшем и конспирация перестанет вызывать такие трудности; не разочаруйте меня организацией следующего покушения. - Я больше никогда... - Полагаю, напускная скорбь по отцу и моему моральному облику окончена? Ступай и повеселись как следует — хотя бы на приеме у престарелого извращенца Сенеки. Поучаствуй в оргиях, подобное равнодушие к удовольствиям в твоем возрасте вызывает массу вопросов и портит репутацию настоящего римлянина. Не заметишь, как скоро можно утешиться вином и шлюхами. Наш общий друг Муций совершенно прав, никто не способен страдать вечно; все проходит. Проводи время как пожелаешь — никто не осудит и не похвалит за выбор. - Но, Гай... - Еще один маленький секрет, раз уж ты их так любишь; Гая не стало три года назад; его место занял Калигула и именно с ним ты провел этот дивный вечер. Возможно, конечно, разница незаметна, поскольку она несущественна... - Не ломай комедию хотя бы сейчас; если прозвище заменяет имя, пусть будет так; суть не меняется. Я...я люблю тебя. - Знаю. Иначе Публий был бы жив и здоров, а наша затянувшаяся игра не воплотила бы в реальность твои фантазии. - Что...? Я не... - Время вопросов вышло; твое вечное недовольство мне наскучило. Убирайся и не вздумай возвращаться до завтрашнего вечера! Перед тем, как уйти, бросаю: - Не важно, сколько жертв принесено Калигуле; это нисколько не отменяет твоей человеческой природы и моей любви. - Упорство поэтов не знает границ, впрочем, как и мое, - насмешливо отрезает он. Луна холодно и ровно светит мне вслед, когда я, опущенный ниже раба, покидаю сад в небывало приподнятом настроении.