***
Светофор моргает с блеклого желтого на ядовитый красный. Канеки прикрывает глаза на мгновение и слышит гул голосов в голове под сменяющие друг друга образы — много гнилых зерен и Аримы, много белых цветов и крови на них. А потом опять много Аримы. Он дотрагивается пальцем до виска, массируя, и бредет по дороге, наталкиваясь на людей. Секунды — всего-то одной — хватает, чтобы мигрень (ее зовут Арима Кишо) подступила вновь. Фурута встречает его при входе и кланяется так низко, что кажется, будто бы он хочет упасть ему в ноги.[1] — Доброе утро, Сасаки-сан. Значит, мы работаем теперь вместе? Мне, неопытному следователю, это будет хороший опыт поработать под руководством того, кто так быстро получил повышение. Может быть, у вас есть какой-то секрет? Может быть, поделитесь? — Он полон восхищения, а в голосе ни капли зависти. — Я гуль. Фурута улыбается еще шире и тараторит без остановки, не давая вставить ни слова, которые Канеки и не собирался говорить: — Знаете, у вас плохое чувство юмора. — Канеки кивает. — Ничего страшного. Ммм, как там говорится… как же, как же…— Фурута задумчиво кусает губу, подбирая слова. В конце концов хлопает в ладони, будто бы на него снизошло просветление. Звук приглушают перчатки на его руках, которые моментально привлекают внимание. — Точно! Вы позаботитесь обо мне? — Хлопает еще раз и наклоняется ниже. Красный пылает так ярко на фоне черного плаща, что Канеки не может отвести глаз. В тишине слышно, как Фурута нетерпеливо вертится на месте, качаясь на носках. Канеки отвечает короткое «да» и, взглянув на его лицо, замирает в оцепенении. Фурута видит перед собой кого-то другого или хочет видеть кого-то другого, потому что улыбается так широко и весело, словно встречает дорогого друга. Канеки теперь помнит все и знает, что говорит с ним второй раз в своей жизни. Фурута его совсем не знает, но встречает с радостью, льющейся из улыбки, и восхищением, сочащимся из каждого слова. Канеки не понимает и ничего не знает. Он просто хочет, чтобы все закончилось. Но все только начинается.[1]***
Канеки надевает очки — зрение упало еще ниже — и больше не смотрит в зеркало по утрам. Он прячет чудовищную руку под красной тканью перчаток и носит на лице улыбку, которая, к сожалению, не может скрыть ненависти, что питает его изнутри и делает лицо его лицом. На улыбку никто не отвечает, а его самого обходят стороной. Всех все устраивает. Все, вроде бы, довольны. В отражениях на стеклянных дверях CCG он видит, как темными следами под глаза легли признаки недосыпания от кошмаров. Он приходит в офис за тридцать минут до начала рабочего дня, чтобы по дороге до кабинета не встретить кого-либо. Из-за количества растворимого кофе, выпитого за последний месяц, становится дурно от одного только его запаха в кабинете. — Кофе, командир? — вежливо интересуется Фурута, как только Канеки переступает порог и смотрит на чашку, которую тот качает из стороны в сторону над столом; думает — опять забота или снова издевается? Не может отличить — а ведь прошел целый месяц! — слишком сложно. Чашка в его руках дымит, распространяя запах дешевого кофе, которым он травит Канеки каждый день, и тот морщится, отрицательно качая головой. Фурута пожимает плечами — ну как знаете. — и возвращается к работе. Информации тонны: бумаги стопками на столах, забитый жесткий диск на ноутбуке. Канеки трет глаза — правый сильно слезится после трех часов чтения, и Фурута тяжело вздыхает, показывая свое волнение за начальника, и протягивает черный платок, прошитый белый нитями. — Вы перетруждаетесь, командир. — Его ладонь давит на плечо Канеки, заставляя того откинуться на спинку стула. — Не трогай меня, — зло рявкает Канеки и подается вперед, но, глядя на испуганное лицо Фуруты, моментально садится, откинувшись на спинку стула. — Простите, Фурута-сан, мне не нравится, когда меня трогают. Ему не нравятся прикосновения: тело чужое, ноет тугой болью, которая пульсирует толчками особенно сильно в неправильно отросшей руке (хотя для гуля, может быть, она регенерировала как раз-таки правильно); не нравится, когда кто-то рядом: на него липнут взгляды, полные укора, и ложатся тени мертвых, не спасенных им. Фурута запоздало убирает руку. — Вы слишком торопитесь. Такацуки Сен больше никуда не сбежит. Вам стоит отдохнуть. — Он отходит, не дожидаясь, когда начальство наругает за чрезмерную назойливость, и еще раз тяжело вздыхает, как бы показывая — сколько же можно говорить вам об этом. В темноте перед глазами Канеки снова Арима. Арима убивает не-его. Арима приходит в камеру к Номеру Двести Сорок. Арима дает ему книги и дарит ему имя. Арима выводит его из Кокурии и дарит то, чего никогда не было у Канеки Кена. Арима дарит ему куинке. Сасаки Хайсе ничего не знает и любит Ариму, ведь тот всегда рядом. — Проснитесь