Боец и крыса

Это началось пять месяцев назад. Никто не заметил, как все случилось, оно пришло внезапно, из ниоткуда. Казалось, будто вчера жизнь была до краев заполнена обыденностью серых дней, будничной суетой, вечно куда-то спешащими людьми. А сегодня в щелку заколоченных окон остается наблюдать обуглившиеся трупы этих самых людей, валявшихся пыльными кучками смердящего мусора. Против воли внимание устремляется на одиноко лежащий труп молодой девушки, некогда полной амбиций и жизненных планов. Пыль, грязь и прах обгоревших трупов – отныне ее выпускное платье, а кавалер – тощая, облезлая собака, с жадным оскалом и липкой слюной принюхивающаяся к ее бледной руке. Увидеть на улице хоть какие-нибудь признаки жизни становится несказанной роскошью. Все витрины магазинов давно валяются миллиардами мелких заляпанных кровью осколков на земле. От них остаются лишь пустые помещения с грудами неизвестного мусора. Мародерам понадобилось ничтожно мало времени, чтобы счистить все, что хоть как-то могло пригодиться для нынешней жизни. Жизни? Ну, нет. Слишком уж громко сказано. Вся эта атмосфера кажется весьма наигранной, как в каком-нибудь примитивном, малобюджетном фильме ужасов с кричащими декорациями. Снесли все – начиная просроченными кисломолочными продуктами и заканчивая детским питанием, о консервах и воде, понятное дело, и говорить не стоит. На разбитых прилавках с потухшей подсветкой остались лишь недоеденные грызунами овощи, смердящие и давным-давно сгнившие. Кассы же и близлежащая к ним площадь полны денег – кто-то, видимо, поначалу спохватился за них, но, видимо, осознав, что им больше нет цены, бросил хвататься за ставшие простыми бумажками купюры, взявшись за более полезные вещи вроде еды. В одном из домов, еще пригодных для проживания, за занавешенными шторами слышится звук еле работающего радио. При одном взгляде на технику, пришедшую из прошлого века, кажется, что она развалится через минуту-другую. … власти до сих пор не могут найти причину затянувшихся на столь долгое время событий. Мы делаем все возможное, сохраняйте спокойствие и не поддавайтесь панике, ситуация будет урегулирована в ближайшее время. Далее о списках. Позняков Владимир Степанович, Мещариков Вадим Александрович, Кириченко Мария Ивано… — Хватит, – делая громкость приемника на минимум, проговаривает Рома хриплым голосом, вставая с протертого зеленого кресла, чем привлекает внимания своего сожителя. — О чем ты? – Олег отвлекается от книги, в которую до этого момента бездумно таращился, переворачивая страницы, даже не читая. Он привык, что сводку новостей за день они всегда слушают в полном молчании, прерываемом лишь звуком от кремневой зажигалки – Роминой новой игрушки, что тот постоянно зажигает в это время с периодичностью минут в шесть-семь, ожидая, пока та остынет. Последние три месяца этот ритуал становится для них некой традицией – сидеть и слушать нескончаемые имена людей, рискуя узнать в них родителей, некогда близких друзей и знакомых. — Я больше не могу, – раздраженно буркнул Сащеко себе под нос, очередной раз чиркая зажигалкой. — Не можешь что? — Просиживать задницу, вот что, – огонь зажигалки гаснет. — На улице вечером опасно, сам знаешь, – Савченко кивает в сторону окна, – завтра с утра сходишь, прогуляешься. Он протягивает руку и поправляет выбившуюся из своего привычного положения грязную, пыльную занавеску, создающую некое подобие уюта в их доме, прикрывая заколоченные окна. Роме уже давно не до этого мнимого комфорта, Олег же держится за него, порываясь даже постирать изношенную ткань. — Ты тупой? – не выдерживает Сащеко, зажигалка летит в угол. — Меня уже тошнит от сидячки, меня тошнит от одного вида этих ебанных стен и твоих зановесочек, твоих бездарных попыток нормально жить, – Рома на секунду запинается, чтобы дать легким набрать воздуха: – Ты, блять, вообще догоняешь, что сейчас происходит вокруг? Олег вздрагивает. Он обеспокоенно смотрит на товарища, внешне пытаясь сохранять спокойствие. Савченко уже давно ждал этого