Победитель и побежденный

Траун точно не может сказать, когда это началось. После своей неудавшейся смерти два года личной жизни прошли как в тумане — как в белой поволоке, что висит по утрам над стылой водой тех планет, на которых бывает осень. Республика давно пала. Империя вновь подняла стяги над галактикой. Больше никто не угрожал ее правлению, больше никто не вмешивался в ход еще не начавшейся войны, не пытался слепо выскребывать камешки из стен могучего бастиона. Голос протеста наконец умолк. Траун идеально помнил каждое из отгремевших в черном безмолвии сражений, но то, что происходило лично с ним, — затиралось среди более важных событий. Пеллеон порой вздыхал об этом, думая, что его никто не видит, и так и не находил времени сделать первый шаг. Траун ему не помогал: будущее, простирающееся среди звезд, не несло в себе ничего светлого, и обретать новых любимых, которых потом унесет война, он не торопился. Тем не менее, Пеллеон оставался к нему внимательнее всех. После того, как серая тень вновь встала за плечом адмирала, верный адъютант не оставлял попыток избавиться от нее еще раз и теперь уже навсегда. Но Пеллеон ничего не знал. Траун точно не помнит, когда это произошло в первый раз. Через полгода после того, как по ангару «Химеры» вновь бесшумно скользнула серая тень в поисках казни за содеянное, или, может, немного позже, когда долина жизни на Хоногре за пару месяцев расширилась втрое. Что бы то ни было, в результате Траун получил новую данность, а данности всегда являлись именно тем, чем он с легкостью оперировал. Вот только не в этот раз. Адмирал Пеллеон где-то в другой части «Химеры». Не видит, не слышит, не предполагает. Гранд-адмирал Траун не испытывает ни капли стыда. То, что происходит, нужно ему, как искусственная фильтрация легких лежащему в коме больному. — Мой господин... Мягкий, но в то же время скрежещущий, как металл по стеклу, голос вьется за спиной. Люди говорят, голоса этого народа ужасны для их слуха, в то время как Траун не слышит в резких, подчас дребезжащих звуках ничего отвращающего. Просто голоса ногри совсем не похожи на интонированные, разложенные по полочкам нот голоса людей. — ...позвольте мне... — еле слышно, с вопросом, почти шепотом. — Позволяю. Контраст голосов всплескивается багровым перед внутренним взором. Траун уже давно готов. Просьба — всего лишь традиция, обряд, который они оба чтут. В затылок утыкается жесткая прохлада, слышится звук втягиваемого воздуха. Адмирал покорно замирает, прикрывает глаза, чувствуя, как обнаженного плеча касаются слишком крупные для человека или чисса пальцы. Ногри за спиной медлит. Бездействует. Знает, что чем дольше он будет выжидать, тем сильнее Траун будет нуждаться в продолжении. Он не шевелится, приняв игру. Кожу шеи щекочет чужое горячее дыхание, разрядами опаляет тончайшие нервы; собственное — еще сдерживаемо в груди, хоть и цепляется то и дело за сшитую заново трахею. Но игра затягивается. — Рукх. Одно слово, тихое, еле слышное, твердое, как квадониумная сталь борта «Химеры», и его хватает. Жесткая прохлада чужой грубой кожи трется о верх спины, а затем шершавый язык касается шеи и скользит ниже, ниже, ниже, пока не цепляет скользким, но суховатым кончиком бледную полосу шрама, перечеркивающего позвоночник. Шрам почти ничего не чувствует, и Траун не реагирует. Крупные пальцы перемещаются на грудь, чтобы осторожно — слишком осторожно для той силы, что скрыта в них, — придержать и не дать двинуться вперед. Траун и не пытается. Кончик языка оглаживает кожу вокруг шрама, и это уже моментально прожигает плоть насквозь. Траун молча вздрагивает — обилие нейростимуляторов, введенных еще в бакта-камере для наискорейшего восстановления спинного мозга, не прошло бесследно. Тогда Рукх сильнее давит языком, вынуждая саднящее, сладкое чувство поселиться под диафрагмой, и находит посреди грудины короткий зеркальный след. Дразнит его острием когтя, касаясь еле ощутимо, почти щекотно, то цепляя самые уголки, где более светлая кожа сходится со здоровой и более темной, то