и сияйте. — Голос проходит сквозь марево белых и красных воспоминаний. Канеки смотрит через слипшиеся ресницы на Фуруту, забыв на секунду, что он тут делает. Точно. Теперь же Фурута рядом — говорит про себя. Аримы больше нет рядом. Его не было на крыше, где умер Сасаки Хайсе, ведь он не умеет спасать — его призвание убивать, и с этим он справляется идеально. Канеки не видит разницы, а Сасаки Хайсе считал по-другому, но его все равно никто не спас. Канеки повторяет про себя: Теперь Фурута — и тот добро улыбается в ответ. Он не понимает. Фурута его совсем не понимает. — Ловите, — внезапно говорит он, и Канеки перехватывает книгу, которую тот отправил ровно ему в лицо. — Вы же любите читать, можете забирать. — Канеки даже не смотрит на обложку. — Это трагедия. — Вам нравится такое? — Да… а мой друг постоянно говорит, что они давно вышли из моды. Он говорит, что я так старомоден. Это ужасно, но я не вижу в этом ничего плохого. Вы думаете, это ненормально? — Фурута оправдывается и нападает на рефлексе, как въевшаяся привычка. Оценив его взглядом от лакированных носков туфель до темных волос на голове, идеально уложенных на левую сторону, Канеки задумчиво дотрагивается ручкой до губ, прикусывая кончик. — Возможно, — мягче произносит он, отворачиваясь, и добавляет: — А у вас много друзей? — Вы удивлены? — Канеки уклончиво качает головой. Фурута выговаривает на одном дыхании, отрывисто и быстро: — Да, у меня есть друзья. Очень много. А может, и ни одного. А вы станете мне другом? — Шутите? — Мне пора. Подумайте над моим предложением. Дружба — это очень важный шаг в жизни. Это нужно любому человеку. — Схватив плащ с вешалки, Фурута идёт к двери и бросает через плечо: — Даже такому, как вы, нужны друзья. Хотя бы один (и лучше такой, как я). И я, между прочим, уже запомнил, какой кофе вы предпочитаете, а вы даже не знаете обо мне ничего. Вам не кажется, что это нечестно? — Мне не нравится растворимый, — с улыбкой сообщает Канеки. Почему-то понизить градус радости и торжества у Фуруты доставляет удовольствие. — Досадное упущение, — как-то непривычно зло бросает Фурута, а потом продолжает в привычной легкой манере: — Такое больше не повторится. Простите меня, командир. — Поклонившись на прощание, скрывается за дверью. Канеки смотрит на захлопнувшуюся дверь, а потом на подаренную ему книгу и ощущает чертово дежавю. Он не понимает, что происходит. Он просто хочет, чтобы все закончилось. Но все только начинается. [2]***
Фурута говорит, что они друзья, и за спиной зовет его Черным Богом Смерти, восхищенно рассказывая о его прекрасной работе. От него очень много шума, и он вызывает много ненужного внимания. Фурута сопровождает его на собрания, кланяясь и здороваясь с каждым, кто встретится на пути, неважно, знает он его и или нет. Взгляды проскальзывают и фокусируются на Канеки — чувствует, как они упираются между лопаток острым копьем. Уродливая рука под перчаткой начинает ныть, и он прячет ее в карман, скребя когтями внутренний шов. Фурута будто бы выставляет его на всеобщее обозрение. С ним прогулка по коридорам CCG как шествие по модельному подиуму. Не хватает только таблички на груди, хотя, может быть, она уже есть на спине, ведь Фурута всегда идет позади. Арима проходит мимо, не говоря ни слова, лишь коротко кивая ему в ответ и Фуруте, который едва не уходит в реверанс перед ним. Канеки опять спрашивает про себя: зачем? — а потом: зачем вообще все это? И прибавляет шаг, оставляя Фуруту кутаться в своей тени, как тому нравится. Собрание проходит долго, Фурута дожидается его, встречает около дверей и провожает обратно до кабинета, ничего не спрашивая. Может, он замечает залегшую между бровей складку или, возможно, тоже просто устал. В пустынных коридорах никто не встречается — собрание затянулось допоздна, — и Канеки понимает все: Фуруте некому его показывать. Пока они ждут лифт, Канеки смотрит на мокрый асфальт у подножия CCG. — Это красиво, — внезапно говорит Фурута. — Я имею в виду дожди в Токио. В том, когда дождь поглощает яркие цвета, есть своя красота и доля печали. Плачущий Токио, — тихо смеется и резко спрашивает: — Но вы же этого не видите, да? Канеки разворачивается. — Вы же не на город смотрите. У вас пустой взгляд, и на лице написано: «Что будет, если я отсюда сброшусь», а про себя вы считаете метры до асфальта. Вы сейчас скажете «нет», и я посмеюсь над вашей плохой шуткой. Да, я это знаю. Да, это видно. Фурута продолжает улыбаться как прежде, но Канеки видит в улыбке больше, чем раньше. — Не мели чепухи, Фурута-кун. — Канеки заходит в лифт. Двери почти захлопываются, когда Фурута проскальзывает внутрь. — Мы можем поговорить. Вам не кажется, что разговоры о смерти сближают людей? Почему вы так смотрите? Все боятся смерти, не важно, человек вы или нет. С