разговора, он боялся его, зная характера Сащеко, зная, что тот рано или поздно не выдержит и сорвется. — А что происходит? – усмехнувшись, спрашивает он. — Тебе въебать? – Рома резко встает с дряхлого кресла, испепеляя Олега взглядом. — Ну, въеби. – Савченко с вызовом смотрит на него. Сащеко сильно сжимает кулаки, от чего костяшки на правой руке напоминают о недавней травме, что отчасти служит стоп-краном. Он не может этого сделать. Эти слова пусты, как и все нынешнее вокруг. И он пуст. Все это дерьмо до безумия сводит его с ума. Он разжимает руки. — Тебя устраивает жрать блядские консервы два раза в день при свечах, пить чаек и листать книжечки с картинками, пока на улице каждую минуту кто-то подыхает, извалявшись в грязи и мусоре? – Рома повышает голос. — Меня просто воротит от тебя, – бросает он с отвращением, промелькнувшем на лице. «Лучше бы въебал», – думает Олег, поджимая губы. Ему обидно. Слова Сащеко – худшая оплеуха из тех, что ему посчастливилось получить за прожитые годы. Будучи подростком, он часто огребал от старших, однако со временем привык. К подобным словам же из уст любимого человека – нет, да и вряд ли смог бы. Это было практически невозможно. — Воротит? Из-за того, что я пытаюсь жить? – спокойно начинает Савченко. — Ты думаешь, я не понимаю? Да я каждый день слушаю с тобой эти чертовы новости, от которых меня уже тошнит, – он тоже встает, а голос его, дрогнув, срывается, – что ты предлагаешь? Идти и бросаться под пули? — Да, именно это я предлагаю, – рявкает Рома. — А какой смысл в такой жизни, Олег? Мы все равно сдохнем. Либо под пулями, либо в этой норе, как вонючие трусливые крысы, – Сащеко бьет кулаком об стену, от чего рука немеет от боли, которую он изо всех сил старается не замечать. — Я не хочу сдаваться, я хочу, сука, бороться за нашу ебучую жизнь, – его голос на последних трех словах срывается на хриплый крик. — Ты не хочешь бороться, – говорит Олег, приближаясь к нему, – ты хочешь сдохнуть как собака. — Да, я собака. Хочу обмазаться чужой кровью и сдохнуть, – Рома истерично смеется, и смех этот пробирает Савченко до дрожи. — Ты безумен, – говорит он, но не боится. Страха в глазах нет абсолютно, есть лишь сожаление. — Это все из-за этого блядского приемника. Дай сюда, я разобью его, – порывается схватить надоевшую технику, но его руки оказываются перехваченными. Рома крепко сжимает их, совершенно не задумываясь о том, какую боль испытывает Олег. Он уже давно потерял последние остатки своего разума. Эта нездоровая одержимость полностью овладела им. Сны утратили все цвета за исключением красного и черного. Жизнь потеряла какую-либо ценность. Жить было незачем. Сколько бессонных ночей он потратил на то, чтобы избавиться от этих жутких мыслей. Но он не смог. Может быть, Сащеко должен быть благодарен Олегу за то, что тот из последних сил пытается воссоздать для него это бездарное подобие жизни, но он ненавидел это. И ему жаль, что эта ненависть начала распространяться и на самого близкого ему человека. — Не смей трогать приемник, он тебе еще понадобится. – Рома улыбается и отпускает Олега. — О чем ты говоришь, черт подери? – кричит Савченко, уже зная ответ, но боясь произнести мысль вслух. — Ты знаешь, о чем я. – Сащеко отходит от него, будучи уверенным, что товарищ оставит технику в покое. И не прогадывает, Олег действительно уходит от него, пристально уставившись на Рому. — Ты не пойдешь туда, – еле слышно буркнул он куда-то в сторону. — Что? — Я сказал, ты не пойдешь туда, – говорит уже громче, вперив свой холодный взгляд прямо в Сащеко. — Кто же мне помешает?