аккуратно очерчивая границы шрама. Кожу жжет, сладкий, тянущий яд просачивается под неё, вгрызается в кость, вынуждая дышать чаще и прерывистее. Траун закрывает глаза. Чувствует, как мутный огонь все сильнее охватывает тело, а разум освобождается от тягости бесчисленных забот. Эта свобода столь же пьяняща, сколь коротка. — Мой господин... — голос Рукха продолжает виться на уровне лопаток, теплый язык с нажимом обводит позвонок, посылая внутрь новую вспышку удовольствия. — Мой господин, я могу?.. Не открывая глаз, Траун молча наклоняет голову и ждет, когда грудь обожжет холодом. Ее обжигает спустя считанные мгновения. Ногри слишком быстры. Острие ножа — того самого, что пригвоздил его к спинке командирского кресла, — все так же осторожно, как обычно, когда плавно обводит шрам и мягко колет в центр. Рукх идеально точен и никогда не причиняет боли. Внутри становится теплее. Траун открывает глаза и смотрит вниз, на лезвие перпендикулярно его то и дело тяжело расширяющейся грудной клетке, думает, вспоминает. Наслаждается воспоминаниями, как в первый раз. — Мой господин хочет сильнее? Легкая улыбка касается губ адмирала: ногри все чует и оттого предугадывает желания, и в этом они бесконечно схожи. Вместо ответа Траун сам чуть подается на острие, лучше открывая спину, и тогда Рукх резко прикусывает кожу над позвоночником. Траун вздрагивает и невольно выгибается — нож намеренно не отходит и впивается в грудь лишь глубже. Замирает, улавливая слабые отголоски того предсмертного ощущения, но не оно заставляет его склонить голову. — Мой господин вновь выглядит проигравшим, — Рукх больше не шепчет; голос его вкрадчив, через уши добирается до сердца, и от его слов Траун прерывисто втягивает воздух. — Поверженным, — острие ножа отстраняется и легко и быстро укалывает под шрамом. — Вам идет. Где-то в глубине тела рвется сладкая, трепещущая струна, и отдача от разрыва бьет изнутри по мышцам и ребрам. Траун стонет сквозь сжатые зубы и слышит, как Рукх вдыхает его запах. Он — единственное в галактике существо, сумевшее его победить. Подчинить своей власти. Показать, что он не идеален. Создать из его смерти искусство и дать ему время оценить творение. Траун никогда не предполагал, что его победителем может оказаться один из ногри, но именно поэтому Рукху удалось его перехитрить. Вот уже два года осознание собственного поражения проясняет разум, давая возможность взглянуть на вещи совсем с иной стороны, и одновременно сжигает изнутри тело. — Мой господин? Гранд-адмирал не отвечает. Он молча опускает вдоль тела доселе лежавшие на скрещенных ногах руки и упирается ими в кровать. Узнай хоть кто-то, что порой происходит за заблокированной дверью командирской каюты, он пришел бы в ужас и гнев, которые казались бы ему праведными. Но Траун не испытывает никакого отвращения и никакого, даже малейшего, стыда. Среди всех его партнеров лишь Рукх по-настоящему имеет право владеть его телом, как победитель имеет право владеть жизнью проигравшего. Разница в тридцать сантиметров роста никогда не мешает: Траун сидит на коленях, Рукх остается за его спиной. Он прячет нож, чтобы обхватить обеими руками за пояс и прижаться мордой к голубой спине. От проникновения в заранее разработанный вход Траун лишь едва слышно шипит. Гемипенисы ногри короче гениталий околочеловеческих рас, но толще и с мягкими, но ощутимыми шипами — осталось от их предков, которым надо было крепче удерживать самок, — но не только поэтому секс с одним из них разительно отличается от секса с людьми. Усмешка расчерчивает губы. Люди, запершие себя в мнимых рамках морали и псевдоверности собственной расе, не знают, что они теряют. Впрочем, Траун не испытывает к ним жалости. Он слегка наклоняется вперед, на одну, удерживающую его от падения руку, и сжимается вокруг рельефного члена. Острое, простреливающее по нервам удовольствие бьет в голову, когда внутри начинается движение. Рукх никогда не церемонится с ним, как люди, не выказывает переборной и столь часто ненужной заботы. Не потому что ногри не знают, как