нашей работой это вполне нормально — думать о смерти. Это конечная точка отсчета, после которой ничего нет. Говорить про смерть — как раскрывать душу перед человеком. Самый главный страх всегда смерть. Не важно, желаете ли вы её или нет, но страх все равно есть. Поделиться своими страхами равно пустить человека в свою голову или жизнь. Мне кажется, это идеальный способ для нас с вами. — Нет, не думаю. Нет. — Канеки трясет изнутри. — Вы побледнели и выглядите смертельно, ха-ха, уставшим. Прямо таким, словно сейчас упадете. Может быть, вас следует проводить? — Нет, я в порядке. При выходе Канеки приходится прибавить шагу, чтобы выйти на улицу первым. Холодные капли падают на нагретый палящими лучами солнца асфальт, поднимаясь в воздух теплым паром с запахом дорожной пыли. Вечерняя прохлада гладит щеки и оголенную кожу на шее, и он неторопливо поднимает воротник плаща. Вглядываясь в оживленную улицу, он ждет, когда стена дождя утихнет, и переступает с ноги на ногу. Десятки разноцветных мельтешащих зонтов красят серость туманного города и рябят в глазах яркими точками. За спиной хлопает дверь и моментально слышится голос — Фурута же, не умеет молчать. — О, вы забыли зонт, — констатирует, преувеличенно сочувствует чужому мелкому горю, выказывая заботу о начальстве даже в такой мелочи. Канеки не поворачивается. — Я его не взял… — Потому что с утра было солнечно, — заканчивает Фурута донельзя шаблонную фразу, лишив Канеки оправдания, и раскрывает красный зонт. — Буду рад вас сопроводить. — Не стоит. — Вы промокнете и заболеете. — Маловероятно. — Ах, простите, забыл. Но замерзнете точно, — убежденно продолжает Фурута, а потом внезапно добавляет растерянно: — Гули же мерзнут? Ой, опять простите. Шестнадцатое извинение за день. Вчера было на два больше. Канеки решает больше никогда их не считать. Нет надобности считать пустые слова, которых он слышит десятки в день, он ведь даже на них не отвечает. В них ни веса, ни смысла. Канеки молчит и поднимает воротник еще выше. Он выходит в дождь под разочарованный вздох Фуруты и негодования, чередующиеся с извинениями.***
Небо трещит белыми молниями и запоздало дарит Токио сезон дождей. Канеки не взял зонт. Сегодня он выходил из дома, когда светило солнце, и не думал, что будет позже. Он вообще не думает о том, что будет позже, потому что его «сегодня» тянется слишком долго, а долгожданное «позже» неустанно приближается по дням, и оно так красиво, но ещё так далеко. — Вы опять не взяли зонт? Фурута не удивлен — доволен. — Вас проводить? — Он раскрывает зонт и приглашает легким взмахом ладони. Канеки соглашается; ему уже просто плевать. — Мерзнут, — тихо произносит он, встав рядом с Фурутой, и тот недоуменно хмурится. — Ты спрашивал, мерзнут ли гули. Я отвечаю. Да, гули тоже мерзнут. Как и люди. Фурута смеется в ответ. Желтый свет фонарей истерично моргает под дождем. Капли монотонно стучат по зонту, их дробь, смешиваясь с шумом вечерних оживленных улиц, проникает ему в самое ухо, отдаваясь в мозг до легкой боли. Они с Фурутой идут рядом и делят один зонт на двоих, при каждом шаге мимолетно и невесомо, но ощутимо касаясь друг друга плечами. Канеки кажется это чрезмерно вульгарным, вызывающим среди толпы и привлекающим внимание людей — так много красного, пылающего на фоне черноты одежды: и зонт, и перчатки; неприличная близость между ними и перебивающий рокот машин громкий голос Фуруты со скачущими интонациями и несмешными шутками. — Вы так смущаетесь, хотя мы всего лишь идем рядом. — Искаженные красным материалом зонта лучи фонарей рассеяно падает на лицо Фуруты алыми тенями, а скопившиеся капли на лопастях рисуют на щеках и подбородке уродливо изгибающиеся узоры. — Это забавно. — Тень ложится в уголки губ, делая легкую улыбку, что он пускает всем и вся, немного глубже и слаще. На минимальном расстоянии его запах плотно витает вокруг, заменяя собой воздух, и Канеки приходится дышать приторной сладостью, что оседает глубоко в легких при каждом глубоком вдохе. — Тебе все кажется забавным. — Всё, что связано с вами, командир. — Фурута цепляется за каждую мелочь, чтобы продолжить разговор и — это обязательно — оставить последнее слово за собой; смеется, и на секунду надоедливая дробь дождя уходит на задний план. Дальше они идут молча — Канеки опускает взгляд себе под ноги, рассматривая на беспокойной глади луж подрагивающие отражения домов, сияющих разномастными вывесками, и старается не фокусировать взгляд на пальцах Фуруты, постукивающих по рукояти зонта в непонятом ритме. Он крепко держит его правой рукой, иначе точно бы — Канеки почти уверен — периодически играючи дотрагивался до его ладони кончиками пальцев. Как бы невзначай, мимолетно, но обязательно. Звуки сливаются в единую зудящую мелодию суетливого города, окружая со