– в комнате раздается громкий хохот Ромы. — Ты? — Я, – говорит Олег уже спокойным голосом, глаза его потухают, но все равно полны решимости. — Почему бы тебе не остаться со мной, Ром? — Потому что я не хочу, – отрезает Сащеко. — Почему? – голос дрожит, потому что слова – хуже пуль. — Пусть я сдохну в собственном дерьме, захлебываясь чужой кровью, – Рома на мгновение замолкает, чтобы собраться с мыслями, – это ничего не изменит. Но я буду знать, что я пытался. – Он закуривает, успокаивая зудящие легкие табачным дымом. — В этом я вижу смысл. Олег молчит, ожидая продолжения. Сащеко нервно выкидывает недокуренную сигарету, совершенно не заботясь о том, что ее надо затушить. Непонятно почему, тишина будоражит его сильнее, чем слова. Он не выдерживает и вплотную подходит к Олегу, хватая того за подбородок. Савченко вздрагивает и застывает на месте, боясь пошевелиться. Между их лицами несчастные сантиметры, и именно сейчас для Ромы был важен непрерывный зрительный контакт. — Знаешь в чем наше главное отличие? – на удивление спокойным голосом произносит он, – я боец, а ты жалкая крыса. Ты так и будешь сидеть здесь со своим чаем и книгами, а я пойду и буду убивать людей. — Сумасшедший, – Олег смотрит на него не верящим взглядом. Это уже не его Рома, подменили. Месяцев так пять назад. — Это ты сумасшедший. Посмотри на себя, – говорит Сащеко и опускает свой взгляд вниз. — От одного прикосновения уже стоит, да, Олеж? – в голосе отвращение, однако рука остается на лице. Савченко не знает, куда себя деть. Он ненавидел, когда Рома разговаривал с ним с презрением, буквально выплевывая слова. Его глаза бегают по комнате, однако холодный взгляд напротив волей-неволей притягивает к себе все внимание. Олег в такие моменты напоминал сам себе гормонально нестабильного подростка, которого отчим застукал за просмотром порнухи. — Не трогай меня, раз не нравится. – Он раздраженно отпихивает руку Сащеко. Уши горят, ладони неприятно потеют. Ему противно от самого себя, от этой одержимости, что рискует утащить их на самое дно. Рома не двигается с места. Глаза все так же уставлены на Олега. В последнее время он часто замечает свою противоречивость, ведь несмотря на все то отвращение, которое он испытывает к Савченко, он не отпускает его из своих рук. Может быть, он действительно сумасшедший? Так оно и есть, он этого не отрицает. Как бы ни старался, врать самому себе он не может. Рома полностью утратил себя. Для него отныне не существует никаких устоев, никаких моральных принципов. Он давно потерял всякий интерес ко всем тем обыденным, нормальным вещам, что присущи обычным людям. Его не заботит то, что он молодой парень, который не испытывает никакого сексуального возбуждения вот уже два месяца, с последней их с Олегом близости. Сащеко стал совершенно фригидным. Он больше не человек, он конченный, больной выродок, жаждущий обмазаться дерьмом всего мира. И его это устраивает. Савченко решает оставить всякие попытки отпихнуть от себя Рому. Зачем? Это бесполезно. Ему остается только ждать очередного удара – либо физического, либо морального. Но вместо ожидаемого он получает легкий поцелуй в висок. Олег стоит как вкопанный, судорожно сглатывая слюну. «Лучше бы въебал», – вновь проносится у него в голове. Они стоят так несколько секунд, после чего Рома отстраняется, а Савченко еще тянется за ним, желая получить больше этого мнимого тепла. Последние два месяца за любое прикосновение к Роме он рисковал, как минимум, получить по лицу, поэтому ему ничего не оставалось, кроме как ждать. Внутри он изнывает, снаружи лишь стискивает губы в тонкую линию, не смея что-либо сказать. Собственная слабость злит так же, как и поведение Сащеко. — А как же я? – говорит уже в сутулую спину напротив. — А что ты? Хочешь со мной? – в голосе издевка. — Ты знаешь, – Савченко не хочет произносить эти слова вслух, не желая снова видеть презрение на лице родного человека. Однако Сащеко молчит, выжидает, пристально смотря на товарища, которому ничего не остается. — Я же люблю тебя, блядь, – выдает он на выдохе. Второй раз Рома слышит эти слова от Олега. И именно сейчас осознает, что сам никогда не произносил подобного. Именно сейчас он понимает, как это было важно для Савченко, но выдавить их из себя он не может. Почему? Он никогда не задумывался об этом. Рома уже забыл, что чувствовал в первый раз, когда услышал эти слова. Наверняка, что-то хорошее и теплое. Это уже не важно, ничего уже не важно. Он