Черные листья пальмы с шелестом касаются плеча Димы, когда он совершает успешную попытку протиснуться между растением и овощем. И если первое вполне себе реальное, то второй более метафоричен, хотя и вряд ли знает о метафорах что-либо. Дима скрипит зубами и улыбается на один бок, как-то по-звериному.
В клубе раздражающе-неоново, лиловые и откровенно-розовые тона, эти пальмы торчат тут и там, удивляет, как в громоздкие кадки еще никто не блеванул. К горлу охотно подкатывает, хотя он даже не пил. Дима Москву не любит и не понимает, не понимает и атмосферы этого псевдо-элитного клуба. Еще больше не понимает, что он тут забыл. Проходит длинная минута блужданий — или, скорее, топтаний на месте, — прежде чем его мозг вытаскивает воспоминание о цели, с которой он проталкивался в этот угол.
Диван. Небольшой черный диван из нарочитого кожзама, который даже блестит неестественно. Подлокотник скользит под рукой рыбьей спинкой. Снова подкатывает, и Дима откидывает голову назад, закрывает глаза. Нет, так только хуже, музыка заволакивает клишейными басами изнутри, и Диме думается: а хули, наштамповали сэмплов и плодят теперь без конца, как ебаные кролики-католики. Хочется нарваться, чтобы хоть на секунду ощутить себя живым, дышащим и не готовым стать первопроходцем в случае с блевотиной в кадках с пальмами.
Цепкий взгляд произвольно принимается выискивать жертву. Набить морду или трахнуться. Животные инстинкты навевает сама окружающая среда, точнее, ее подобие, суррогат. В руке забытый стакан с виски дает о себе знать, когда капля конденсата скатывается к пальцам. Дима залпом не пьет, он не русский, делает глоток, губы поджимает и изнутри по ним языком проходится. Взгляд останавливается на белобрысой башке.
Сразу и не поймешь: телка или пацан. Дима шумным толчком из себя воздух выбивает — усмехается. Потом видит — пацан. Прядь выбилась из хвоста, обшлага висят пустые, видимо, пиджак на плечи накинут, джинсы узкие, как кругозор среднестатистического посетителя подобных мест. Пацан стоит у стойки, неловко пытается полуприсесть на стул, но у него не получается, поэтому он поминутно встает и снова пытается, попутно втирая какую-то крайне важную вещь своему спутнику. В спутнике Дима охотно распознает господина Лазина. Тут не надо быть особым знатоком — видишь бандану на лбу, мысленно называешь имя и попадаешь в точку.
За вторым глотком приходит осознание, озарение почти — пацан-то тот самый, с видоса с собаками, телками, размалеванными под Антуанетту, и бесполезным транспортным средством, забитым торчками. Фараон. Глеб, кажется его имя. Дима еще раз взглядом проходится по пареньку и допивает свой виски, на дне побрякивают льдины.
Справа подсаживается какая-то подвыпившая мадам, но одного взгляда вырез-глаза достаточно, чтобы понять — не только подвыпившая. Диму от таких воротит в последнее время. Она что-то говорит даже губами своими накачанными и измазанными краской, смешно и глупо фальшивыми ресницами хлопает. Тошно. Спасение виднеется у стойки, хотя и спасители его сомнительные: сегодня общаться с очередными рэперками намерения не было, а было лишь устойчивое и монотонное чувство тошноты от мысли обо всей этой тусовке.
Дамочка костлявой ручонкой волосы поправляет, улыбается. Дима смотрит на нее и думает о том сценарии, где он ебет ее здесь же, в туалете — такой даже в его номере не место, — и потом кончает на лицо, на эти ее губы. Брезгливо думает: краска же на члене останется, потом хер отмоешь.
«…»
И поэтому он просто улыбается и поднимается с места. Нахуй шлюх и перепихоны на двадцать минут, ему пресловутые почти-сорок, он пьет чистый виски и секс должен быть чистым. Тем более — член после него.
У стойки Дима со скуки разыгрывает для самого себя крошечную театральную постановку. Картинно становится рядом с номинально знакомыми господами, слушая разговор сквозь шум и музыку. Заказывает еще виски и платит эппл-пэем, чтобы не париться с картой. Обилие смазанных «типо» и «блять, пиздец» его не смущает, но до предмета монолога он так и не добирается. Видимо, Макс молчит по той же причине. Это означает только то, что пришло время кульминации его гениальной одноактной постановки. Стакан в руке, серьезное выражение на ебале и:
— Привет. Вижу знакомые лица, думаю, надо подойти, лично познакомиться.