всех сторон. Канеки чувствует себя плохо. Еще хуже, чем в CCG. Скопившаяся усталость накрывает с головой; надоедливый сладкий запах вызывает приступы тошноты, а шум отдается в голове пульсирующей болью. Во дворе тихо — именно то, что нужно. Они останавливаются около подъезда, и Канеки моментально выныривает из-под зонта. — Спасибо, Фурута-кун. — Командир… — начинает Фурута, сделав шаг навстречу. — Нет. — Я лишь хотел попросить зайти, чтобы согреться. У меня промок плащ. — Он демонстративно дергает левым плечом, показывая пятно воды, сползающее ниже. Выглядит как: это все из-за вас, командир. видите, да? — Знаете, когда мокрая холодная рубашка липнет к телу, это очень неприятное ощущение. Канеки прекрасно понимает, что виноват сам. Нет, не из-за промокшего плаща, а из-за того, что согласился на явный подставной акт. Фурута играет с ним, и эта игра долгая, идет шестой месяц, и он не собирается ее заканчивать. Дождь льет с новой силой, падая большими каплями на спину и оголенную шею Канеки и сползая по теплой коже за воротник плаща. Он переступает с ноги на ногу: в ботинках хлюпает. На ребристой глади лужи под ним расплывается отражение Фуруты, где красные линии платка растекаются в разные стороны. — Хорошо. Быстро разувшись, Фурута помогает снять плащ, и Канеки кажется, что он не у себя дома. Он забыл, что такое жить не одному. Фурута переминается с ноги на ногу в коридоре, ожидая приглашения, и восхищенно тараторит: — О, у вас так просторно, чисто и, — уже без восхищения, — холодно. Канеки кивает в сторону окна, показывая этим, что тут не солнечная сторона и второй этаж, и жестом приглашает его на кухню. Фурута, словно поняв всё, кивает в ответ и замолкает, следуя за ним. Каждый шаг морозит ступни: холодный пол и промокшие ноги дают о себе знать. По спине пробегают мерзкие мурашки, и Канеки крупно вздрагивает каждый раз, морщась от неприятных ощущений. — Вы, как я понимаю, вообще не принимаете гостей. Я у вас первый гость? — Фурута указывает взглядом на одну-единственную чашку, которая стоит на столе вместе с недопитым с утра кофе, и Канеки кивает. — Я хочу вашу чашку. (они тут все мои) Канеки безразлично пожимает плечами, хотя что-то в этом желании ему не нравится — может, что будет чужой запах на его вещи? — Вторая тоже есть. Она в комнате. — Его приглушенный голос сочится оправданием. — Сейчас принесу. Когда он возвращается в комнату, Фурута сидит за столом, уже помыв чашку и поставив чайник. Канеки думает, что он хочет — или даже ему уже можно — уйти отсюда, ведь его собственная квартира перестала быть личным убежищем. Тут все по-другому: мягкий голос, что звонко отталкивается от стен и потолка, непривычно радостный и громкий, лишний, искусственный в привычной тиши квартиры, а безликий аромат, что пять месяцев плотно держался в стенах, сменился на чужой запах, насыщенный и яркий. Обстановка сменилась слишком быстро, и Канеки теряется в собственном доме, ощущая себя выброшенным на незнакомую улицу, где нет ничего знакомого, разве что — ах! — Фурута же рядом. На территории Канеки он ощущает себя еще свободней, чем в CCG, где стены следят за ними глазами Бога. — Простите за самоуправство. — Он склоняет голову в знак извинения и разливает кипящую воду по чашкам. Фурута адаптировался к квартире меньше чем за пятнадцать минут; Канеки не хватило на это пять месяцев. Горячий кофе дымит; керамические стенки впитывают жар и обжигают холодные пальцы. — Очень горячий, командир, — добро шепчет Фурута и садится напротив Канеки через маленький стол, едва ли рассчитанный на двоих. — Может, вам стоит переодеться? Фурута заботится о нем больше, чем нужно, и намного больше, чем хотелось, и едва ли придерживаясь субординации, о которой он, наверное, даже не помнит. — Может. Под столом они соприкасаются ступнями. Фурута дотрагивается аккуратно, вроде бы нечаянно, но он ничего не делает случайно — все специально, продумано до мелочей, досконально, точно. Даже то, что Канеки дергает ногу влево, и они снова касаются друг друга. Фурута не извиняется — наконец-то понял, что тридцатый раз будет все же лишним. Крепко обхватив ладонями чашку, он делает глоток очень горячего кофе, даже не поморщившись, и ставит локти на стол. По его губам скользит мягкая улыбка, а кончики пальцев тихо стучат по бортам, привлекая внимание. Бодрый, веселый, живой — будто бы не целый день работал с бумагами, неустанно давая комментарии. Он глубоко дышит, втягивая терпкий аромат горького кофе, и хвалит хозяина за хороший выбор. От усталости, которая легла на глаза плотным слоем, Канеки приходится снять очки. В первые секунды картинка становится неясной, расплывчатый контур ядовито-красного платка на месте галстука Фуруты обволакивает шею сияющим кровавым кольцом, а потом все проходит. Канеки понятия не