напрочь забыл все чувства, кроме ненависти и пустоты. Убито все самое святое, что имеет в жизни человек. Сащеко – просто омерзительно грязный мешок, полный разносортного дерьма, не более. И в этом мешке нет места для чего-то хорошего. — Не убедил, – произносит Рома, подбирая валяющуюся в углу зажигалку. Они смотрят друг на друга с полминуты, и Савченко не выдерживает, выдает, отворачиваясь: — Иди в пекло. — Я туда и собираюсь, Олеж, – отрезает Рома, ухмыляясь. Олег полностью разбит. Он молчит, так как отвечать на подобное нет никакого смысла. У него не остается сил ни на что, кроме как потушить одиноко горящую свечу и уснуть, не обращая внимания на взгляды Сащеко, что снова присаживается в кресло, явно намереваясь просидеть в нем всю ночь.

***

На следующее утро Рома уходит, в последний раз окидывая взором их дом и задерживая взгляд на Олеге. На секунду его безумие и равнодушие будто отступают, а в глазах мелькает невыносимая тоска, и он, не сдержавшись, приседает возле кровати. Гладит Савченко по щеке, но не будит его, таким образом прощаясь с ним. «Красивый сукин сын», – думает он, пытаясь запомнить лицо Олега в мельчайших подробностях. Тот лежит с приоткрытым ртом, подложив руку под голову и немного хмурясь во сне, от чего на лбу выступают заметные морщины. Резинка слетела с волос, поэтому непослушные кудрявые волосы совсем путаются и находятся в откровенном беспорядке. Рома в последний раз дотрагивается до него, убирая непослушную прядь со лба, и встает. Сащеко бесшумно закрывает за собой дверь, оставляя лишь найденный наспех полускомканый лист бумаги, на котором неровным почерком выведены слова:

не жди. буду поздно

Но Олег ждет. Терпеливо ждет все то время, что Ромы нет. Он совсем забивает и на себя, и на их маленькую квартирку, порядок в которой так старательно поддерживал во время проживания с Сащеко, очередной раз убеждаясь, что делал это исключительно для него. Сейчас ему совершенно все равно, в каком состоянии находиться. Он заметно худеет, хотя Глеб, их общий друг, заходит к нему точно раз в месяц – стучится, оставляет еду и батарейки для приемника у двери и уходит, зная – Олег не откроет, так как все еще боится, что за ним придут. Он уже очень долго не выходит из дома, даже в окна не смотрит – в то, что от них осталось. Олег живет в закрытом маленьком мире, где его единственный товарищ и соратник – надоевший радиоприемник. Савченко уже давно не ждет хороших новостей, однако все равно ни на минуту не отходит от техники, когда из той вещает холодный женский голос. Он надеется, что не услышит плохих. Зимой становится совсем худо – он начинает замерзать. Какой-то мудак разбивает снаружи окно, из-за чего большинство своего времени Олег проводит на грязной кухне около заляпанной плиты, иногда даже засыпая на пыльном полу. Как ни странно, но газ в квартиры еще подают, несмотря на общее положение дел. Спит Савченко много, считая, что так время пойдет намного быстрее. Он просыпается к четырем часам дня, прямо к началу сводки новостей, и засыпает около девяти, совсем перестает читать, так как скомканный лист бумаги с красующимися на нем четырьмя словами заменяет ему любые книги. Олег, словно обезумев, не выпускает его из рук, цепляясь как за последние признаки присутствия Сащеко в их квартире. Радиоприемник с каждым днем лишь больше нагнетает обстановку, от чего и без того несчастные нервы Савченко все больше сдают. Новости часто бывают слишком размытыми, доходит до того, что диктор обходится всего несколькими шаблонными предложениями. Злосчастные списки погибших становятся еще длиннее. О погоде уже давно ничего не говорят. Это никого не волнует. Всем плевать, что происходит на улице. Все окна давно заколочены, чтобы не видеть всего ужаса, происходящего снаружи. Власти перестают заботиться обо всех тех людях, которые не были привлечены к военным действиям. Им резко стали безразличны судьбы детей, женщин, стариков. И даже до людей, подобных Савченко – скрывающихся, им нет никакого дела. Весной все меняется.