заботиться, а потому что культура их секса еще не развита до определенного уровня, и Траун видит в этом своеобразную оригинальность, одновременно получая ту достаточную грубость, в которой он порой нуждается. Теплый язык вновь скользит по бархатной коже вдоль позвоночника, контрастируя с прохладной рукой, прижатой к груди. Кончики когтей впиваются над сердцем уже болезненно, но Траун не обращает на это внимания и подается бедрами назад, сжимаясь еще крепче. Позади него раздается сдавленное рычание, и над некогда поврежденным позвонком вновь смыкаются острые зубы. Траун глухо стонет, дергается прочь, но когти на груди обращаются в крепкие пальцы, и Рукх прижимает его к себе, не давая отстраниться, и продолжает двигаться. Резко, грубовато, так глубоко, как только может. Траун чувствует себя пойманным в раскаленную клеть. Та данность, по которой он позволяет себя брать своему убийце, жжет и тянет под грудью осознанием того, что люди бы назвали неправильностью происходящего. Траун видит в этом чувстве лишь глубоко интимную связь двух жизней. Дыхание Рукха за спиной учащается, движения — становятся еще более резкими, и тогда он единожды, с оттягом проводит когтем по шраму над сердцем. Прерывистого вздоха, который издает Траун, хватает для ногри. Пару секунд Рукх сидит без движения, затем плавно отстраняется — смазанное движение в углу зрения — и появляется перед Трауном. Льнет к его груди приоткрытой пастью, втягивает в себя яркий запах тонкой алой линии, оставшейся после его когтей. Затем слизывает кровь и довольно жмурит черную гальку глаз. Траун смотрит из-под полуопущенных век, как Рукх медленно опускается ниже, ведя жесткой мордой и еле видным кончиком языка по животу. Отсутствие привычных чиссам губ — еще одна особенность, но Рукх компенсирует ее сполна. Траун подается бедрами во влажное, упругое прикосновение. Тонкая кожа члена отчетливо чувствует каждую неровность языка, и уже спустя несколько минут он снова тяжело дышит. Верхнюю часть ног и низ живота то и дело горячо и ноюще сводит, а длинный язык не прекращает двигаться вокруг члена, умело лаская ствол, щекоча выступающие вены и то и дело раскрывая на головке щель, чтобы ткнуться туда и изогнуть самый кончик, сдвигая слишком чувствительную плоть. Траун невольно подается навстречу, а Рукх наклоняется еще ниже, почти касаясь подбородком покрывала, и язык его проскальзывает по корню члена дальше, дальше, глубже, в горячее нутро, дразнит еще не сомкнувшийся до конца вход и возвращается обратно. Когда упругий комок жара внизу живота становится невыносимым и Траун наконец кончает, Рукх вылизывает его настолько тщательно, что приходится отстранить его голову от слишком чувствительной кожи. Тогда ногри вновь исчезает за его спиной, чтобы в последний раз — очень быстро — скользнуть языком по шраму через позвоночник. Траун вздрагивает, но не произносит ни слова, лишь коротко наклоняет голову, признавая чужое право на власть. Где-то за переборкой шумят и заканчивают ночную смену люди. Неведающие и никогда бы не понявшие. Пищит комлинк. Траун лениво протягивает ладонь и цепляет его двумя пальцами. — Адмирал Траун слушает. — Адмирал, — голос Пеллеона на том конце звучит почти взволнованно. — Поступил входящий сигнал с Бастиона, мофф Дисра просит вашего внимания. Смена сообщила мне, что час назад вы ушли в свои покои вместе со своим телохранителем... Голос смолкает, адмирал откашливается. — Если вас сейчас не нужно беспокоить, я скажу Дисре перезвонить позже. — Пусть Дисра подождет пять минут, я приму его звонок у себя на мостике, — отвечает Траун. — И, адмирал? — Да? — Не волнуйтесь за мою жизнь, — Траун скользит взглядом по углам комнаты и находит серую тень. — То, что случилось при Билбринджи, никогда не повторится. Рукх бережет меня. — Угу, — совершенно неверяще буркает Пеллеон. — Мофф Дисра ждет, сэр. — Благодарю, — Траун отключает комлинк и позволяет себе улыбнуться, прежде чем подняться и направиться к гардеробу. Из угла за каждым его движением внимательно наблюдает пара черных глаз.