имеет, о чем говорить. Они знают друг о друге только то, что каждый из них позволил о себе рассказать, что ровным счетом ничего не значит. Но Фурута все же больше. Ему неуютно под проницательным взглядом и мерзко от мокрых носков на замерзших ногах и ледяного пола под ними. Горячий кофе совсем не греет. Он почти не ощущает вкуса, только горечь, которая вяжет во рту, и ему приходится постоянно сглатывать. Белая рубашка на плече Фуруты просвечивает от влажных разводов. Ему, возможно, еще холодней; ему, наверное, следует снять её и высушить. Канеки закрывает рот, так и не сказав ни слова, и делает глоток кофе, заталкивая свое невысказанное добро-дружеское предложение глубоко подальше. Нет, этого точно не следует делать. Фурута ловит задерживающийся взгляд. — Я почти согрелся, но пятно мне мешает. Указательным пальцем он оттягивает воротник, и Канеки понимает этот знак как нельзя лучше, но молчит. Можно было бы попросить Фуруту уйти, сославшись на плохое самочувствие (оно действительно очень плохое). Канеки кидает взгляд на окно. Второй час дождь неустанно топит сияющий Токио в холодных водах. Фурута точно не покинет квартиру, несмотря на то, что у него есть зонт. — Командир, — внезапно выпаливает он и затихает так же резко, а продолжает говорить намного тише и мягче, — за прошедшие пять месяцев совместной работы между нами стало только больше недомолвок, — пауза, — вам не кажется, что наши отношения, можно сказать, сложились очень, ммм, двояко? Между нами будто бы что-то стоит. — Субординация? Фурута театрально закатывает глаза и громко фыркает, выказывая свое пренебрежение к этому слову и беззвучно говоря: Субординация! Ну нашли, что сказать, командир. Смешно! — Нет, не думаю. — Он медленно дотрагивается до кончиков волос. — Скорее всего, это ваша скованность. Вы слишком необщительны. Почти не выходите из кабинета, разве что посещать Такацуки Сен и Ариму-сана, но и со мной, тем, кто всегда рядом, вы почти не разговариваете. Лекция о плохом поведении утомляет: что-то похожее было в детском садике, когда отчитывали непутевых детей за содеянное, и в кабинете Аримы, когда его погоняли за мягкость. Канеки терпит и болтает ногой под столом: это немного расслабляет, успокаивает, отвлекает. Он тихо выдыхает и сдержанно произносит: — Разговариваю. — Тогда почему вы сбрасываете мои звонки? — Они не по делу. Разговор не приносит Фуруте результата — Канеки же старается. Ему вовсе не нравится, когда выносят на слух собственное поведение; он и сам прекрасно знает свое убожество и не нуждается в ядовитых тычках. На дне чашки осталась лишь темная гуща, и он увлеченно рассматривает причудливые узоры, расплывающиеся в разные стороны. Это тоже успокаивает. — Сасаки-сан. — Дотронувшись до его ноги, Фурута резко и до боли прижимает её к ножке стола, и Канеки морщится и вскидывает на него недовольный взгляд, беззвучно требуя оправдания за такое поведение. — Мне одиноко. — Нога Фуруты трется о его. — И вам тоже одиноко. Внезапный переход с глупой болтовни на жесткие действия и собственная замедленная реакция злит. Канеки пытается выдернуть ногу, но получается потереть ей стол. Удается только с третьего раза. Фурута трагично вздыхает и убирает чашку с недопитым кофе в сторону, потеряв к ней интерес. — Я принесу тебе рубашку. — Канеки начинает вставать со стула, полностью игнорируя произошедшее, хотя лодыжку неприятно колет. В секунду Фурута вскакивает с места и тянется к нему через стол, опершись руками. Его лицо близко и ровно напротив Канеки, тот даже видит в его глазах мерцающий свет фонаря, что проникает сквозь окно; на черном фоне белые пятна. Он говорит четко, без вечных смешинок в голосе и так быстро, что Канеки едва успевает понять. — Мы с вами похожи больше, чем вы думаете. Вы игнорируете, специально не замечаете, делаете вид, что ничего не происходит. Вы игнорируете меня. Сейчас проигнорировали мои прикосновения, хотя их сложно было не заметить. — Фурута горячо выдыхает ему в губы и с шумом втягивает воздух на подпитку новой тирады. — Я потерял начальника, Киджиму-сана, потерял опору. Кому как не вам знать, что начальник, под чьим руководством ты начинаешь, является большим, чем просто начальником. Вы потеряли отряд. Вы отказались сами, я понимаю, но вы отказались потому, что они смотрят на вас с укором, и вы вините себя бессознательно. Вы потеряли многим больше, чем я, но это не значит, что я не могу понять вас. — Под конец речь становится сбившейся. Он тяжело дышит, как после километровой пробежки, и смотрит в глаза сквозь упавшие на лоб темные пряди. — Знаете, это такое себе сравнение. Параллелей много, слишком много, чтобы я их все знал. Я знаю вас. Не очень хорошо, но знаю. Нам с вами некуда пойти — нас никто нигде не ждет. Мы похожи, не стоит отрицать этого, командир. Под