***

Холод. Холод – единственное, что он чувствует, лежа в этом мокром месиве из снега и грязи и цепляясь за форму Ильи, который пытается убедить его, что все будет в порядке. Звук взрывающихся вдалеке гранат и очередей винтовок перекрывает все на свете, но Рома все равно понимает, что тот пытается донести до него – изучил за полгода. Сащеко теряет сознание под аккомпанемент свистящих вдалеке пуль и громкие крики своего товарища, который приказывают разговаривать с ним. Он открывает глаза уже совершенно в другой локации, очень похожей на заброшенное двухэтажное здание. Ну, как здание, три еле живые стены с почти развалившейся крышей. В углу валяется что-то среднее между обуглившимся телом собаки и огромной кучей черного дерьма. «Весьма обнадеживающая обстановка», – думает он. — Я ненавижу людей, Илюх, – хмурясь от боли, говорит Рома, смотря, как товарищ суетится над ним. — Отлично. Только не отключайся больше. – Не слушая друга, Илья пытается максимально крепко прижать самую чистую из имеющихся тряпок к ране Сащеко руками, которые уже находятся по локоть в крови. — Да, блядь, угомонись, – нервно говорит Рома, делая слабую попытку отпихнуть его. — Я знаю, что я уже не жилец. — Помирать собрался уже? Не ахуел ли? – в голосе слабый смех, – мы тут еще не закончили. У нас приказ, помнишь? Они оба понимают, что Сащеко прав. Правый бок кровоточит настолько, что становится сразу ясно – печень. Кровь изо рта и дикая боль, что явно отражается на лице и которой тот изо всех сил пытается не поддаваться, говорят сами за себя. — Прости, друг, тебе придется закончить это самому, – голос Ромы уже приобрел хрипотцу. — Не ври себе, не ври мне. Мы оба знаем правду. Илья молча продолжает попытки замедлить кровотечение. — Нет сигаретки? – Сащеко улыбается, зубы измазаны в крови. — Я не уйду из этого ебанного мира, не выкурив последнюю. Товарищ сдается, доставая пачку. Всего две – как иронично. Илья помогает ему подкурить. С минуту они сидят в полном молчании, подперев собой остатки стены в то время, как на горизонте все пылает – это видно из выбитого окна. — Иди, – кашляя, Рома выплевывает остаток сигареты, так как поднять руки уже становится тяжело. Он чувствует во рту смесь табачного дыма и собственной крови. На удивление это не вызывает у него отвращения. — Мне осталось чуть меньше пары часов, я подожду сам. — Подождешь чего? – вторая сигарета улетает туда же. — Смерть, – смеется Рома, – я надеюсь, она придет с пакетиком кокса вместо косы. — Ты же не веришь во всю эту хуйню, – говорит Илья, приподнимая одну бровь и с сомнением глядя на Сащеко, который, видимо, не только пулю словил, но и головой приложился. — У меня еще есть немного времени, чтобы поверить. — Я никуда не уйду, – отрезает Илья голосом настолько уверенным, что Роме даже не хочется с ним спорить. Он, посмотрев на товарища, закрывает глаза, пытаясь абстрагироваться от боли, что все больше и больше распространяется по его телу. Они сидят так с полчаса, после чего в помещении раздается полустон-полукрик. Илья вздрагивает и кидается к другу, который за это время успевает полностью сползти по стене и теперь, лежа в лужи собственной крови, сгибается пополам от резкой боли, еще больше причиняя вред самому себе. — Пиздец, – произносит Сащеко и тут же закашливается. Это все, на что его хватает, после чего он снова теряет сознание. Рома открывает глаза спустя час, и дается ему это не сразу. Пришлось сделать несколько попыток, прежде чем добиться желаемого. Он настолько ослаб, что стоило Сащеко приподнять веки, они тут же сползали обратно. Несмотря на ту страшную боль, которая стремительно распространялась от места ранения по всему телу, и онемевшие конечности, Рома чувствует себя достаточно умиротворенно. Его ничего не беспокоит, даже мысли на