Браво. Кульминация разыграна, занавес, аплодисменты. Дима вполне собой доволен, впрочем, как и в 90% случаев. Глеб, судя по всему, сразу нить мысли своей теряет и даже не сразу соображает, кто перед ним, зато Максим оживляется, руку протягивает.
Проходит минут пятнадцать и все трое перемещаются в лаундж-зону, а Дима заказывает уже третий виски. Кто-нибудь из его друзей сейчас бы заметил: это так ты не пьешь, Дим, классная завязка, зачет. А Дима бы нахуй послал и продолжил пить, убегая от подкатывающей к горлу рвоты. Волна на берег, а он — в горы, повыше. Хотя, тут по высоте с Глебом он вряд ли может сравниться, тот явно уже некоторое время летает среди облаков. Макс усаживается в кресло, Дима — на свободный край дивана с теми же скользкими подлокотниками, а Голубин устраивается на краю кофейного столика, заставленного исключительно пустыми и полупустыми бокально-стаканными изделиями. Видимо, что-то его сегодня толкает расположиться на краю и балансировать неумело. Обшлаг одного из рукавов попадает в чей-то пустой стакан, поэтому приходится Диме вызволить его оттуда, а Глебу — улыбнуться пьяно.
Выбившуюся прядь хочется убрать с немецки-остервенелой педантичностью. Если что не в порядке, надо исправить и привести в надлежащий вид. Глеба тоже дико хочется привести в надлежащий вид. Четвертый виски определенно становится лишним — Дима не пьет слишком долго, чтобы теперь вот так отрываться. Уже после второго начинает штормить, после третьего исчезает навязчивое чувство накатывания-откатывания волн в его горле. Зато после четвертого появляется другое чувство. И вот оно теперь не дает покоя, заставляя проходиться взглядом по растрепанному и не особо координирующему свои действия парнишке. Лакированные лоферы Gucci с золотой пряжкой поблескивают в приглушенном неоне фиолетовыми кляксами, а голые лодыжки светят своей неприкрытой белизной и худощавостью. И Дима, честно говоря, не может припомнить, когда эти части тела действовали на него таким образом. Создается ощущение, будто он становится персонажем дурацкого романа начала прошлого или конца позапрошлого веков.
Губы пересыхают нещадно. Глаза Глеба тоже поблескивают в неоне, и чернота огромных зрачков притягивает, если не затягивает с потрохами. Дима так-то не имеет привычки отказывать себе и к отказам со стороны относится скептически. Так что теперь остается решить эту проблемку, пропуская мимо ушей многочисленные смазанные «типо» и другие неясные слова, которыми, судя по всему, пытается изъясняться паренек. Говорить ему особо много не придется, а остальное — только один большой плюс. Даже его чрезмерная смазливость.
Оставив Макса залипать в телефон, Дима выдвигается в уборную, где минутой назад исчез, едва поднявшийся на ноги Глеб — покачнулся, неуверенно шагнул и каким-то чудом пошел. Только Диме это действо все равно дает отличный повод отправиться следом — вдруг там где завалится и хер найдешь потом.
У стенки из пошлого, черного кафеля он позднее вгрызется своими губами в чужие, безропотно подчинившиеся. Глебова рука сначала пройдется по касательной, а потом зацепится за его плечо, поднимется выше, к шее. Видимо, паренек и сам не будет особо против. Этот факт порадует, потому что Дима и насилие не стояли рядом никогда. По крайней мере, насилие сексуального характера.
Расставаться с Максимом не по-английски сейчас, увы, кажется несколько затруднительно. Диалог в уборной решает все проще:
— Поедешь ко мне? — банально? Да. Проверено? Да. Работает? Безусловно.
— Куда к тебе?
— В отель. Недалеко.
— Ну… погнали, — и эти пухлые, покрасневшие губы сами теперь тянутся к диминым.
***
В номере темно, Дима не включил свет — зачем? В темноте все кажется другим, чуть более привлекательным. «Наконец,» — проносится в мыслях, когда он заправляет за ухо раздражающе выбившуюся прядь волос Глеба. Тот почему-то смеется и закрывает глаза, а когда открывает снова, Дима почти пугается чего-то звериного внутри себя, озлобленно-возбужденного, заглядывая в глаза мальчишки.
На постели он выглядит так, будто был создан специально для этого момента, хотя взгляд в расфокусе выделяет только отдельные детали, острые углы локтей и коленей, картинно-пьяную улыбку, окончательно распущенные волосы, разметавшиеся по покрывалу, татуировки, будто набитые в одночасье — просто, чтобы были. Диме думается, что он бы мог внести смысл в это разномастное скопище символов и просто картинок-филлеров. Для Глеба он бы подобрал что-нибудь особенное. Белый вереск или уродливую собачью морду — вроде метки. Метки, что он оставляет сейчас слишком временные, а татуировки останутся навсегда. Единственные в этом мире, что остаются с тобой навсегда. Остальное слишком приходящее, будь то люди, вещи, деньги, влияние или слава, которыми стремится обладать практически каждый обыватель.