свалившейся тяжестью слов и глухой, знакомой боли в них Канеки теряет почву под ногами и оседает обратно на стул, вспоминая изуродованное еще при жизни лицо Киджимы и распиленное тело уже после смерти. Ему становится дурно, и он прикрывает рот ладонью. Ему неловко от внезапной откровенности, а еще Фурута слишком много знает. Взгляд, возбужденный и пронизывающий, направлен прямо на него. Фурута наклоняется; они соприкасаются лбами. Кожа у него светлая и сухая, но пылает жаром, словно изнутри бьет сильнейшая лихорадка, контактирует с кожей Канеки, холодной и влажной, вызывая странное, непривычное ощущение. Тепло горького от кофе дыхания расходится по губам. — Что ты хочешь? — тихо произносит Канеки, боясь своих слов. Шепот кажется слишком громким: рокот машин на дороге, проскальзывающий в приоткрытое окно, куда-то исчезает. Слышно лишь рваное дыхание Фуруты и собственное, глубокое и ровное, но первое все же сильней. — Я хочу вам помочь. — Я… не стоит, Фурута-кун. — Звучит неубедительно. — Мы живем с вами в одной плоскости по искривленным параллелям, что вопреки законам пересекаются и дают нам шанс. — Ладонь в красной перчатке ложится на плечо Канеки, большим пальцем поглаживая бьющуюся венку на шее, даже царапая ее ногтем, чуть проступающим сквозь ткань. Канеки пытается увернуться от прикосновения, но получается лишь потереться о нее щекой. На губах Фуруты одна из лучших его улыбок, до краев залитая сахаром и нежной заботой. Он наклоняет голову вбок, двигаясь самую малость ближе, и Канеки упирается рукой ему в грудь, подавая какой-то непонятный знак полупротеста или полуиспуга, но Фуруте жест совсем не мешает, он не замечает даже. — Командир, а вы знаете, что самые сильные воспоминания откладываются в гиппокампе? — как никогда серьезно быстро выдыхает он, и в следующее мгновение они соприкасаются губами. У него теплые и сухие; прохладные и искусанные у Канеки, который замирает на выдохе, теряясь в нереальной странности происходящего. Под напором он вжимается в спинку стула, и прутья больно впиваются в кожу. Язык Фуруты проскальзывает в рот и трется о нёбо, распространяя вязкую горькую слюну. Горячие влажные прикосновения дают ощутить подлинность настоящего: это не плод больной фантазии, а дикая явь. Жар дыхания и запахи тел смешиваются. Канеки рефлекторно вцепляется в ворот рубашки, но ни тянет, ни толкает от себя, а с силой сжимает ткань в руке, пытаясь выдавить в этот жест все бушующие почти на поверхности противоречивые эмоции. Он не знает, нравится ему это или нет, и не может решить, что делать. Невидящим взглядом он упирается в стену, накапливая решимость. Ладонь Фуруты гладит по позвонкам на шее Канеки, быстро скользя вверх-вниз и обдавая кожу липкой прохладой, но не утоляет жар тела. Фурута пользуется им через его нерешительность, схватил момент, ослабил его бдительность и теперь — Канеки понимает это — делает что хочет. В пылающей ярости, с которой Фурута его целует, до боли прикусывая губы, и крепко цепляется за ворот, ощущается желание, дикое и безумное. И страх, что его оттолкнут, и поэтому он держится за рубашку так сильно, что ткань едва не рвется. Под жадными поцелуями Канеки едва успевает дышать. Каждый глоток воздуха пропитан сладким запахом, а вкус его слюны растекается во рту и проникает по горлу в желудок, заставляя RC-клетки пульсировать в венах как от недельного голодания. Под левым глазом колкими линиями расползаются RC-каналы, вибрируя и пылая от жажды свежей крови. Канеки тянет Фуруту за ворот, и слышится треск ткани, не выдержавший силы, а тот, чтобы не упасть на стол, ставит на него руку, склоняясь еще ниже и не разрывая поцелуй. Канеки подстраивается под него, смиряется, перенимает его страсть, а Фурута — его голод. Будто бы они оба не люди. Всепоглощающее ощущение всевластия накрывает с головой, когда Канеки дотрагивается до волос Фуруты, крепко сжимая их у затылка, и тот шипит ему в губы. Перед глазами все плывет: светлые обои и пол сливаются в белое полотно, а во рту жжется вкус капли чужой пересахаренной крови. Еще чуть-чуть — и будет только хуже. Фурута человек — с ним нужно быть осторожным. От него пахнет смертью, которую Канеки принимает за лучшую сладость, что когда-либо пробовал. Его вкус еще слаще запаха — лакомство, что пробуждает все инстинкты хищника, как любимая жертва, которая оказалась в его власти. Канеки разрывает поцелуй и отворачивается к окну. Он слышит, как Фурута садится, не говоря ни слова. Губы горят, а глаз пульсирует — Канеки видит в отражении ярко пылающий какуган, — и злость рвется наружу. — Твою мать, Фурута. — Он трет губы, пытаясь избавиться от этого вкуса. — Что ты делаешь? — Хочу оставить о себе приятные воспоминания, а это самый хороший способ. — Фурута улыбается искусанными губами. — Все же может