мгновение покидают его голову. Он просто периодически залипает в одну точку и ни о чем не думает. Он не думает о том, что он умирает, перед его глазами не проносится вся жизнь, как все постоянно утверждают, он просто ждет. Во рту пересыхает. Остается глотать кровавую слюну, чтобы хоть как – то смочить горло. Спустя некоторое время, которое потребовалось ему для того, чтобы окончательно «проснуться», его мозг начинает не спеша работать. В голове начинают мелькать смутные, но яркие образы, он начинает осознавать всю суть происходящего. Он сейчас лежит на сырой земле, руки измазаны грязью и кровью, на лицо капает тухлая вода с прогнившей крыши, а вдалеке раздается бесконечный гул кровавой бойни. Времени почти не осталось. Он умирает. Мозг из последних сил судорожно пытается сложить все детали в какой-то единый паззл. Перед глазами начинает проявляться образ до боли знакомого человека, который находится сейчас чертовски далеко в неизвестном направлении. Возникают короткие обрывки различных воспоминаний. «Ага, вот оно, началось», – проносится у него в голове. Вот Олег впервые говорит, что любит его. Еще совсем юн, неиспорчен и так рад, получая в ответ легкий поцелуй в кудрявую голову и тихое «пойдем». Вот они лежат в обнимку на кровати. Рома убирает мягкие спутавшиеся волосы Олега с плеча и целует его, от чего тот крепче прижимается к нему. Все меняется. И теперь Сащеко жестоко бьет Олега по лицу за то, что тот, опьянев, становится чересчур любвеобильным и со словами «Ромка, иди сюда» лезет обниматься, в ответ получая разбитую губу и заплывший левый глаз. И вот Рома стоит перед ним, держа за подбородок, видит глаза, наполненные любовью и преданностью, и называет его трусливой и жалкой крысой, хотя на самом деле он всегда был бойцом. Он смог жить даже в таких условиях, даже с таким изменившимся Ромой, что посылал его нахуй при каждом удобном случае. Сащеко пытается представить его лицо максимально точно, максимально детализировано, таким, какое оно есть на самом деле. Таким, каким он его навсегда запомнил. На душе становится омерзительно. «Надеюсь, я смогу видеть твое лицо там, я не хочу забывать его. Я не хочу забывать тебя», – голова начинает пульсировать. Слез нет. Но было бы в разы легче с ними. «Оказывается, мне пришлось пройти этот ад, чтобы понять, как сильно я люблю тебя, Олеж». — Скажи, – Рома трясущейся рукой судорожно трепет куртку товарища, который успел немного задремать, – скажи ему, слышишь, – чуть ли не на крик переходит Сащеко, панически боясь не успеть досказать, зная, что ему остались считанные минуты. — Что, блядь, сказать, Рома? Что такое? – паникует Илья, крепко хватая Рому за руку, пытаясь хоть немного его успокоить. Агония. Та самая минута наступила. — Скажи ему, что я люблю его, – истерически тараторит Сащеко, отдавая последние силы и крепко цепляясь в руку товарища, отчасти надеясь, что тот вытащит его из этого говна, словно утопающего. Казалось, что вот-вот его разорвет на части. В эти секунды все разом смешалось в нем. Любовь, ненависть, страх. Он не знает, не понимает, что ему делать. Плакать или смеяться? Все это похоже на шутку. На очень плохую шутку. Но он ничуть не жалеет о своем выборе. Жалеет лишь об одном, что, несмотря на все те кошмары, которые ему приходилось видеть на этом пусть и не очень долгом, но важном для него пути, Сащеко оказался слабаком. Он, упустив свой шанс, не смог сказать то, что лежало на душе, в лицо Олегу и уже никогда не сможет. Самые святые для Савченко слова дойдут до него через посредника. — Я пытался, Олеж, – бормочет Рома. Перед глазами размытое из-за слез лицо товарища. Он не видит его выражения лица, в последний раз вскрикивая от боли, а потом – темнота. Больше он ничего не видит. Его сердце останавливается 26 марта в 02:02.