Пока убер катил по замерзшей Москве к отелю, Голубин говорил что-то вдохновенное, пытаясь выдать максимум смысла в минимальное количество времени, будто боялся, что его быстро устанут слушать, если он растянет свой спич. Зря боялся, Дима и так не слушал. Вылавливал отрывки, а потом снова погружался в монотонное движение автомобиля и свои мысли, навеянные алкоголем. Вылавливал в свете рыжих фонарей блеск глебовых губ и движение кончика языка по ним, все хотел заправить чертову прядку и выдыхал неудовлетворенно, ловил другое движение — Глеб оттягивал вниз свои джинсы в районе паха. Дима улыбался и смотрел прямо, тот пытался поймать взгляд, храбрился, но потом не выдерживал и опускал глаза. Тогда Дима мог наблюдать движение ресниц.
«…понимаешь, любовь — это то, что движет нами…»
«…нихуя вообще в этой жизни не важно…»
«…времени нет, да?»
«…и вот, когда мы все умрем, уже ничего…»
Даже избитая клишированность всего, что он успел услышать случайно, в очередной раз вынырнув из своего омута, не отравляла очарование этого блондинистого юнца. Дима уже представлял, как эти губы, говорящие стереотипно правильные для разгара пубертата фразы, сомкнутся на его члене и начнут уже сначала неуверенное, а потом вполне умелое движение. Вниз-вверх, вниз-вверх и еще раз. Приходилось фокусировать внимание на шпиле иллюминированной высотки по ту сторону реки, чтобы не наброситься на мальчишку прямо здесь. Это молодость все простит, а его молодость уже его простила и осталась позади. Теперь за поступки отвечать приходится самому.
Приходится оторваться от солоноватой кожи на некоторое время, добраться до дорожной витоновской сумки, вызволить из ее черной утробы флакон смазки и гондон. А Глеб, сначала приподнявшись было на локтях, сам решает перенять инициативу и плавно соскальзывает с кровати, улыбается развратно. Дима очень хочет выебать его так, чтобы мальчик охуел от жизни и перестал говорить о любви с невъебенной серьезностью дворового распиздяя-философа. Но он ни за что не будет против заткнуть его рот другим способом. И затыкает.
***
Лучи солнца золотят растрепанные и разметавшиеся по белизне подушки волосы. Мальчик спит так сладко и невинно, его натруженные ночью губы сейчас приоткрыты и сухи. Дима выдыхает тихо, с неуловимым сожалением, двумя пальцами с максимальной осторожностью убирая прядку с его лица. Открывается замечательный вид шеи, будто покусанной каким-то диким зверем некоторое время назад. Что, впрочем, недалеко уходит от правды. Обнаженное бедро, выглядывающее из-под соскользнувшего одеяла, неприлично перекликается с шеей наличием синяков, отдаленно напоминающих отпечатки пальцев. Диминых пальцев. И он улыбается этому факту. Переворачивается на спину, руки за голову закладывает и улыбается еще шире.
Дима не любит Москву и все, что с ней связано. И даже этот мальчик, невинный в лучах утреннего солнца, вытворяет невероятно пошлые вещи в темное время суток. Здесь все коррумпировано до мозга костей, на все этот город накладывает свою червоточину, ничто не остается в первозданной искренней чистоте. И если сейчас Глеба можно было бы с натяжкой сравнить с ангелом, учитывая весь ореол золота волос, белое окружение подушек, простыней и одеяла, то ночью только одно слово, которым Дима его охарактеризовал вслух несколько раз к ряду, могло бы с точностью описать его: «шлюха».
«…»
***
— Шлюха…
— Что, простите?
Дима выныривает откуда-то с глубины и в первую секунду непонимающе смотрит на даму, сидящую рядом. Потом, конечно, тут же приходит в себя и находится:
— Шлюха ты, говорю, нахуй отсюда пошла.
— Пидорас, — оскорбленно выдыхает она и резко подрывается с места, чтобы продолжить свой рейд по хуям, имеющим интенцию выебать ее.
Он же устало допивает свой виски, еще раз смотрит в сторону стойки, где Глеб все еще пытается выразить свои мысли, а Макс все еще пытается вслушаться в отсутствие какого-либо смысла. А потом Дима уходит из раздражающе-неонового света клуба и едет в свой отель. Завтра утром у него самолет до Берлина, вставать рано.