случиться. Сегодня, например, а может, через неделю. Ведь такая важная операция. Вдруг что случится. А вдруг. Всякое может быть. Разве вы не об этом постоянно думаете? — Фурута, — Канеки шипит сквозь зубы, — иди к черту. Ладонь Фуруты накрывает руку, сцепляя пальцы замком, и Канеки с каким-то паническим ужасом дергается, будто бы думая, что у Фуруты хватит сил его удержать. Нет, он не будет ломать ее — Канеки точно знает. Все намного хуже. — Я принесу тебе рубашку, и уходи отсюда. — Канеки выплевывает слова не то со злостью, не то с обидой. И то, и другое только на себя. — Командир! — Фурута вскакивает с места и злобно щурится. Уголки губ подрагивают — впервые за время их знакомства он начинает по-настоящему злиться. Канеки выходит из кухни, не оборачиваясь. Взяв первую попавшуюся рубашку, он хочет захлопнуть шкаф, но замирает, вслушиваясь в шум за спиной. Шаги тихие-тихие, почти невесомые, но касания к полу отдаются легким шорохом. Теплые волны дыхания обжигают шею. Ближе — ещё горячей. На его плечи ложатся ладони, нежно поглаживая. Фурута дотрагивается влажными губами до позвонка, запечатлевая там долгий легкий поцелуй, и Канеки вздрагивает, как пораженный током: вниз по позвоночнику пробегают холодные мурашки, а к лицу снова приливает жар. — Сасаки-сан, зачем вы все усложняете? — Канеки разворачивается так резко, что они едва не сталкиваются лбами — не рассчитал расстояния, — и отступает. Полки шкафа впиваются под лопатки. Фурута делает шаг вперед, притесняя. — Вы живете по инерции, прячетесь за книги и дверь кабинета, будто бы вас это спасет. Но вас это не спасет; вам нужно выходить. Вам придется. Слова Фуруты больно бьют правдой. Канеки сжимает в ладонях рубашку, пристально глядя Фуруте в глаза, словно спрашивая себя в отражении — что мне делать? Он не знает, что делать и что говорить. Все это так дико и ново: так много ласковых прикосновений, так много разговоров и вроде бы правды в них; он так устал. Продрогшее тело неприятно ломит, а в голове обрывки фразы вливаются в хаос мыслей, через который невозможно адекватно думать. Канеки подает рубашку, и Фурута быстро с готовностью протягивает руки, но она падает на пол, а тот даже не удосуживается взглянуть на нее. Еще шаг — и он переступает через нее и берет Канеки за руки. Не хватает до боли, а аккуратно придерживает. — Позвольте мне их снять. — Фурута улыбается, а Канеки растерянно смотрит на перчатки и кивает. Фурута зажимает ткань на ногте указательного пальца, медленно стягивая перчатку. Белый свет фонарей стекает по пластинам чешуи, заползая в трещины между ними, и скользит по черным, будто бы лакированным когтям. Склонившись, Фурута берет ладонь и, дотронувшись горячими губами до тыльной стороны, замирает, наслаждаясь моментом. Чешуя твердая, слабо пропускает прикосновения, но Канеки ощущает как нельзя сильно, ведь первое касание к оголенной уродливой коже жгучее и острое, как следы раскаленного лезвия на теле. Канеки расстегивает пуговицу на его порванном воротнике, а потом дальше, и тот сбрасывает рубашку с плеч. — Командир, вы увидите сами, что мы похожи с вами намного больше, чем вы думаете. Фурута становится перед ним на колени и целует его уродливую руку, а Канеки гладит по голове, принимая это как должное. Фурута снимает с себя перчатки и впервые показывает свой изъян, а Канеки нравится его нечеловеческое уродство, в котором они так похожи. Фурута смотрит на него, и Канеки видит зеркальное отражения себя вплоть до пугающей улыбки и пылающего какугана. Фурута целует ему колени и жадно глотает запах чужого тела, а Канеки думает: вот так и должно быть. именно так. Они ложатся на постель. Тело Фуруты обвивает белыми лучами фонарей, и в свете кожа белая-белая, а волосы — черные линии на светлой простыне; только белый и черный. Канеки думает, что Фурута прекрасен, потому что видит на нем уродливые следы смерти, расползающиеся на пояснице красной паутиной пульсирующих вен, а Фурута гордо демонстрирует их, как свою красоту. Канеки хочет изучить его тело целиком и полностью и переворачивает на спину, а Фурута позволяет делать с ним всё. Ладонь Канеки — нечеловеческая, уродливая и красная — ложится на его идеально ровную кожу без единого шрама, и острия когтей скользят вниз от ключиц, оставляя за собой розовые нити царапин на белом полотне. Канеки целует в солнечное сплетение, и остаются красные метки, что растворяются в белизне почти мгновенно. От запаха свежей и желанной крови пульс в голове бьется как безумный, а перед глазами все расплывается в черных пятнах. Канеки хочет вскрыть его, чтобы найти ответы на свои вопросы, а Фурута улыбается в ответ. Канеки хочет распять его и обвивает щупальцами кагуне его руки и ноги, а Фурута смотрит ему в глаза и совсем не против быть распятым.***