***

Олег лежит на кровати, чувствуя, как немеют его конечности. Он замерзает, но идти на кухню и греться – слишком лениво, поэтому все, что делает Савченко, – кутается в болотного цвета плед с заплатками в самом низу. Он протягивает руку к небольшой прикроватной тумбе, на которой лежат оставленные Ромой часы. 15:56. Пора. Савченко встает, попутно путаясь в пледе и едва ли не падая, присаживается в Ромино кресло возле круглого деревянного стола и включает. Доброго времени суток, уважаемые граждане. Спешим вам сообщить, что в крупных городах оборудование безопасных лагерей для получения медицинской помощи идет полным ходо… Раздается звонок в дверь, от чего Олег заметно вздрагивает. «Вовремя», – недовольно думает он, – «Глеб был три дня назад, кого еще могло принести?» …власти делают все возможное, чтобы доставить помощь до менее крупных горо… В его голове мелькает самая логичная на тот момент мысль: «Неужели пришли?» Однако любопытство пересиливает, и он откидывает ее подальше. За все время, проведенное в одиночестве, ему стало настолько плевать на то, что с ним будет дальше. Нарядят в форму – хорошо, нет – еще лучше. Делая радио громче, чтобы ничего не пропустить, Олег направляется к двери. Видя на пороге мужчину в военной форме лет тридцати пяти с небольшими шрамами на лице, он немного отступает назад, сразу теряя весь запал. …прошло новое собрание дружественных стран по поводу истощения ресурсов. Президент утвер… — Что вам нужно? – говорит Савченко осевшим голосом и тут же закашливается, пытаясь тем самым прочистить горло – в последний раз он разговаривал черт знает когда, да и то – сам с собой. — Савченко Олег Вадимович? …недавняя вылазка на границе прошла неуспешно, погибло около ста тридцати человек, двадцать из них до сих пор неопознаны. Приносим свои соболезнования семьям погибших, скорбим вме… — Да, а вы… — Щербатых Илья Валерьевич. Мне велено передать вам это письмо, – говорит он, протягивая пожелтевший немного помятый конверт. Илья немного задерживает свой взгляд на Олеге, осматривая того с ног до головы и отмечая явно нездоровый вид парня напротив – заросшее щетиной лицо, отросшие, выбившиеся из мелкого пучка волосы, впалые щеки и совсем тусклые глаза, в которых не читается ничего кроме отчаяния и тоски. «Он совсем на улицу не выходил что ли? Бедный парень», – думает Илья, видя, как Савченко уносит конверт в комнату с неярким светом, пробивающимся сквозь щели в окнах. Он даже не потрудился закрыть за ним дверь. …сохраняйте спокойствие и не поддавайтесь панике, ситуация будет урегулирована в ближайшее время. Далее о списках. Олег начинает читать.

«Извещение. Ваш соотечественник лейтенант Сащеко Роман Николаевич уроженец N. области в бою, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, погиб в ночь на 26-ое марта. Похоронен в N. №0743-12.»