Канеки приходит в кабинет Аримы, и разговор заканчивается так быстро, что, кажется, лучше бы его и не было. Арима должен ненавидеть его так же сильно, как дорожил Сасаки Хайсе, но Канеки не знает (л) ни того, ни другого. Арима зовет его «Хайсе» и спрашивает, как он себя чувствует. Арима видит в нем Канеки Кена и смотрит с сожалением; он, наверное, и вправду сожалеет. Канеки видит в Ариме больше, чем просто начальника, но меньше, чем видел в нем Сасаки Хайсе. Канеки не может его ненавидеть, ведь он находит в нем свое спасение: его смерть должна быть самой красивой, а красивей Аримы никого не существует. Позже Такацуки дает ему диктофон. В своем кабинете Канеки слушает запись ещё три раза, и всё встает на свои места. Всё оказывается так просто. Он слушает чужой разговор и слышит смех Фуруты. Нет, не смех, а хохот, звонко отражающийся от стен и стекла; хохот человека, что породил его трагедию и говорит об этом с гордостью. Канеки бы слушал запись ещё и ещё, но Фурута возвращается в кабинет. — О, вы уже тут, командир. — Бледность исчезает с его лица с появлением фирменной улыбки. — Ты выглядишь немного лучше, Фурута-кун. (Твоя фамилия Вашу. Тебя зовут — Нимура Вашу.) (Ты зовешь меня «Канеки Кеном», и ты начал мою трагедию.) (Я все знаю, и ты тоже; и мы ничего никому не скажем.) — А вы наоборот. Общение с Такацуки Сен на нас плохо влияет. — Фурута смеется и садится на край стола. — Может, вас опять мучают кошмары? Снова плохие воспоминания с того дня? У вас настолько хорошая память? — Я уже ничего не помню. Врет — Канеки помнит все до мельчайших деталей. Он помнит, какая на вкус была какуджа Это и как губы разъедала кислотная кровь, лицо Коори, который брезгливо отвернулся, увидев его, но секунду Канеки видел собственное уродливое отражение в его глазах. Помнит и то, что не нужно было вспоминать сейчас, и никогда тоже. То, что Арима впервые похвалил его в V14, а потом — убил. Фурута целует его под леденящий душу хохот из диктофона, что взрывается в голове Канеки раз за разом. Это могло бы пойти дальше, и Канеки был бы не против. Он уверен, что Фурута снова встал бы перед ним на колени, и опять же был бы не против. Но в дверь стучат, и кто-то просит, чтобы Фурута помог с бумагами другому отделу. На прощание Фурута соприкасается с ним лбами и долго смотрит в глаза. — Вы сегодня выглядите по-особенному. Ммм… разбитым? Не хотите поделиться со мной? — А кто ты? — веско спрашивает Канеки и дотрагивается до нижней губы, оттягивая её, чтобы испортить его улыбку. — Вы наконец-то начали задавать правильные вопросы. Но уже так поздно. Совсем-совсем. — Фурута вновь целует его, но быстро и легко, и моментально встает с места. — До завтра, командир. И мне действительно очень жаль, ведь у нас совсем нет времени. По приходу домой Канеки наливает себе горячий кофе и садится в кресло. Он включает запись и слушает её снова и снова, каждый раз узнавая что-то новое о Фуруте Нимуре. Спать не будет: скоро — на том свете — обязательно выспится.***
Холодное солнце зимы освещает стены Кокурии блеклым светом. Даже под лучами Канеки морозит кожу внутренний первобытный страх. Он все еще помнит и не забывал никогда, как был погребен в камере двести сорок на третьем уровне под тоннами земли и металла; там, где все дни слились в единое серое время, а сутки различались только по приходам Аримы Кишо. Те, кто томятся там под землей, — гули. Канеки не гуль. Он что-то хуже, какая-то извращенная жизнью, не благословленная богами попытка эволюции, закончившаяся провалом, которая только и ждет спасения в смерти. Фурута встречает его при входе и кланяется так низко, что кажется, будто бы хочет упасть ему в ноги.[2] — Вы дрожите, командир. Замерзли, наверное? — Канеки качает головой. Ему совсем не холодно, но Фурута тепло обнимает его. Движения быстрые: ладони скользят по складкам плаща и гладят плечи. В одну секунду он уже обнимает под лопатками и давит на спину так резко и сильно, что от неожиданности-испуга Канеки коротко выдыхает и обнимает в ответ. Фурута переходит на шепот: — Вы все знаете и молчите. Вы такой интересный, командир, и не устаете меня поражать. — Этим мы с тобой так похожи. — Мне так жаль, командир. Так жаль! — Очень жаль. — Теперь, наверное, Канеки может сказать, что знает Фуруту. Совсем немного, но знает. Он прослушал запись почти тридцать раз и прекрасно помнит, что именно Фурута сбросил злосчастные балки. Он бы мог возненавидеть его еще неделю назад, когда впервые узнал об этом. Но Канеки так устал ненавидеть — может быть, даже больше, чем жить, — что откладывает это на завтра, которого никогда не будет. Фурута прижимает его так сильно, будто бы хочет сломать все до единой кости. — Пойдёмте умирать, командир, — шепчет он, — нам уже давно пора. Кокурия за его спиной возвышается могильной плитой.