…Сащеко Роман Николаевич. Олег откладывает и конверт, и письмо на стол к той самой прощальной записке, что оставил Рома перед своим уходом. Он спокойно встает, обходит мебель и берет радиоприемник в руки. Движения ломаные, губы поджаты, а старая дедовская техника летит в ближайшую стену, вдребезги разбиваясь. — Сука, – он кричит, хватаясь за стол, чтобы не упасть, однако промахивается и падает на пол, ударяясь об него коленями. На шум из коридора к нему бежит еще не ушедший Илья. Он сжимает его за предплечья, пытаясь привести в сознание, но Олег не реагирует. Его бросает в дрожь, а из глаз катятся горькие слезы. — Эй, парень, – Илья пытается поймать его взгляд, но, терпя неудачу за неудачей, отвешивает тому сильную пощечину, после которой на него поднимают влажные глаза, полные боли, которая в ту же минуту сменяется холодом и ненавистью. Олег – боец, и даже сейчас, в такую минуту он, пронизанный печалью и скорбью, защищается, не позволяя чужому человеку лицезреть его чувства и эмоции. Все, что касается Ромы – его, даже слезы по нему – личный секрет. — Убирайся, – цедит Олег, стискивая зубы. Где-то в глубине своего сознания он ясно понимает, что Илья здесь не виноват, никто не виноват, кроме него. Это он не смог остановить его, не смог сберечь те чувства, не смог пресечь Ромины страхи, Ромино начинавшееся безумие на корню. Так много «не» и так много шансов, что они упустили. Савченко просто позволил ему взять и уйти. — Давай, вставай, – Илье все-таки удается поднять сопротивляющегося Олега на ноги и усадить в кресло. Того все еще трясет от осознания, что все, это – конец, больше уже ничего не будет. Не будет обидных слов из уст Сащеко, но не будет и тех редких поцелуев, которыми он одаривал его. Не будет презренных взглядов, и не будет легких поглаживаний по лицу якобы спящего Олега. Его трясет от собственного бессилия. — Я мог, мог его спасти, мог остановить, – дрожащим голосом говорит он вслух то, в чем боялся признаться очень долгое время даже себе, – он был бы жив, и я… — Это его выбор, Олег. И ты должен уважать его, как уважал самого Рому. — Он – эгоистичный мудак, – он снова срывается на крик, захлебываясь очередной порцией слез. — За что я должен был уважать его? — Я был с ним, когда он умирал. Савченко вскидывает голову в немом вопросе. — Его подстрелили, а мы были в поле – спасти никак, – он присаживается на старый диван напротив и проводит руками по лицу, будто стряхивая с себя остатки тех жутких воспоминаний. — Я не получил от него ни одного письма за все это время, – куда-то в сторону говорит Олег с явной обидой в голосе. — Я знаю, – Илья зачем-то кивает в подтверждение слов, хотя Савченко даже не смотрит на него. — Он рассказывал о тебе, вскользь, правда, и под дешевым коньяком, – он решает, что лучше пусть он поговорит с ним, чем забьется в углу и захлебнется от горя, перед этим сделав с собой что-нибудь. — И что же? Какой я херовый? — Нет, говорил, какой у него хороший сосед, что это ты нашел вам это место, – он на секунду замолкает, пытаясь припомнить что-то еще, – а, вечно про занавески какие-то твердил, мол, когда вернется, обязательно постирает их сам. Олег смеется, да так заливисто, что даже Илья, не сдерживаясь, улыбается. — Он ненавидел эти занавески, – кивает в их сторону, – вечно грозился, что порвет на тряпки. — Я думаю, ты не прав. — Почему же? – Савченко удивленно вскидывает брови. — Он любил их, так же, как любил ваш дом, так же, как любил тебя. В глазах Олега, которыми он смотрит на Илью, снова мелькает невыносимая тоска. «Он ведь так и не сказал мне…» — Рома сказал мне это в последние минуты своей жизни, – будто читая его мысли, выдает военный. Илья встает и собирается уже уходить, но все-таки спрашивает: — Зачем приемник-то разбил? — Он мне больше не понадобится, – с грустной улыбкой на лице отвечает ему Савченко. — Ты как? – военный задает, пожалуй, самый неуместный в данный момент вопрос напоследок. Однако Олег, кивая, спокойно говорит: — Я буду в порядке.